Мы уже публиковали главы из книги мемуаров Юлии Добровольской — итальянистки, переводчицы и преподавателя, автора большого числа художественных переводов, словарей и учебников, живущей ныне в Милане (Seagull №№14,15,16 за 2004 г., №№5,6,7 за 2005 г.). Сегодня мы предлагаем вашему вниманию еще одну главу из этой книги, которая в окончательном варианте получила название “Постскриптум”. Книга выйдет осенью 2005 года в петербургском издательствв “Алетейя”. Глава посвящена известной скрипачке Нине Бейлиной. Счастливое совпадение: этой весной я встретились с Юлией Добровольской и Ниной Бейлиной в Нью-Йорке и взяла у Нины Бейлиной интервью в продолжение мемуарной темы.
Ирина Чайковская
Нина Бейлина — скрипачка, лауреат международных конкурсов им. Чайковского в Москве (1962, третья премия), им. Энеску в Бухаресте (1961, первая премия), им. М.Лонг и Ж.Тибо в Париже (1963, Гран При) и Золотой Медали Viotti D’Oro (Италия) с присуждением звания “Музыкант года” (1983). Эмигрировала из России в 1977 году. В настоящее время живет в Нью-Йорке, руководит созданным ею оркестром “Баханалия” (Bachanalia), преподает в Нью-Йоркском Маннес-колледже, одном из самых престижных музыкальных учебных заведений Америки.
В начале семидесятых забрезжила возможность расстаться с родиной. Было два пути: фиктивный, так называемый гуманитарный брак с иностранцем/иностранкой и вызов от настоящих или мнимых родственников из Израиля.
Отсюда большой спрос на незамужних евреек как на “способ передвижения”. Я, вдовая, получила два предложения. Одно от Мераба Мамардашвили: был период, когда он что-то зачастил ко мне; другое — от вызволенного Лилей Брик из лагеря Параджанова. Человек-парадокс, на даче у Лили и Василия Абгаровича в Переделкине подсел:
 |
— Давай уедем в Иран!
— ?!
Ленинградскому художнику Геннадию Шмакову американские друзья прислали толстенькую журналистку, а она возьми да и влюбись в голубого Гену (говорят, он был неотразим); дело чуть не сорвалось, но всё-таки кончилось Америкой.
Уезжали те, у кого не было гири на ноге в виде опыта работы в ящике, причём не только люди с пятым пунктом (что вовсе не значило, что они были настоящими евреями, русские советские евреи — это особь статья, как правило, совершенно ассимилированные), но и их чисто русские половины. И только отказники, выгнанные с работы и повисшие на годы между небом и землёй, приобщались к еврейской культуре и религии, учили иврит.
Несколько молодых отказников набрели на мою маму — брать уроки английского языка. Ей было далеко за семьдесят, когда под их влиянием она тоже обложилась словарями и книжками и выучила иврит. Её старый Филлипс брал Израиль, она слушала израильские передачи, докладывала мне новости. Пыталась и меня втянуть, но еврейство не находило отклика в моей безнадежно русской душе агностика; мама хотя бы читала в юности Жаботинского, знала о сионизме, — факт таков, что назвала свою дочь библейским именем Юдифь (до того громоздким в употреблении, что оно само собой свелось к Юле, а то и просто к Ю); я же выросла вообще без национальности, без того, что зовётся трудно переводимым словом “identitа”. Это тоже дело рук советской власти: вытравить национальную суть и записать в паспорте, пятым пунктом, национальность “еврейка”, как клеймо: ату её!
Вместо Библии нам подсовывали том разоблачительных “Библейских легенд”. До настоящей Библии я дотянулась только после сорока, да и то, признаюсь, лишь с познавательной целью, из профессиональных переводческих соображений.
Запомнилось, как в “Театре на Таганке”, где давали “Мастера и Маргариту”, за спиной у меня и моего итальянского спутника усаживались два товарища лет тридцати-тридцати пяти, и один из них весело сказал:
— Наконец-то разберёмся в этой пресловутой легенде о Христе!
Впервые я почувствовала себя еврейкой лет десять назад в Иерусалимском мемориале “Яд Вашем”, где бесстрастно перечисляются имена погибших во время Холокоста многих тысяч еврейских детей. У меня потекли слёзы, потом я стала всхлипывать, потом рыдать: никогда ничего подобного со мной не случалось. Воистину важна не та кровь, что в жилах, а та, что течёт из жил... С тех пор я всех уговариваю побывать в Иерусалиме. Это не просто туристская поездка, это жизненно важно, будь ты верующий или нет, иудей или христианин.
