Александр Глезер. К 35-летию «бульдозерной» выставки. Интервью

Когда много лет назад я впервые беседовал с Александром Глезером, я думал о том, что редко встретишь человека, чья внешность так бы не соответствовала его подлинному характеру. Александр Глезер небольшого роста, худой, очень неторопливый, даже медлительный в движениях. Говорит спокойно, никогда не повышает голоса. Кажется, что эмоции ему не свойственны, во всяком случае, он ничем их не выказывает. И вообще производит впечатление человека очень уступчивого, склонного к компромиссам, никак не расположенного с кем-то вступать в конфликт, кому-то бросать вызов, жестко отстаивать свои интересы. Про таких говорят — "мухи не обидит". Не поймешь, комплимент это или скрытое осуждение. Мужчина, знаете ли, должен быть чем-то сродни мачо, супермену. Не обязательно быть похожим на Шварценеггера, но обязательно уметь так же жестко и по-мужски расправляться с противниками (имеется в виду не Шварценеггер-губернатор, а Шварценеггер в бытность его актером).

И в то же время осмелюсь предположить, что Саша Глезер — одна из самых героических личностей в сегодняшнем мире. То, что в этом интервью — это очень малая часть его большой жизни.

И еще он подвижник, отдавший себя любимому делу. Я бы сравнил его с Третьяковым и Гугенхеймом. У него, разумеется, нет и малой доли тех денег, которые были у этих меценатов, но у него тот же дух искателя прекрасного, что у этих известных собирателей. И труд его жизни несомненно станет частью истории изобразительного искусства нашего времени. Он автор многих книг об изобразительном искусстве, интереснейших воспоминаний. В ближайшее время будут напечатаны три его книги, которые он написал за последние годы. Три огромных тома об искусстве прошлого и дня сегодняшнего.

В эти дни Саша открыл в Музее современного русского искусства в Нью-Джерси 424-ю выставку, организованную им. А сколько за каждой выставкой поисков, хлопот, стрессовых ситуаций? На некоторых из этих выставок я был. А вот на его главной, первой, самой знаменитой выставке, выстраданной в буквальном смысле этого слова Александром, я не был. Об этой выставке писали тогда газеты всего мира...

 

— Сначала я хочу рассказать, как я пришел к этому. Я был поэтом и переводчиком. Однажды я увидел в доме шекспироведа Пинского, который 10 лет просидел в сталинских лагерях, картину Оскара Рабина. В тот же день я отправился к нему и предложил сделать его персональную выставку. Но Рабин мне сказал, что надо делать общую экспозицию, потому что все соскучились по выставкам, потому что неофициальным художникам не дают выставляться. Рабин был лидером неофициальных художников Москвы, единственным лидером, который мог сплотить всех. И так состоялась выставка 22 января 1967 года, которая через два часа была закрыта работниками КГБ и московского горкома партии.

Меня это очень разозлило. Я купил кооперативную квартиру, оборудовал там дополнительные стены на рельсах и стал приобретать картины художников. В 1968 году я открыл у себя на квартире нечто вроде музея неофициального русского искусства. Естественно, мне пришлось бороться с КГБ и с другими организациями. Московский союз художников вынес решение, что без его одобрения не разрешается организовывать выставки в Москве. Все попытки организовывать выставки кончались одним и тем же: одну выставку в Институте международных отношений закрыли через 45 минут, другую — Олега Целкова в Доме архитектора, через 15 минут. Выставка Эдуарда Зюзина в кафе "Аэлита" продержалась целых три часа. Это был рекорд. И, в конце концов, Оскар Рабин в 1969 году предложил сделать выставку на открытом воздухе. Но тогда художники отказались от этой идеи. Сказали, что продают картины западным дипломатам, да и некоторые советские люди их покупают, поэтому они не хотят нарываться на неприятности...

В 1974 году начались прямые атаки на неофициальных художников со стороны карательных органов, КГБ и МВД, и тогда художники решили устроить такую выставку. Мы с Оскаром Рабиным занялись организацией этой выставки.

— Как же это было, как происходила эта выставка, наверное, одна их самых скандальных художественных выставок в истории человечества? Все интересно, даже какая погода была в этот день.

