Знакомы мы были с ней еще с давних времен «Комсомольской правды». Я — разъездной корреспондент, спецкор, престижная должность. Она скромная сотрудница отдела писем, который прозвали у нас «могилой неизвестного солдата». Туда отправляли красивых девушек, ничем не проявивших себя на ниве журналистики.
А между тем, писем в нашу редакцию приходили горы. Работы там хватало. Ведь часто именно из маленького письма, отправленного из какой-нибудь тмутаракани, рождались газетные шедевры. Но это «жемчужное зерно» надо было найти в той массе, что шла к нам нескончаемым потоком. И для этого надо было иметь особое чутье, нюх, как у нас говорили.
Письма шли со всех концов страны, кроме, может быть, упорно молчащей Прибалтики, которая не желала иметь никакого дела с советской прессой, да и языковый барьер играл свою роль.
Впрочем, однажды я получила письмо с острова Сааремаа. Человек был выслан с родителями после войны в республику Коми. Работал много лет на шахте в Воркуте, теперь вернулся на родину. Прочитал он какой-то мой опус в газете и решил пригласить женщину-корреспондента на свой остров, дабы посидеть вечер-другой у зажженного камина и рассказать о своем житье-бытье. Думаю, я получила бы богатый материал. Только кто бы тогда такое напечатал? В редакции вволю посмеялись над «горячим эстонским парнем», а командировку мне, конечно, не дали.
В «Комсомолке» тогда было много красивых девушек, они шли сюда словно в театр на кастинг, как теперь говорят. Но Алевтина (назову ее так) среди других не затерялась. Ладная фигура, пышные белокурые волосы, а под ними веселые синие глаза, как васильки во ржи. Красавица среднерусской полосы. Приехала она то ли из Пензы, то ли из Моршанска, не помню. Жила где-то у родственников, без московской прописки.
Среди наших бойких перьев на газетную полосу она так и не пробилась. Может быть, напечатала пару маленьких заметок. Потом говорили, что Алевтина вышла замуж за москвича с жилплощадью. Как-то незаметно она исчезла с нашего горизонта, а позже объявилась в «Литературной газете». В редакции удивлялись: и как это наша Алька попала в такое место? Кто бы мог подумать?
Я и помыслить не могла, что наши рабочие комнаты в «ЛГ» будут рядом, и мы станем часто заходить друг к другу на чашку чая с сухарями.
А приняли ее в отдел «литературной жизни». Для коротких интервью с писателями, для работы на бесчисленных в ту пору «днях литературы» где-нибудь под солнцем Грузии или Молдавии (туда наши писатели ездили чаще и охотнее) тоже требовались красивые молодые женщины, и Аля тут пришлась к месту.
Я еще работала в «Комсомолке», когда однажды, вернувшись из дома творчества «Комарово», что под Ленинградом, муж меня спросил:
— У вас работала Алевтина П.?
Работала, говорю.
— Я тебе должен кое-что рассказать. По большому секрету.
Секрет этот касался друга Иосифа, известного писателя А.Ф. Хотя его давно нет в живых, не хочу называть имя из уважения к памяти человека, которого и я знала, с большим интересом читала его «деревенские» рассказы, повести, романы.
«Литературка» поручила Алевтине взять у А.Ф. интервью. Он не любил шумных писательских сборищ с обильными возлияниями, как тогда было заведено, был лишен светского лоска, одевался просто и, хотя давно жил в Ленинграде, во многом оставался человеком российской глубинки.
Вот Алевтина нежданно-негаданно и ворвалась в жизнь стареющего мужчины со своей броской красотой, открытым веселым нравом. Я представила жену А.Ф. (видела ее раза два в том же «Комарово»), суровую и, видно, женщину крутого нрава, с высокими моральными устоями, подумала: лихо тебе придется, Алька. Впрочем, может, это обычный мимолетный роман, кризис среднего возраста. Пройдет, рассосется. Я и выложила Осе свои соображения.
— Да нет, — вздохнул он, — был бы какой-нибудь адюльтер, разве стал бы я тебе рассказывать? Ты же знаешь, я тайны своих друзей не выдаю, незачем вам, женщинам, знать лишнее.
— Может, жена его отпустит, раз все серьезно? Детей у них нет.
— Не отпустит. Ты же ее видела. Да и помогает она ему здорово, печатает, редактирует рукописи, все издательские дела на ее плечах, уж не говоря о доме, быте. Мужа в железных руках держит. Отсюда, из Москвы раза три в день звонит ей, отчитывается за каждый шаг... У Алевтины этой дочка лет десяти-одиннадцати, так он привязался к ней, как к родной. И Алевтина уже с мужем развелась, лелеет серьезные надежды.
Поговорили мы, пожалели нашего А.Ф., Алевтину. Как им развязать этот тугой узел?
