«Тринадцать»: Интервью с Гелой Баблуани

Так совпало, что за последнее время мне дважды довелось беседовать с молодыми кинорежиссерами, каждый из которых вознесся к славе сразу после выхода своей первой картины. Фильм “Четыре” тридцатилетнего москвича Ильи Хржановского был номинирован на Национальную премию кинокритики и кинопрессы “Золотой Овен” в Венеции и получил два приза на кинофестивале в Роттердаме (нью-йоркская премьера фильма состоялась в апреле). 28 июля в нью-йоркском же кинотеатре “Филм-Форум” состоялся новый дебют — работа грузинского режиссера Гелы Баблуани под названием “Тринадцать” (“Цамети”). Картина получила первый приз Венецианского кинофестиваля в 2005-м году за лучший первый художественный фильм, она же удостоилась Гран-при престижного, элитарного фестиваля “Сандэнс” 2006-го года.

Гела Баблуани на съемках фильма "Тринадцать"

Совпадений, строго говоря, два: первое — исключительная молодость режиссеров (Хржановскому тридцать, Баблуани — вообще двадцать шесть...) Второе: оба создателя дали своим работам бесстрастные цифровые названия, словно ее величество речь уже обеднела и иссякла, и слово уже не в силах выразить многозначности замысла. И если таинственное “Четыре” еще дает какие-никакие надежды (у некоторых народов это число означает жизнь), то зловещая, известная по привычному суеверию чертова дюжина иллюзий не оставляет.

А у черноволосого героя “Тринадцати” они были...

Двадцатидвухлетний Себастьян (Георгий Баблуани) кладет крышу в глухом уголке Франции. Нанявший его хозяин, трясущийся наркоман-доходяга Жан-Франсуа Годо (Филлипп Пассон) умирает в собственной ванне от передозировки. Мальчуган заметил, что незадолго до кончины хозяин читал какое-то письмо и, судя по всему, собирался неким таинственным образом обогатиться. Себастьян перехватывает письмо, следует изложенным в нем странным инструкциям — и попадает в таинственный мир за закрытыми дверями, где происходит страшная игра. Ставка в ней — человеческая жизнь, и это только кажется, что можно ускользнуть, перехитрить вершителей жуткого действа, схорониться от преследования в темноте за деревом, а потом скрыться.

Фильм действительно жуткий, интенсивность его воздействия на психику вызывает гуманное желание предупредить слабонервных. Он черно-белый. Собственно говоря, этим сегодня мало кого удивишь: всяк кому не лень снимает “под хронику”, “под старину”, “под филм-нуар...” Однако молодой режиссер счастливо избежал стилизации, неизбежно означающей подражание: его черно-белая гамма оказывается тревожной, гнетущей, как духота перед грозой. И гроза разражается, и все кончается смертью героя, и как тут не потрясти сердитым кулачком в сторону создателя: зачем убил такого славного парня, мало нам в реальной жизни слез...

Мы договорились встретиться с режиссером — и увиделись в месте, условно обозначаемом мною как центр Земли: из окна бара шикарного манхэттенского отеля был виден Централ-Парк. Гела с лицом юного царя (ну просто гибель всем женщинам...) неуловимым жестом заказал два эспрессо — языка практически не понадобилось. А вот над тем, какой язык выбрать для интервью-диалога русскоязычной журналистки еврейского происхождения, эмигрантки из Узбекистана, с грузинским режиссером, ставшим ныне гражданином Франции — пришлось нешуточно подумать. Я уже знала, что в Париж мой собеседник впервые приехал подростком — что, забыл язык, которым разговаривал Ленин? “Ленин... Да у меня бабушка — Зотова...” — бормотал он в смущении. Господи, да ни к чему рядить, что и почему ушло в пассивный запас памяти: авось язык Шекспира не подведет...

— Гела, вы — сын знаменитого Темура Баблуани, режиссера фильмов “Перелет воробьев”, “Солнце незаходящее”. В Тбилиси ваша жизнь вряд ли была бесцветной. А как и почему вы попали во Францию?

— Я в нее приехал, не прибежал — но уже повидав войну и потеряв друзей. Не хочу ничего драматизировать дополнительно: остальные члены моей семьи в эту страну именно переехали. Родители до сих пор живут на два дома — в Париже и в Тбилиси. Ни о каком статусе беженца я никогда не мечтал: мечтал выучиться, получить профессию и усовершенствовать французский язык, который изучал с детства — не обязательные английский или немецкий, а именно французский. Буржуазный...

— Получилось ли реализовать задуманное?

— Не вполне. Год проучился на юридическом факультете Сорбонны — и понял, что это не для меня. Парижская киношкола тоже мало порадовала: сегодня теория, завтра теория... Хотелось делать кино! И вот вместе с приятелем мы решились — открыли маленькую киностудию, стали снимать короткометражки. Удивительно, но их покупали! На художественный фильм все равно денег не хватало — зато появились знакомства с опытными людьми, знающими, где, например, взять камеру напрокат. Когда я написал сценарий “Цамети”, то стал показывать его одному, другому, третьему — в основном, техническим сотрудникам студии. Уговаривал: давайте снимем фильм, потом расплачусь! Реагировали все по-разному, кое-кто без особого энтузиазма, что понятно. Но некоторые согласились.