— 15 сентября 1974 года погода была дождливая. Мы разделились на две группы. Одна ночевала у одного из наших приятелей, математика Тупицына, который жил рядом с пустырем в районе метро "Беляево", где мы договорились проводить выставку. Другая группа ночевала у Оскара Рабина и у меня, мы жили с Оскаром рядом. Утром позвонил Юрий Жарких оттуда и сказал, что все в порядке. Рабин был настроен оптимистично, а Жарких ждал до этого неприятностей, и я разделял его точку зрения.

Мы решили ехать на метро, потому что машину легче остановить. Когда мы ехали, мы договорились, что если задержат кого-нибудь одного, другие ему на помощь не бросятся. Но когда мы доехали до Беляево, то задержали Оскара Рабина. Я не выдержал и бросился ему на помощь, потому что это мой ближайший друг. Нас обвинили в краже часов. Было очевидно, что нас хотят просто задержать и пойдут для этого на все. Но минут через 20 пришел капитан милиции и сказал, что произошла ошибка.

Когда мы подошли к пустырю, то там увидели машины с саженцами. И какие-то одетые в рабочую форму люди стали кричать, что вот пришли хулиганы, которые мешают им сажать деревья. Причем говорили, что у них субботник, хотя было воскресенье. Мы были несколько растеряны, но Рабин поднял картину над головой и сказал, что мы будем так показывать наши картины. Остальные тоже подняли картины над головами. И тогда они на нас пустили бульдозеры. Три бульдозера было. Бульдозеристов напоили водкой, как перед атакой на врага. Рабин повис на бульдозере, поджав ноги, чтобы ему ножом ногу не отрезало. Бульдозер ехал, а Рабин на нем висел. Бульдозер переехал две картины Рабина, которые упали. И тогда в бульдозер впрыгнул канадский журналист, который остановил бульдозер.

— А журналистов много было?

— Конечно. Мы перед выставкой встретились с корреспондентом "Нью-Йорк таймс", которому, кстати, наши милиционеры во время разгона выставки выбили зуб его же фотоаппаратом. Журналистов было много, мы их предупредили. И дипломатов тоже. На их глазах хватали картины, загружали их в самосвалы, и самосвалы немедленно уезжали. Три картины бросили в разведенный костер. Там была картина Рабина, картина Жарких и картина Комара и Меламида. Я подошел к командующему всем этим действом и возмущенно говорю, что же это такое, избивают дипломатов и журналистов, выбили зуб Кристоферу Ренну из "Нью-Йорк таймс", корреспондентку Ассошиэйтед пресс ногами запихивают в ее машину...

А он говорит — нечего им вмешиваться в наши дела, тогда и целы будут. Евгению Рухину капитан Авдеев сказал: расстрелять вас надо, только патронов жалко.

Был арестован Оскар Рабин, его сын Саша, тоже художник, Рухин, одна из учениц Рабина и несколько зрителей, которые вмешивались. Жарких потащил меня домой.

— А тебя почему не арестовали?

— Не знаю. Наверное, потому, что не знали, что я организовывал вместе с Рабиным эту выставку. Рабин был приметнее. Он на вытянутых руках картину держал и на бульдозере висел. Нас довезли на своей машине до дома Пегги и Дэвид Нанн, советники по культуре американского посольства, с которыми я дружил.

На следующий день я организовал пресс-конференцию для иностранных журналистов на своей квартире. Я пригласил и наших журналистов, но они не пришли, естественно. Мы рассказали, что мы не хотели, чтобы нас задушили в тишине, поэтому мы и вышли на пустырь с картинами. В это время прибежал освобожденный Рабин. Его присудили к штрафу на 150 рублей. Он отказался платить, сказал, что ничего плохого не делал, только свои картины показывал. Его отпустили. Он мне говорит: Саша, мне пришла в голову идея, давай обзвоним журналистов и скажем, что через две недели мы организуем новую выставку на этом пустыре.

А в это время многие газеты в западных странах писали, что Кремль боится живописи, что это страшный день для поклонников международной разрядки, что разрядка не сопровождается оттепелью в СССР.

Мы создали инициативную группу, в которую я вошел как связующий между западными журналистами и художниками. У меня телефона никогда дома не было. Но после бульдозеров пришли и поставили телефон, чтобы подслушивать. Я обзванивал журналистов...

