buzukashvili_Troitskiy_Nikolay.jpg
Всегда делал людям добро". Эти слова Николай Александрович сказал мне недавно в один из апрельских вечеров, когда я поздравил его с днем рождения. А исполнилось ему 108 лет. И ни он, ни я не знали, что жить ему оставалось считанные дни. Большая жизнь, одна из самых драматичных человеческих судеб прошедшего столетия. На его долю выпали, кажется, все испытания, которыми щедро одаривал многих прошедший век. У него личная судьба совпала со многими катаклизмами этого века. Когда-то Николай Александрович мне говорил — я родился в начале двадцатого века и умру в конце его. К счастью, он ошибался. Судьба подарила ему еще больше 10 лет в веке 21-м. Он ушел в иной мир в мае 2011-го. И остался в памяти многих как человек выдающийся, который ярко проявил себя во многих сферах своей деятельности. Это архитектура и наука, публицистика и художественная литература. Журналистская профессия подарила мне встречи с тысячами разных людей, среди которых известные на весь мир, такие, как Михаил Сергеевич Горбачев и Юрий Алексеевич Гагарин, и люди, которых знают далеко не все на нашей маленькой и большой планете, но которые вносили свою лепту в то, чтобы сделать эту планету хотя бы немного лучше и добрее.
Но ни один из людей, с которыми я общался как журналист, не сыграл в моей скромной жизни такую роль, как Николай Александрович. Одно время я работал в Москве на Иновещании, получал много писем из десятков стран от своих радиослушателей. И у меня завязалась переписка с Троицким, о котором я знал совсем немного — что он живет в США, в Бингемптоне, что он писатель и весьма уже пожилой человек. Таких знакомств у меня было немало. Но ни с кем из этих людей я ни тогда, ни позже не встречался. А Николай Александрович пригласил меня в Америку, и с этого начался новый этап моей жизни. Я был очень тронут, когда двое немолодых людей, он и его замечательная супруга Вера Григорьевна, приехали из Бингемптона, чтобы встречать меня в Нью-Йорке. Навсегда запомню эти дни в университетском городке на севере штата Нью-Йорк. Тогда я узнал, что я, оказывается, почти ничего не знаю о Николае Александровиче и о многих фактах истории, которые трудно объяснить. В одной из своих новелл он писал: "Я как Дон Кихот бросился опять в борьбу". Но в отличие от Рыцаря Печального Образа он боролся не с ветряными мельницами, а с одним из самых страшных режимов в истории, он был одним из тех людей, которые противостояли сталинскому деспотизму. Это он написал книгу, которую ждала совершенно необычная и не до конца понятая до сегодняшнего дня судьба.
Больше всего меня впечатлило то, что, оказывается, за 18 лет до "Архипелага Гулаг" Александра Солженицына была написана книга о концентрационных лагерях в СССР. Она была издана и почти сразу же исчезла из продажи. А человек, написавший ее, был фактически выслан из Германии в США. Этим человеком и был Николай Александрович.
Но давайте по порядку, несколько фрагментов из моих многочисленных бесед с Николаем Александровичем и из написанного им.
Сталинская Россия
Я родился 20 апреля 1903 года в Симбирской губернии. Село называлось Вешкайма. Это от слова "вешка". Зимой под покровом свежевыпавшего снега трудно было различить укатанные санные пути, и чтобы не заблудиться, выставляли по обеим сторонам наезженного зимника вешки. Отсюда и название села. Семья у нас была многодетная. Самые светлые впечатления связаны у меня с матерью. Она была великая труженица, рачительная хозяйка и мудрая воспитательница. На ней держался весь дом. Я учился в духовном училище в Симбирске, потом в политехническом университете, работал инженером-строителем, а потом поступил в Московский архитектурный институт. Возглавлял секцию проектирования театров, клубов и школ при наркомпросе, а с 1935 года работал заместителем ученого секретаря Академии архитектуры, написал диссертацию. Раньше я и предположить не мог, что в своем кабинете в Академии буду принимать зодчих и деятелей советской архитектуры, у которых учился, проектами которых восхищался. Начальство очень неодобрительно отзывалось о знаменитостях. Они, мол, все из старого мира, со старыми решениями, старыми мнениями, они не вписываются в новые ритмы жизни. Называлось имя Жолтовского, известного архитектора многих зданий в Москве. Мол, кто это такой. Ведь он был архитектором Двора его Императорского величества. Но ты знаешь, Николай, что этот царский академик говорит про нашу власть? Еще смеет нас критиковать, советчик нашелся. Да пошел он... Пусть пока старики работают, пока они полезны, но потом... Как-то мне открыто заявили, что это я вожусь с разными недобитыми спецами. Стрелять их надо, стрелять. А кто работать будет? — спросил я. У кого учиться? Я возражал, ругался, ссорился, хотя и знал, что по нынешним временам это может плохо кончиться.