— С актерами, вероятно, было еще сложней?

— Напротив, с ними проще. Многие из них — если это не ангажированные на годы вперед звезды — слишком хорошо знают, что такое мучительное выжидание приглашения на съемки.

— В главной роли снимался ваш младший брат. Судя про лицам, часть других актеров — земляки-грузины?

— Ну да, земляки. Отец, брат, сестра...

— А как же... Куда как здорово было бы делать кинокарьеру своим близким под серьезные государственные заработки, гарантированный прокат... Но сниматься в практически чужой стране — наудачу, не зная, будет ли фильм куплен, будут ли твои труды вознаграждены хоть малыми деньгами — скажите, кому, кроме родственников и друзей, можно предложить такой “протекционизм”? К тому же, содержание картины, как вы видели, не очень радостное: люди слабые душой сами отказались бы сниматься.

— Фотозаставка к вашему фильму веселой комедии не обещает: мрачного вида таксист выставляет в окно своей машины нарисованную цифру тринадцать. Предчувствовала я страшное — но не до такой же степени...

— Пожив в Грузии девяностых годов прошлого века, знаешь прекрасно, что это такое, когда за тебя решают, тобой манипулируют, могут забрать твою жизнь или жизнь друзей, не спрашивая.

— Но в интервью представителям европейской прессы вы сказали, что фильм основан на воспоминаниях и образах детства. Для меня это прозвучало несколько странно: обычно считается, что детство не боится смерти, дети просто не знают, что это такое...

— А когда в тринадцать лет ты вынужден ходить с пистолетом, чтобы защищаться? Когда кончилось детство, я не понял. Я попытался ухватить, вспомнить это ощущение блаженной невинности ребенка, которое стремительно уходит — остается только холодный инстинкт выживания. Но я не хотел снимать фильм о войне: вопрос отсутствия личного выбора, вопрос зависимости от тех, кому твоя жизнь — только их деньги, вполне может быть и гражданским, но от этого не менее страшным и кровавым. Хотел из моих обрывочных воспоминаний сделать конкретную связную историю, нарисовать образы, место действия, дать зрителю почувствовать, что есть переход от ожидания радостей, от всеобщей любви к тебе, маленькому и хорошему, к безнадежному пониманию: ты — пешка.

— А говорили когда-то: воспитательная роль искусства... Любой советский редактор непременно бы на вас обрушился: стремление очернить действительность, показать только мрачные ее стороны!

— Искусство не воспитывает — во всяком случае, в приказном порядке. Я рассказал некую историю — каждый возьмет из нее свое. Не согласен, что у меня в фильме одна тьма: в мире, где каждый за себя, пацан втравился в аферу, чтобы обеспечить деньгами свою семью и, забыв о себе, сделал все, чтобы деньги, заработанные страшной ценой, попали именно к родным. Что это, как не свет души?

— Скажите, Гела, а не был ли возможен другой, более счастливый исход? В картине намечается некая спасительная линия: мальчик выбирается из затерянного подпольного мира, рассказывает все хорошему полицейскому. И дальше бы продолжить: злодеев ловят, приличные люди остаются радоваться жизни.

— Ну да, и зритель бы порадовался... Но увы, не бывает никаких “других исходов” в русской рулетке, невозможно это. Люди, ставящие на человека как на лошадь, — это люди богатейшие, среди них есть и крупные политики, поэтому “спрятаться за дерево” — наивно: не сейчас, так через день тебя достанут. Так и случилось — но уже предчувствуя гибель, мальчуган зашел на почту, упаковал деньги в ящик и отправил их своим. Если кому в этом мало жизнеутверждающего начала, прошу прощения: я высказался до конца.

— В жизни существует немало суеверий, но в кино должен быть жесткий профессионализм. Иного не дано. А в жизни я братишку защищаю и всегда буду защищать.

— И последний вопрос — достаточно традиционный, но напрашивается поневоле. Говорят, на неродной почве творить сложнее. Один простой пример — впрочем, субъективный: французская трилогия Кшиштофа Кесьлевского “Красный”, “Белый”, “Синий” куда более рассудочна и умозрительна, чем его пронзительный “Декалог”, снятый ранее на фоне бедных декораций польской жизни. Каково было вам снимать не дома?

— Вопрос “дом — чужбина” — нелегкий. На сегодняшний день я гражданин Франции, люблю эту страну, ее язык и культуру, женат на француженке. Но второй свой фильм, “Потерянная душа”, я вместе с отцом снимал в Грузии. Дома помогают и стены, и горы, и облака... В новом фильме занято несколько французских актеров, включая знаменитость Сильви Тестуд, а также знакомый вам уже мой младший брат Георгий. Благодаря тому, что он одаренный актер, семейственность успешно продолжается...

...Под треньканье старенького пианино, похожего на всхлипы, карабкается по крыше, навстречу своей обвальной судьбе, юноша Себастьян. Он не будет всхлипывать — и не изменит маршрута, указанного в таинственном письме, и не придет домой к ужину. Извините, если вы хотели получить эстетическое наслаждение без напряжения — эмоциональная интенсивность фильма велика, и именно она мешает назвать ленту триллером: там первичны “ужастики”, здесь — душа.