Были и совсем замечательные типы и дамы. Вот какой-то господин весьма солидного вида (пальто «джерси», чёрные очки, залысины) с большим баулом подошёл к нашему столику, отозвал меня в сторону («ты тут всех, мол, знаешь??!»), тайно раскрыл баул и вытянул оттуда непонятного вида металлическую загогулину: это была немецкая ручная бензопила с жёлтой ручкой. И предложил мне реализовать тут же партию этого добра.
Вот другой: он приносил с собой в Сайгон баночку с водой, в которой плавала в «зарослях» золотая рыбка, и ставил этот «аквариум» прямо на столик, отвинчивал крышку, потом доставал из портфеля пульверизатор с грушей, опускал носик груши в банку, давил на её бока, пускал пузыри, дабы она могла дышать и радоваться жизни, а сам запивал этот «обряд» глотками кофе с дымком сигареты. Какой-то нескладный, он приходил в Сайгон довольно регулярно на костылях, в нечистом голубом кителе и в офицерской фуражке.
Иногда вместе с банкой он доставал бумагу и эту рыбку рисовал. Однажды он как-то устроил из своих рисунков – вернисаж, выложив листы на подоконник. И никто этому не удивлялся, но, когда какие-то случайные люди, увидев «такое», стали потешаться над нашим странным живописцем-ихтиологом, мы взяли его под свою защиту: какой-никакой чудак, а наш!
А вот ещё наш – закоренелый, по фамилии Бобин-Робин, полный умелец, собиравший всевозможные точилки для карандашей и сам их мастеривший в виде лягушек, ежей, рыбок, слоников, ставил на них заморский знак «made in Singapore»; другой коллекционировал т.н. «счастливые» билеты, постоянно таскал в полевой сумке толстенные альбомы – кляссеры (для марок) и всем хвастал экземплярами типа 371 137, 996 699 - и умолял нас не выбрасывать таковые билеты. И даже ставил кофе в награду; третий, серьёзный, почти математик и просто ненормальный – он знал наизусть курсы всех иностранных валют.
В «Известиях» периодически в конце каждого месяца печатали столбиком курсы всяких там «драхм», «динаров», «лир», «фунтов стерлингов». А у него с собой были всегда под рукой детские такие счёты с разноцветными колёсиками, дабы он мог быстро вам назвать, сколько за одну единицу такой валюты можно выручить сов. рублей. И вообще, в те годы приходило, заглядывало, захаживало в Сайгон великое множество и совершенно случайных людей. Постоять, покрутиться в Сайгоне хоть на полчаса-час проездом или мимоходом стало модой, чем-то престижным ... «Отметиться»!
Вот то - самое что ни на есть точное слово. И для этой весьма многочисленной категории «прихожан» наш Сайгон остался в памяти больше как пристанище безденежных неудачников, рифмачей, графоманов, коллекционеров всякой всячины и небывальщины, художников-недоучек, тунеядцев, курильщиков всякого зелья, торгашей-перекупщиков, больных придурков и даже квази-уголовников; они словно не замечали нас, иных, то бишь философов, литераторов, поэтов.... От них же пошла молва, что Сайгон – место сбора махровых и тайных антисоветчиков.
Конечно, были в Сайгоне и торгаши, и фарцовщики, и курильщики разной ерунды, и спекулянты, и попрошайки, и «девы» и «политические»: центр есть центр.
Но никак не они, не они задавали здесь тон, не они принесли этому заповедному уголку живую славу и признательность... И что бы там ни писали нынешние писатели, культурологи и учёные мужи в своих диссертациях и трактатах о т.н. феномене ленинградской «второй культуры», – всё было, как говорится, «с точностью до наоборот».
Ибо Сайгон — это была действительно с в о б о д а (конечно, призрачная, люди с Литейного нас «пасли», мы их узнавали – они были почти наши сверстники, но «птиц свободных голоса» им были недоступны – то был свободный выбор, уход в себя, род эмиграции (найдите другое слово?): неучастие в чём-либо общественном, политическом, карьерном, пошлом, привычном, ходульном, торгашеском, не говоря уже об уголовном: попивали свой кофеёк (бывало и двойной) за 14 коп.