Мне предложили и должность ученого секретаря Московского архитектурного общества, сказав при этом, что нынешний секретарь, настоящий академик еще царских времен, уже состарился и для этой работы не подходит. Я бы не вспоминал об этом случае, если бы не оказалось, что высокая, крупная женщина, секретарь МАО, является родной сестрой Владимира Маяковского. Работа была довольно скучной, если бы не вознаграждалась возможностью тесного общения с зодчими, перед чьим искусством я преклонялся. Встречались мы и с иностранцами, что по тем временам было редкостью. В Москве была развернута выставка работ архитектора номер один Америки, автора проекта здания музея Гугенхайма Фрэнка Ллойда Райта. Я отвечал за организацию этой экспозиции. Встречи с Райтом были очень интересны, запомнились его слова о том, что он никогда не примет заказ, хоть в малейшей степени ущемляющий его творчество. Я был очень удивлен тем, что супруга Райта владела безупречным русским языком. Такие встречи скрашивали рабочую рутину и постоянный страх, что ночью тебя могут забрать. Один за другим исчезали в никуда многие именитые архитекторы.
В сталинской тюрьме и немецких концлагерях
В апреле 1938 года пришли и за мной. Мое дело вел замначальника НКВД по Москве и Московской области Павел Бородин. На вид такой добродушный и говорил снисходительным голосом, предъявляя мне какие-то нелепые обвинения в контрреволюционной деятельности и заявляя откровенно — мы решили, что ты виноват. Ну и пиши. У меня таких как ты семьдесят носов. Я же тебе не Жюль Верн, придумывай сам чего-нибудь.
И он, чтобы подхлестнуть мою фантазию, умело обрабатывал меня кожаной плеткой, а его помощник бил меня по голове тяжелыми предметами со стола — пресс-папье, чернильницей. Прямо по виску. Я уже был ученым. В камере мне другие заключенные рассказали, как себя вести. И я сочинил нечто, тянущее не на самые суровые сроки. Очень мне помог мой сокамерник, бывший чекист Николай Рябов, который подсказывал, как вести себя на допросах, что подписывать, от чего отказываться, знакомил с разными следовательскими хитростями. Потом, уже после многих лет, когда я писал о советских следователях в тюрьмах и лагерях, я насчитал около 60 методов допроса, среди которых были сидение на бутылке, которая глубоко вонзается в прямую кишку, защемление пальцев в дверь, обливание ледяной водой, применение раскаленных щипцов и множество других "изобретений". Условия содержания заключенных были чудовищными. Нас было 220 человек в камере, запах ужасный, воздуха, особенно летом, в жару, не хватало, о питании и говорить нечего. И в такой атмосфере тянулся месяц за месяцем для нас, измученных пытками, допросами, тревогами за своих близких и, конечно, печальными мыслями о нашей собственной судьбе.