Не знаю, почему, но из КГБ позвонили не мне, а Рабину, и сказали, что хотят поговорить со мной. Рабин ко мне прибежал, сообщил. Они приехали ко мне, сказали, что хотят встретиться с Рабиным, что он такой бескомпромиссный человек, что он не согласится на переговоры. Я сказал — почему не согласится, его сын еще в заключении, его ученица Надя Эльская в заключении, почему он не пойдет на переговоры? Тем более, что он хочет, чтобы состоялась новая выставка... В это время все художники сидели в соседней комнате, а мы с Оскаром говорили с этим гебешником. Он сказал, что выставка состоится, идите на переговоры в управление культуры Москвы и договоритесь.

— Испугались мировой прессы?

— Конечно. И не только мировой прессы. Выступил руководитель влиятельных американских профсоюзов, я сейчас не помню его имя, и предложил порвать все отношения с СССР — нельзя вести переговоры с государством, которое давит картины бульдозерами. В то время Брежнев добивался режима благоприятствования в торговле с США, а тут из-за этих картин все полетело к чертовой матери...

Переговоры шли очень трудно, нас все время пытались провоцировать. В конце концов, Оскар ушел и сказал — веди переговоры ты, я уже на грани срыва... Мы нашли место для выставки в Измайловском лесопарке. Они говорят — нам этот лесопарк не подчиняется, нам только Измайловский парк подчиняется. Я спрашиваю — а советской власти лесопарк подчиняется? Вам же приказано с нами договориться. Они на меня смотрят так тяжело, задавили бы, но им не велено, сверху не разрешают.

В конце концов, мы добились, что выставка будет в воскресенье, а не в субботу, как они предлагали. В воскресенье больше людей свободны, студенты не учатся. И мы провели эту выставку.

— А вот на этой выставке я был. О первой я просто не знал. Жаль, что мы с тобой тогда не были знакомы, я бы подошел и сказал тебе хорошие слова. Я помню, был солнечный, хороший день, хотя и конец сентября. И на душе светло было и радостно, хотя, честно, далеко не все картины мне понравились...

— Да, был солнечный день. Все хорошо проходило, хотя нам дали всего 4 часа. И было не 15 художников, как на первой выставке, а 74. Цензуру все-таки установили: нельзя выставлять религиозные и антисоветские картины. Цензуру проводили мы с Жарких, потому что никто из официальных лиц не хотел попасть в переделку. Посетителей пришло тысяч 15.

— Вся Москва гудела. Все о выставке говорили...

— Конечно, все зарубежные голоса, как их тогда называли, об этом рассказывали. Как и договаривались, закончили все вовремя. Это была победа силы духа над силой тоталитаризма. Впервые разрешили выставку неофициального искусства. Интеллигенция и студенчество поддержали нас.

— Рабина арестовали, потом быстро отпустили. А ты вышел из этой ситуации без ущерба? Я помню, еще до этой выставки "Вечерняя Москва" написала про тебя статью — "Человек с двойным дном". Мол, с одной стороны, печатается, а с другой — антисоветчик.

— Нет, без ущерба я не вышел. После выставки появились две статьи. Народный художник Решетников назвал неофициальных художников предателями. И еще была статья Рыбальченко — "Как развеялся миф". Причем статья называла только еврейские фамилии участников и утверждала, что эта выставка — заговор против русской культуры. Я написал открытое письмо в "Вечернюю Москву", где сравнил тех, кто давил картины бульдозерами, с теми, кто расстреливал Гумилева и других поэтов. Конечно, я знал, что это письмо не напечатают. Оно появилось потом в "Нью-Йорк таймс". Я позвонил корреспонденту газеты Хедрику Смиту, который в своей знаменитой книге о России потом все этот описывает. Мы договорились, что я в 12 часов к нему приеду и передам ему это письмо.

Меня повез к нему мой друг, муж известной скрипачки Лианы Исакадзе. Около трех вокзалов он говорит — за нами едут две машины. Я говорю — за мной уже месяц ездят две машины. Он говорит — тогда Лиану могут сделать невыездной. Я попросил сбросить меня, поеду дальше на такси.