А узелок развязался самым неожиданным и довольно банальным образом. Как-то, вернувшись в свой гостиничный номер поздно вечером, А.Ф. решил позвонить Алевтине. В это же время жена набирает по автоматике его телефонный номер. И получилось так, что она вклинилась в разговор, не предназначавшийся для ее ушей. Разговаривали двое влюбленных, и один голос принадлежал ее законному супругу.
Жена бросает трубку, хватает такси, мчится в аэропорт, попадает на первый утренний самолет, является в гостиницу, без лишних разговоров и скандалов хватает вещички, забирает неверного мужа и — на Ленинградский вокзал, к дневному поезду.
В Москву ездить теперь А.Ф. было заказано. Иосиф встречал его в «Комарово». Они много говорили, как водится, о политике, о пустующих русских деревнях, запутанных колхозных проблемах. А о личном — ни слова. Табу. Видно, было очень больно.
Однажды на пляже в Дубултах я нечаянно услышала разговор двух писательских жен из Ленинграда. Говорили о жене А.Ф.:
— Она развернулась вовсю. Выбила в Ленсовете большую квартиру, купила шикарный импортный гарнитур из красного дерева. Хочу создать, говорит, настоящую творческую атмосферу своему мужу, все довести до совершенства. А я слышала, что нельзя все до совершенства-то доводить, не к добру это.
У меня сжалось сердце. Не представляла я себе скромного А.Ф. в княжеских хоромах. Как же он будет в них писать свои деревенские истории?
Вскоре я покинула родную «Комсомолку». Давно пора, внук уже родился, а я все еще бегу за комсомолом. Надо остановиться, остепениться. Звали в две газеты: в «Известия» и в «Литературку». После долгих и нелегких раздумий выбрала «ЛГ» с маленькой зарплатой, плохой едой в столовке низшего советского разряда. Редакция размещалась тогда в старом, битком набитом людьми здании на Цветном бульваре. Правда, через три года были уже в Костянском переулке, где мне выделили маленький, но отдельный кабинет как раз рядом с обиталищем Алевтины П.
В «ЛГ» уже работали кое-кто из моих комсомольских однокашников: Володя Кокашинский, Эрванд Григорянц, Юра Щекочихин, Юра Рост. Влившись в среду известных всей стране литгазетовских публицистов, наши ребята не ударили в грязь лицом. Так что мне предстояло много трудов, чтобы не отстать от своих.
А вот и Алевтина. Раньше-то мы с ней общались мало, так, коридорно-буфетные встречи. Сейчас она кинулась ко мне, как к родному человеку и так на меня посмотрела, что я поняла: она знает, что я знаю. И еще, было в ее взгляде нечто настороженное. Будто она боялась ненужного вопроса с моей стороны. Аличка, я и не собиралась ни о чем тебя спрашивать. Это было бы крайней бестактностью с моей стороны. Позже она сама кое-что расскажет, нет, не о нем, о себе, своих поступках.
Алевтина очень изменилась с тех пор, как мы не виделись. Да что там, она просто стала другой. Конечно, прошли годы. Была совсем девчонка, а теперь взрослая женщина. Это само собой. Но куда девалась ее провинциальная простоватость? Она похудела, как бы стала выше ростом, одета была не броско, со вкусом. Исчез ее беззаботный смех. Осталась только улыбка. Ее глаза на фоне золотистых волос, когда-то напоминавших васильки в ржаном поле, потемнели, погрустнели.
Наверное, то, что пришлось Алевтине пережить, сделало ее более зрелой, более утонченной, даже загадочной. И более красивой. Сейчас ее с полным основанием можно было назвать прекрасной женщиной.
Вся эта история с телефонным звонком и тем, что за ним последовало, оказалась трагедией, хотя в писательских кулуарах о ней судачили, как об анекдотическом курьезе. Это была настоящая любовь. С ее стороны во всяком случае. И в «Литературке» как раз о ней не злословили, молчали, жалели и уважали. Ведь здесь видели каждый день прекрасную Алевтину.
Не нам судить поступок А.Ф. Не хватило смелости уйти от жены, силы чувств к нашей Але? Это теперь уже не имело значения. Да и речь я веду здесь о ней, об Алевтине.
Все-таки ей захотелось что-то рассказать мне:
— Когда все рухнуло так внезапно, я готова была на себя руки наложить. Да во время остановилась. Разве я имела права оставить Катьку и маму? Муж очень просил вернуть его в семью, но об этом я и подумать не могла теперь. Мы остались друзьями. Он мне очень помог. Я чувствовала, что мне надо было куда-то надолго уехать, скрыться от всех, от себя самой, заглушить, превозмочь.
И Алевтина совершила поступок, на который была способна редкая женщина, может быть, только она. Уехала на север Сибири, да не в качестве газетного корреспондента, а нанялась на какое-то старое суденышко, перевозившее грузы по маленьким северным поселкам, работницей кухни. И это наша Алька, которая летала когда-то по коридорам «Комсомолки» в итальянских лодочках на высоких шпильках.
Редакция «ЛГ» разрешила ей взять отпуск за свой счет, вошли в положение, поняли.