Почти полтора года продолжались допросы, физические и психические истязания, а потом мне повезло. Был короткий период, во время которого обвиняли Ежова в разных преступлениях и хотели создать впечатление о том, что власть справедлива и невиновных отпускает. Под эту короткую кампанию я и попал и был отпущен. Я больше не вернулся в архитектуру, занялся литературной работой. А когда началась война, ушел добровольцем на фронт. Провоевав несколько месяцев среди сотен тысяч других солдат и офицеров, оказался в "котле" под Вязьмой. Здесь попал в плен, много месяцев провел на грани смерти в лагерях для военнопленных под Полоцком, в Витебске, в других городах России и Германии. Всю эту огромную массу так и не смогла до конца войны "обработать" адская машина гитлеровских лагерей. Конец войны встретил в Мюнхене с документами на имя Бориса Яковлева. Мы знали, что будущее ничего нам хорошего не сулит, знали много историй о том, к чему ведет массовая выдача россиян на растерзание Сталину. До нас доходили трагические истории людей, которые виноваты были в том, что не погибли на войне, оказались в плену и соответственно считались предателями со всеми вытекающими отсюда последствиями. Это была настоящая охота Советов на тех, кто остался в живых, для того, чтобы их примерно наказать в назидание будущим поколениям.
Послевоенная Западная Германия
И англичане, и американцы передавали многих пленных советским представителям. Но, к счастью, это продолжалось сравнительно недолго. Главнокомандующий вооруженными силами США Дуайт Эйзенхауэр, будущий президент, приказал прекратить выдачи советских военнопленных, получив донесение о расстреле репатриантов, прибывших в Одессу под конвоем американцев. В Мюнхене были американские власти, и мне дано было право оставаться в Германии. Это не значит, что сталинский режим отказался от планов вернуть бывших военнопленных и расправиться с ними. Такие попытки предпринимались советскими спецслужбами в течении ряда лет при Сталине и еще некоторое время после его смерти. Я тоже не избежал внимания этих спецслужб. Было несколько инцидентов. Один из них получил широкую огласку уже в середине 50-х годов. Был по этому поводу судебный процесс, который широко освещался в немецкой, европейской и американской прессе. Много было комментариев после сообщения о судебном решении. "14 марта 1955 года после семимесячного пребывания в тюрьме советский агент Елизавета Рейнгольд, урожденная Ключевская, была приговорена мюнхенским судом к полутора годам лишения свободы за попытку организовать покушение на директора Института по изучению истории и культуры СССР Бориса Александровича Яковлева".
Борис Александрович Яковлев и его институт
История Института, который я возглавлял, начиналась с создания в Мюнхене русской библиотеки. Очень большую помощь оказал Юрий Фишер, сын американского журналиста и советской переводчицы, работавшей в начале 20-х годов в Коминтерне. Москвич, берлинец, американец, молодой человек с очень интересной биографией, отслуживший войну в армии США, — Юра приехал в Мюнхен аспирантом Гарвардского университета собирать материалы к диссертации о советском противостоянии Сталину. Нам была выделена просторная комната в полуразрушенном доме. Мы сами были здесь уборщиками и столярами, сооружали перегородки, полки для книг. Радовались первым изданиям, первым читателям, первым сотрудникам. Приехали из Америки из штата Огайо две девушки и предложили обучать наших читателей английскому языку. Было время холодной войны, шла война идеологическая. Материально нам помогал Американский комитет за свободу народов СССР, который возглавил адмирал Стивенс, в честь которого и была названа впоследствии библиотека. В июле 1950 года восемь эмигрантов, восемь бывших советских научных работников организовали Институт по изучению истории и культуры СССР. Директором избрали меня. Я тогда был известен как Борис Александрович Яковлев.
Первые шаги института были очень тяжелыми. И мы, учредители, и немногие сотрудники, денег не получали, ютились в помещении библиотеки. Временами казалось, что наше существование обречено. Но понемногу дело пошло. Организовали научную конференцию. Были интересные выступления. Все мы выступали под нашими псевдонимами, потому что хорошо знали, что у советских спецслужб длинные руки. В один из дней конференции приехал на роскошном автомобиле адмирал Лесли Стивенс и с чисто американской непосредственностью и без всяких обиняков попросил меня представить ему список участников конференции с краткими сведениями о каждом. Я ему сказал, что не могу выполнить его просьбу, что в приглашении на конференцию мы гарантировали участникам полную анонимность и нарушить обещание я не имею права.