Они меня, очевидно, потеряли и на 15 минут перекрыли выход с Орликова переулка на Садовое кольцо. Потом они пристроились. Я просил водителя такси развернуться, он не соглашался ни за какие деньги. В конце концов, я его уговорил меня высадить. Я был вместе с приемным сыном, ему было тогда 12 лет. Я подошел к месту, где должен был встретиться со Смитом, с опозданием. Это был дом, где жили зарубежные корреспонденты. Смита там уже не было. Он меня знал, если я опаздываю, значит, что-то случилось. Подходит милиционер, спрашивает паспорт. Я говорю мальчику — беги и обзванивай корреспондентов. Он бежит, а за ним милиционер. Но мальчик от него убежал. Милиционер завел меня в будку на проходной и говорит — к кому идете? Я сказал к кому.

А я еще на это же время назначил свидание двум другим журналистам — французу и итальянцу. Итальянец Паоло почти всегда опаздывал... Я его увидел, постучал ему в стекло проходной. Он меня увидел и кивнул. Все понял. Милиционер говорит — мы с вами так не договаривались. Я говорю — я с вами вообще ни о чем не договаривался. И в это время выходят из подъездов журналисты с фотоаппаратами. Я говорю мильтону — если вы меня через три минуты не отпустите, то я выбью это стекло. Он мне — получите два года. А я ему — ну и пусть. Он — стекло непробиваемое, руки у вас будут в крови. А я ему говорю — я не руками буду выбивать, а головой. Представляете, какие снимки будут. Он мне — пожалейте меня, у меня семья, дети. Если я вас отпущу — меня выгонят с работы. Если будет скандал — меня тоже выгонят. Я говорю — у вас осталась одна минута. Я свою семью не жалею, неужели я вас пожалею... Он пошел советоваться с другим милиционером.

— Крутой ты, однако.

— Злой был. Сколько времени за мной следили... Вдруг звонок. Милиционер мне передает трубку. Звонил следователь с Лубянки: "Александр Давыдович, не волнуйтесь, мы приедем через пять минут, разберемся". Я сказал, что через 30 секунд ломаю головой стекло... Меня отпустили. Я там не только свое письмо раздал, но и пресс-конференцию провел, все рассказал...

А посадили меня позже в Ленинграде. Это уже другая историю. Меня там остригли наголо, посадили в штрафной изолятор. Просидел я 10 дней. Меня увезли в Москву, привели в КГБ. Даем 10 дней, чтобы решить — хочу я поехать на Запад, или отправиться в лагерь. Многие художники меня просили, чтобы я уехал и помог им с Запада. Я не хотел ехать. А полковник Коньков, начальник следственного отдела по Москве мне говорил: вы думаете, в лагере лучше, чем на Западе. Нет, на Западе лучше...

В-общем я уехал в феврале 1975 года. Перед этим у меня была большая торговля с этим Коньковым. Я хотел вывезти 500 картин, а он разрешал мне только 10. В конце концов, разрешили мне вывезти 80 картин. А все остальные мне потом художники переправляли по дипломатическим каналам. Когда меня в 1975 году выгоняли из Советского Союза, Оскар Рабин, который меня провожал в Шереметьево вместе со многими художниками, кричал мне — ты не уезжаешь, ты едешь от нас в командировку.

Через три дня после моего приезда в Вену, у меня состоялась первая выставка.

— А как сложилась жизнь участников этой выставки, остались они в истории изобразительного искусства современности?

— Остались. Не все, разумеется. В той выставке большинство неофициальных художников остерегалось принимать участие. Илья Кабаков, например, один из ведущих ныне художников, он прямо сказал инициатору этой выставки Оскару Рабину — это выставка для двуногих, а я еще на четырех лапах хожу. Некоторые художники, такие, как Оскар Рабин, Владимир Немухин, Юрий Жарких, Евгений Рухин, конечно останутся в истории русского искусства, всех "неофициальных" художников называют классиками русского искусства второй половины двадцатого столетия.

— Несколько штрихов к твоей выставочной деятельности.

— В тот период, когда существовал советский режим, я тут так и чувствовал себя — командировочным. У меня была задача помочь морально тем художникам, которые в условиях несвободы отстаивают свободу творчества. Тех, кто оставался, надо было сделать известными за рубежом, чтобы хоть в какой-то мере предохранить их от репрессий. Известные люди в Москве и Питере (а именно в этих двух городах было большинство "неофициальных" художников, в других городах их давили безжалостно), с точки зрения власть имущих, не были прямыми политическими диссидентами. А художников хоть и не любили, но нередко предпочитали не связываться с теми, которые приобрели известность. Скандала никому не хотелось. Известность часто предохраняла от репрессий. Поэтому я и создал музеи. Сначала в 1976 году под Парижем — музей современного русского искусства в изгнании, а в 1980 году был открыт музей и в Нью-Джерси. Это помогло многим художникам приобрести популярность на Западе.