Израильский гебешник в аэропорту города Бергамо, откуда вылетала группа паломников и я с ними, рассматривая мой паспорт, недоумевал:
— Неужели у вас нет кого-нибудь в Израиле, кто бы вас пригласил?
Подразумевая: не след еврейской женщине ездить с католиками по христианским святым местам. Я ему торочила, де, меня интересует и то, и другое, я — гражданин/гражданка мира, но он укоризненно качал головой. Кстати, возглавлявший группу молодой доминиканец дон Роберто, влюблённый в Израиль и блестящий его знаток, подходил мне как нельзя лучше, особенно в сочетании с гидом Ариэлой из Эйлата. Каких между ними диалогов мы наслушались в автобусе, переезжая с места на место! С Ариэлой мы по сей день переписываемся (по-итальянски, она аргентинская еврейка, полиглот); Ариэла шлёт мне русские издания, а я ей Ориану Фаллачи и хронику произраильских хлопот Марко Паннеллы, задумавшего втянуть Израиль, единственную демократическую страну Ближнего Востока, в Европейский Союз. У итальянских радикалов в торжественных случаях всегда выставлены три флага: итальянский, израильский и американский.
Первой из близких мне людей уехала скрипачка Нина Бейлина с шестилетним сыном Мики. Иначе вылезти из петли, в которую затянула её жизнь, не представлялось возможным. Госконцерт, где она служила солисткой, и унижение человеческого достоинства были “словами-братьями”. За короткое время она потеряла родителей и тётю Юлю (с ними с незапамятных времён дружила моя мама), умер любимый муж Зюта, как мой Сеня, в расцвете лет, бомбардируемый отрицательными эмоциями: талантливого, высокообразованного дирижёра Израиля Чудновского дальше Новосибирска и Кишинёва не пускали. Единственный брат Нины женился на гражданке Карауловой и взял её фамилию.
Ясно, что надо было бежать куда глаза глядят. Слава Богу, выпустили.
Вывозить музыкальные инструменты запрещалось, и Нина оставила две свои скрипки у меня: одну, немарочную, кстати, замечательно под её смычком звучавшую, — Нина вообще славится своим умением извлекать из скрипки звук органа, — и другую, вроде бы итальянскую, купленную перед отъездом на деньги от продажи рояля и прочего имущества.
Сцена прощания навсегда в Шереметьевском аэропорту описана много раз, не буду повторяться. Вижу себя с Мики на руках — ангелочком с широко расставленными, как у матери, глазами... Объявляют посадку, Нина берёт его за ручку, и они поднимаются по лестнице на выход, оглядываются... Всё! Нет у меня больше Нины, моей Паганиночки!
В Остии под Римом (это перевалочный пункт по пути в Америку) она перебивается на пособие Джойнта с хлеба на воду, стирает вручную простыни и пододеяльники. Мики просит мороженого, и как болит душа, когда шестилетнему крохе надо объяснять, что на мороженое нет денег... Маленькая радость: Анна Прина (подарок мне от Паоло Грасси) по моей просьбе послала Нине полкило кофе, Нина без кофе не может. И большая удача: Нину с Мики приютил у себя в американской церкви в центре Рима священник-меломан, ставший её другом на всю жизнь. Я мобилизовала Паоло Грасси, тогда директора Ла Скалы, и свою миланскую подругу (тоже подарок Паоло) импресарио Эми Мореско. На горизонте замаячили концерты. А скрипки нет, приходится одалживаться.
И вот, через Паоло, поступает просьба скрипку выслать. Паоло же подсказывает, с кем: с его знакомым послом Италии в СССР синьором Д’Эйо, собирающимся в отпуск в Милан. И я берусь за это уголовное дело. Страху натерпелась, не приведи Господь. Неожиданно пришёл на помощь корреспондент “Униты” Карло Бенедетти — обещал вручить скрипку послу в собственные руки. Признаться, такой смелости я от Карло не ожидала и пользуюсь случаем, чтобы сказать ему ещё раз спасибо, тем более, что впоследствии он повёл себя, как... кролик под взглядом удава.
Итак, операция “Ы”. Я помчалась на Кутузовский в лучший игрушечный магазин и купила две самые большие импортные немецкие куклы. Вынула куклы, разрезала коробки и соединила их в одну, удлинив до размера скрипки. Запаковала, вернула на место розовые банты и позвонила Карло:
— Я готова. А ты?