К моему изумлению и радости Стивенс не стал настаивать, оценив деликатность ситуации. Я воспринял это как хороший знак надеяться в будущем на помощь институту со стороны комитета, который возглавлял Стивенс. И эта помощь была нам оказана, правда, она преследовала цели не только исследовательские, но и была с откровенно разведывательным креном, из-за чего и происходили в будущем некоторые мои конфликты с комитетом. Они закончились тем, что я был вынужден отказаться от руководства институтом в то время, когда он стал большим научным учреждением со множеством сотрудников. Весь западный мир прислушивался к голосу нашего института. Если на первой конференции было небольшое количество людей, то уже на третьей в 1953 году на конференции присутствовало свыше трехсот научных работников из разных стран, в том числе, из Англии, Швеции, Голландии, Турции, Австрии, Италии. Мы выпускали журналы, книги. Число наших корреспондентов достигло тысячи, мы имели контакты со многими научными учреждениями в десятках странах.
Но чем дальше, тем больше к работе института наши спонсоры пытались привлечь не научных сотрудников, а политиков, чему я как мог сопротивлялся. Юрий Фишер писал: "Троицкий отстаивал свободу и независимость сотрудников от представителей ЦРУ. Человек волевой и властный, он часто вступал в столкновения с американскими чиновниками. Представители ЦРУ в институте ценили его как руководителя. Но он сам казался им резким, напористым, неуступчивым. Терпели его по необходимости. В конце концов, их терпение лопнуло. Ему предложили оставить должность директора". Естественно, за нашей деятельностью следили и в Москве и предпринимали усилия, чтобы институт закрыть. И добились этого во времена разрядки. Но это было уже через много лет после того, как я уехал из Германии. Насколько сильна была после войны рука Москвы, я ощутил на себе после выхода в свет моей книги о концентрационных лагерях СССР.
Книга "Концентрационные лагери СССР"
Эту книгу я писал долго и очень тщательно собирал для нее материалы. Разумеется, возможности у меня были ограничены, ведь работа над книгой шла в начале пятидесятых годов, когда информацию приходилось добывать с большим трудом. Но, тем не менее, у меня было описание 165 лагерей, удалось собрать редкие документы и конкретные сведения о меняющейся лагерной сети на территории СССР. Я широко использовал показания свидетелей, с которыми встречался, освещал юридические и административно-организационные вопросы советской системы принудительного труда. Но у книги была, по словам одного из ведущих сотрудников нашего института Абдурахмана Авторханова, "странная и страшная" судьба. Авторханов был известен в свое время в Советском Союзе своими трудами, которые распространялись в самиздате, в том числе, и книгой "Загадка смерти Сталина".