О, Стелла, песнь песней!!! Да она достойна отдельной главы, матерьялец бесподобный, но боюсь – задержать бег времени и саму мысль, скажу лишь, что только она, приветливая, почти юная леди, первая приручила и освоила вдруг выросший на прилавке высокий новый красно-сизый сталистый сигарообразный кофейный «Боинг» с летящей вдоль всего его бока размашистой дамасской стали фирменной прописью «ESPRESSO ITALIANO NAPOLI», который был приобретен «Москвой», так как гостиница получила международный статус.
Ибо только Стелла умела варить, и отнюдь не каждому встречному-поперечному, двойной, с фантастической мраморной пенкой, вполоборота с улыбкой и изяществом двигая рычажками и подставляя чашки под живительную кручёную струйку, кофе, который уже мы (избранные, посвящённые) подкрепляли чуть мерцающим вороватым огоньком сигареты из-под рукава и полстаканчиком очень красного и очень крепкого портвейна 33 пробы!) или лёгкого белого сухаря, молча, под разговор, с книженцией или с тетрадкой моих выписок из стихов Марии Моравской или Софьи Парнок – подружки Марины (всё читалось тут же, прилюдно…)
Естественно, что такая смесь разношёрстной публики приблизительно одного возраста, языка общения, образа жизни и формы существования, сосредоточенная в одном месте, не могла не интересовать и «специальных» людей. Но они довольно быстро себя обнаруживали, пытаясь «косить» под своих, и потому были не очень опасны. При их приближении мы либо меняли разговор, или скопом уходили курить на угол.
Помню одного невысокого парня с плоским лицом и лысоватого, который ну никак не отставал от нас, терпеливо пил много кофе, пытался даже нас угощать, и мы к нему как-то привыкли. Он почему-то носил очень лёгкие пиджаки даже в самую холодную погоду, смятую кепку и кеды, говорил, что живёт в общаге, и постоянно заводил нас разговорами о Пастернаке, Ремарке и так далее. Потом его сменил долговязый мужик в кирзовых сапогах.
Он занимал у всех подряд деньги, но настораживало то, что он всегда отдавал в срок и заговорщицки показывал направо и налево отпечатанный на ротапринте «Эра» слепой текст стенограммы суда над Даниэлем. Как-то к моему столику под вечер подрулила одна юная леди в джинсах и спросила, не могу ли я достать ей томик «Самопознания» Сергея Бердяева – как бы для курсовика ее приятеля с философского факультета, и вообще бы хорошо поруководить её чтением.
Она изящно курила на приступочке при входе в кафе, была мила до бесконечности, синеглаза, но имя Бердяева меня несколько смутило: пару дней назад я видел эту книгу у Алика Левинтова, но этой дамы рядом с нами не было. И не успел я сказать ни да ни нет, как она вдруг замешкалась и сказала, что видела фотографию сильно похожего на меня молодого человека «в одном месте», но не уверена, что это был я, и потому не признала.
Случалось даже, что когда по Невскому туда-сюда в открытых машинах ездили премьеры с их гостями и со свитой, всё кругом и вдоль было перекрыто, публика махала флажками, а Сайгон был открыт, наша брюнетка Стелла продолжала своё доброе дело, улыбалась вовсю и варила нам двойной-одинарный, мы выходили на улицу прямо с чашками, курили, не обращая внимания на происходящее торжество, и пр.
Остаётся добавить (к этому сюжету), как в Сайгоне кто-то как-то «пустил пулю», что, мол, в огромные часы, что висели на над входом в «соловьевский» гастроном, через Владимирский и прямо напротив нашего угла, была, якобы, вмонтирована телекамера и микрофон для слежки. Но эта «мысля» довольно быстро устарела: один из нас, технарь, изобретатель-самоучка и радиомастер по имени Кирилл, быстро нам растолковал, что на такую уникальную «штучку», чтоб её купить, смонтировать, установить и эксплуатировать с записью на видео, да еще нанять целый штат сотрудников, которые бы менялись каждый день – с 10 утра до 10 вечера, – ни у какого «Большого дома» денег не хватит.
Так ли это было на самом деле или нет, – неизвестно, известно – наоборот, что эта контора вряд ли нуждалась в средствах для своих мерзких целей, но наивный аргумент нашего товарища тогда нас вполне удовлетворил и успокоил.
Добавить комментарий