Поддержать пытался и тех, которые под давлением КГБ уехали на Запад и проходили непростую адаптацию к новой жизни.

— Около тридцати лет — целая жизнь. И что за это время сделано?

— За это время мы провели в советский период 56 выставок в музеях Франции, Италии, Австрии, Англии, Бельгии, Западной Германии, других странах. Кроме того, было создано издательство, в которых выходили книжки о художниках. Выходили журналы — сначала "Третья волна", потом "Стрелец", в которых тоже много писалось о художниках. Все это засылалось в Советский Союз. Я жил между Парижем и Нью-Йорком. В 1991 году я с коллекцией приехал в Москву и стал делать выставки по разным городам России. К тому времени сложилась парадоксальная ситуация: российских художников хорошо знали коллекционеры и в США, и в Англии, и во Франции, и в Западной Германии, а на родине их не знали. Такие выставки проводились во множестве городов России.

Ко мне подходили молодые художники, жаловались на свою судьбу, мол, ваших художников давили бульдозерами, они стали известными, а на нас всем наплевать.

С 1993 года мы стали расширять свою коллекцию, проводить персональные и групповые выставки молодых художников. У нашего музея возникла новая задача. Молодым нужна была поддержка не только моральная, но и материальная. Поэтому мы задались целью наиболее талантливых из молодых художников продвинуть на Нью-Йоркский арт-рынок. Это очень нелегкая задача, потому что в Нью-Йорке 300 тысяч зарегистрированных официальных художников, между ними жесткая конкуренция. Но нам удалось связаться с некоторыми дилерами, с галереями в Нью-Йорке, которые занимаются русским искусством, и за последние годы в частные коллекции ушли сотни работ молодых художников.

Причем, скажем, картины Марии Владимировой из Москвы, Евгения Макеева из Владивостока были приобретены знаменитым коллекционером неофициального искусства профессором Нортоном Доджем. Он передал эти картины в один из музеев. Это высокое признание таланта художников. И таких художников, которые обращают на себя внимание знатоков искусства и коллекционеров, немало в России.

— Сейчас, когда общий интерес к России на Западе упал, сказывается ли это и в отношении современного российского изобразительного искусства?

— Здесь надо различать. С одной стороны, бывшие "неофициальные" художники, с другой — современные художники. Что касается "неофициальных", то ничего не изменилось, интерес к ним не прошел. Как их покупали, так и покупают. Они известны, когда их покупают — это считается вложением денег. Недавно одна из картин Ильи Кабакова была продана за шесть миллионов долларов. Большинство из этих художников представлены в постоянной экспозиции "Двадцатый век", которая открылась в Москве. Они представлены в Русском музее в Санкт-Петербурге. Есть их работы в Голландии, в Германии и в других странах.

Но отрадно и то, что молодые художники вызывают интерес. Несколько лет назад наш музей проводил выставку в Париже "Новый русский авангард". После этого прошел аукцион, и там 33 работы молодых ушли в частные французские собрания. В Нью-Йорке я уже говорил о проданных работах. Но конкуренция огромная, все время надо бороться за право быть замеченным...

— А как все же обратить на себя внимание в такой гигантской массе художников?

— В Нью-Йорке 1500 галерей. Наиболее интересные художники попадают в эти галереи. Это единственный способ обратить на себя внимание. Когда была выставка Марии Владимировой в Сохо, о ней писали многие газеты. Именно через галереи проходят встречи художников со зрителями, коллекционерами, дилерами. Без этого попасть в поле зрения невозможно. В Париже сто тысяч художников, там тоже серьезная конкуренция. Без галерей тоже бывает продажа, но она чаще всего бессмысленна, потому что имени это не дает. Имя приобретается только через выставки.

Для примера возьмем нашего художника Эдуарда Штейнберга. Им заинтересовалась галерея с мировым именем Клод Бернар. Она начала устраивать его выставки не только у себя, вкладывая в него деньги, но и в Нью-Йорке, в Японии, в Германии. Становление художника, путь его к зрителю — это довольно длинный процесс. Обычно сначала приходит слава, а потом деньги, а не наоборот.