Вот что писал Авторханов в предисловии ко второму изданию книги, вышедшему в свет через три десятилетия после первого. Это предисловие отчасти проливает свет на обстановку того времени. "Запад был настолько одурманен коммунистической дезинформацией, что он не верил нам, эмигрантом из Советского Союза, нашим устным и письменным свидетельствам о творящемся у нас на Родине. Когда живые свидетели из второй эмиграции на двух больших процессах (Кравченко, Давида Руссе) приводили ужасающие факты массового террора, то западные "прогрессисты" объявили это "легендами" обиженных Сталиным бывших советских граждан. Вот тогда основатель Мюнхенского института по изучению истории и культуры СССР (впоследствии переименованного в Институт по изучению СССР) Борис Александрович Яковлев (Н.А. Троицкий) поставил перед собой задачу: исследовать советские концлагеря на основе показаний иностранцев, которые побывали в этих лагерях, т.е. бывших немецких военнопленных. Результатом был первый исследовательский труд на Западе о советских лагерях — книга Б.Яковлева "Концентрационные лагери СССР". В предисловии автор глухо назвал и источники своего исследования. В это время 100 тысяч немецких военнопленных, преимущественно представлявших немецкий офицерский корпус, все еще находились в советских лагерях, и немецкое правительство опасалось за их судьбу. Реакция на выход книги была быстрой, успех нарастал буквально с каждым днем, в рецензиях появились предложения об издании на других языках. В том же 1955 году, в котором вышла книга, канцлер Аденауэр, ценой установления дипломатических отношений с Кремлем, выторговал у Хрущева и Булганина своих военнопленных. То ли проблема немецких военнопленных, то ли еще что-то другое, неведомое нам, смертным, привели к тому, что и Европа, и США (и, конечно, Советский Союз) в странном сговоре и трогательном единодушии решили приостановить решительный восход книги и пресечь ее успех, иными словами, похоронить ее. Пресса замолкла; радиопередачи, предназначенные для СССР, ничего о книге и из нее не передавали; исследователи не упоминали о ней и не включали в библиографии; книгу даже случайно нельзя было найти в книжных магазинах (что подсказывало предположение о полном изъятии всего тиража). Странная и страшная судьба книги, да еще вышедшей в демократическом мире. Но так, к сожалению, было! Прошло почти тридцать лет замалчивания, и только теперь книга будет переиздана и на русском, и на английском языках. Эти переиздания восстанавливают историческую правду и личную справедливость по отношению к автору".
Америка
Не было сомнения, что ко мне приковано внимание советских спецслужб. И однажды мне было объявлено, что Госдепартамент США решил, что мне лучше находиться в Соединенных Штатах. Уезжал я тайком, чтобы не привлекать внимания спецслужб СССР. Только через пару месяцев мое увольнение было оформлено как "отъезд из Европы директора института Б.Яковлева в оплачиваемый помесячно годичный отпуск". И начались мои американские университеты в гигантском муравейнике Нью-Йорке. Как у Короленко. Без языка. Было множество безуспешных попыток получить более или менее подходящую работу. Случалось, вчера передо мной любезно распахивали двери, а сегодня встречали холодным отказом. Думаю, не последнюю роль сыграло мое мюнхенское противостояние ЦРУ. Пока я был один, еще в течение года мог рассчитывать на отпускные мюнхенского института. Это было 200 долларов в месяц, деньги по тем временам неплохие. А потом случайная встреча сделала меня семейным человеком. С Верой Григорьевной я был знаком пять лет, она работала в библиотеке моего института. Просто были знакомыми, которые относились друг к другу с симпатией. А тут встретились в лабиринтах большого города и соединили свои радости и горести, чтобы начать новую жизнь в Новом Свете. Теперь у меня были новые обязанности — если не содержать нашу маленькую дружную семью, то хотя бы пополнять семейный бюджет. Вера работала в библиотеке Колумбийского университета, получала немного, поскольку пока не имела диплома. Надо было заботиться о семье. И смирив гордыню, я устроился ночным уборщиком в больницу для бедных. Потом поступил учиться. Это была целая Одиссея человека на шестом десятке, уборщика, экономившего на плату за обучение. Стал 60-летним "молодым специалистом", помогли мне с работой в университетской библиотеке в Сиракузах. Это совсем не греческий город недалеко на юг от озера Онтарио. Вера поступила в университет, тоже успешно его окончила. Я стал заведующим отделом славянских книг и периодики Корнельского университета. Я писал книги. Сборники моих рассказов выходили в Америке и Европе. Был автором книг и научных, в том числе о произведениях Бориса Пастернака. Мне было приятно услышать похвальную оценку своего труда от навестивших нас с Верой сына поэта Евгения Борисовича и его милой супруги Елены Владимировны. Словом, много писал, выступал на разных конференциях, собирал архивное наследие второй эмиграции, а свой личный архив потом передал в Россию. Вышла в свет недавно моя книга воспоминаний "Ты, мое столетие". Много еще можно рассказать.
Да, это только отдельные небольшие штрихи к биографии Николая Александровича Троицкого. Светлая ему память.
Добавить комментарий