— Еду!
Он прискакал, забрал коробку и прямиком — на улицу Веснина, в посольство. Там получилась накладка, которая могла дорого обойтись. Карло рассчитывал, что, предупреждённый моим Паоло, посол примет его у себя в кабинете, а Д’Эйо куда-то спешил, и они столкнулись в предбаннике, так что передача “куклы” совершилась на глазах у советских служащих. Более того, посол, адресуясь к ним, раскричался:
— Нет, вы только подумайте, музыкант не имеет права вывезти свой собственный инструмент, и т.д. и т.п.
Карло, ни жив ни мёртв, вылетел оттуда пулей.
Никто не донёс, пронесло. Удивительно.
Далее всё происходит, как в сказке. Посол Д’Эйо летит в Милан, Паоло заезжает к нему за скрипкой, едет в Рим и идёт на Нинин концерт. Смолкли аплодисменты, Нина входит в артистическую и видит... свою скрипку и букет алых роз, а через секунду — спрятавшегося за дверью Паоло.
Но проходит несколько месяцев и выясняется, что поскольку в концертных программках указывается, на какой скрипке играет солист, мною высланная безымянная не тянет, нужна другая, итальянская.
Самый авторитетный музыкальный критик Америки Шёнберг написал после концерта Нины Бейлиной в Нью-Йорке: “Для Советского Союза большая потеря, а для Америки — большое приобретение!” Noblesse oblige, нужна престижная скрипка.
Тут мне помог атташе итальянского посольства по культуре Стефано Растрелли. Между прочим, представляясь русскому гостю, он неизменно слышал ахи-охи: “Как Растрелли? Родственник наших отца и сына Растрелли?” Стефано и его жена Пуччи не могли взять в толк, по какому поводу восторг, пока я им не объяснила, какая у них громкая фамилия (в Тоскане Растрелли всё равно, что у нас Иванов).
— Нет ничего проще! — успокоил меня Стефано, когда я поделилась с ним, какая передо мной трудная скрипичная задача. — Меня переводят в Стокгольм, я буду отправлять контейнер с мебелью, посудой и прочим, положу скрипку между матрацами. Если что, скажу, что моя. И мы с Пуччи в первый же отпуск отвезём её Паоло Грасси.
Сказано — сделано. Верный друг Луиджи Визмара обеспечил доставку в пределах Москвы, и скрипка уехала в свободный мир. Но радоваться было рано. Стоял январь с трескучими морозами до 45 градусов, и контейнер на месяц застрял во льдах. Я потеряла сон: а ну как скрипка лопнет? Лопнула же пластмассовая оправа моих итальянских очков, покуда я ждала троллейбуса!
Но обошлось и на этот раз; видимо, выручили матрацы. Нина могла концертировать на престижной скрипке.
И — Бог есть! — разлука оказалась не навек. В марте 1980-го я всё же попала в Рим. Нина не хотела было идти в Гранд Отель на вручение мне премии по культуре, опасаясь политически скомпрометировать меня, советскую гражданку, но я встала на дыбы: только этого не хватало, чудом оказаться вместе, в Италии, и в мой звёздный час расстаться — чушь!
После церемонии Паоло увёз нас с Ниной и её спутником ужинать. В ресторане набросал на меню план моей поездки вдоль всего апеннинского сапога, от Венеции до Марсалы (у меня была виза на три месяца).
— Поедешь на моей машине... Вот пвогвамма! (Он картавил, между прочим, в точности, как Саша Добровольский).
Я, совок, защепетильничала — машина президента RAI-TV (Итальянского радио и телевидения) казённая с казённым же телефоном (редкостью по тем временам) и водителем.
Паоло рявкнул:
— Ты у них заслужила большего!
Где-то в промежутке у Нины предстоял концерт в Миланской консерватории, она умоляла приехать. Мне, совку, показалось, что это уже слишком, но немного покочевряжившись, я согласилась.
— До Генуи нам по дороге, полетишь со мной, — распорядился Паоло, — а оттуда я тебя отправлю на машине.
Самолёт опоздал, в Милан я приехала за считанные минуты до начала концерта, тыркались — искали Нинину гостиницу на маленькой площади им. Беккарии. Нине из консерватории обрывали телефон, но она:
— Не поеду без Юли!
Насилу успели. Этот концерт с дирижёром-венгром кончился стоячей овацией, на бис Нина сыграла мою любимую Чакону Баха. Хотелось плакать от счастья.
Добавить комментарий