— Я была тогда просто больным человеком, — продолжала свой рассказ Алевтина, — не отпускали мигрени, я стала бояться темноты. Запросто могла загреметь в психушку. Спасибо мужу, он перебрался к моим на это время, взял на себя все заботы о них. И я ухнула в неизвестность. Думаю: или выживу или пропаду.
Она выбрала путь физического выживания, когда невероятные тяготы жизни заглушали душевную боль.
На том пароходе она стала пекаркой. Называю ее пекаркой, как назвал в одной повести А.Ф. свою героиню Пелагею. Эта Пелагея пекла хлебы и когда доходила до полного изнеможения от постоянного печного жара, падала замертво на пол, обливая себя холодной водой.
Вот и Алевтина пекла для команды хлеб, хотя раньше ни о чем таком и помыслить не могла. Не помню, когда написал свою повесть А.Ф., до этой истории или позже. Кто кого повторил, не знаю. Но совпадение было удивительное.
— Сначала-то я таких кирпичей наготовила, хоть топором их руби, — признавалась Аля. — Ребята чуть меня не побили — не умеешь, не берись. Нужда всему научит. От усталости валилась на свою койку и спала как убитая. Ни мигрени, ни бессонницы... Команда не знала, откуда я. Одежду мне сестра подыскала соответствующую. Народ на судне подобрался, как говорят, оторви да выбрось. В основном, бывшие зэки. Кто за хулиганство, кто за грабеж срок отбывал. Был один даже беглый с Колымы. Тут не разбирались, брали всех подряд. Вначале пришлось мне за себя постоять. Еще одна женщина там была, жена штурмана. Она меня взяла под свое крыло. Теперь ей посылки продуктовые посылаю.
Отбыла и Алевтина свой тяжелый северный срок. Вернулась другой. Поняла, что выжила.
Достала она туфельки на шпильках, надела строгое темное платье, на шею — ожерелье из белых индийских агатов, на плечи — японскую шаль с красными маками а-ля Павлов Посад, только получше. Возникла Алевтина из своих дальних скитаний, как Афродита из морской пены.
Никто ни о чем ее не расспрашивал, сама скупо, по частям рассказывала подругам. Вообще скупой стала на слова наша бывшая болтушка-хохотушка.
Вернулась она в цивилизованный мир с жадным желанием жить, работать. Все окружающее обрело какой-то новый смысл, аромат. Посмотрела у Эфроса «Три сестры». Пошла в «Третьяковку», где и была-то всего один раз, когда в Москву приехала, чтобы отдать долг главному «очагу культуры». А теперь стояла у картин Левитана и будто слышала тихий звон осенних берез.
Я порадовалась за Алевтину. Она буквально вытащила себя для новой жизни. Ей было З6 или З7 лет. Хорошая пора бабьего лета. Но... она оказалась недолгой.
Звонит муж и говорит глухим, срывающимся голосом:
— Большое горе, скончался наш ленинградский друг. Обширный инфаркт...
Долго сидела я в оцепенении. В соседней комнате Алевтина. Знает? Не знает? Не хочется быть первой вестницей в таком деле. Через час спустилась в буфет. Там стоит Аля, и наша буфетчица Римма подает ей кофе. Руки у Алевтины не просто трясутся, а ходуном ходят. Уронила она чашку, разбила.
— Ну, вот, безрукая! — заорала Римма, — будешь за чашку платить в тройном размере.
— Тихо, тихо, — вмешалась я, — заплатит, не беспокойся.
Взяла я другую чашку с новым кофе, повела Алю за столик. Она молчала. Лицо ее было не просто бледным, а белым, как простыня. Хотя в буфете было тепло, она дрожала, был слышен стук ее зубов. Я стала давать ей кофе с ложечки. Она благодарно посмотрела мне в лицо и прошептала:
— Я справлюсь. Я должна справиться...
Но нет, справиться ей не удалось. Примерно через полгода Алевтине поставили страшный диагноз. Предстояла большая операция. Ее поместили в лучшую московскую больницу, нашли лучшего хирурга. Вся редакция приняла это известие, как собственное горе. Такая красивая, такая цветущая женщина — ну, почему?
Этот вопрос «почему» мучил и ее, Алю. Когда она вернулась на работу, и мы сидели в ее уютном кабинете за чашкой чая, она рассказывала:
— Когда я очнулась от наркоза, было такое ощущение, будто у меня внутри пусто, все вынули... Койка моя стояла у самого окна. А за окном весенняя ночь. Я увидела ветку клена, на нее падал свет фонаря. Ясно был виден каждый листочек, такой нежный, свежий, блестящий. И меня будто током пронзило: ну, почему, почему именно я? Эту ветку я до самого своего конца помнить буду. И давай не станем больше говорить о моей болезни. Забудем о ней, ладно? Я еще хочу своих внуков увидеть. У тебя-то есть твой Дениска, свет в окошке. Ты вся сияешь, когда о нем говоришь.
Она и вправду не давала повода ее жалеть. Очень аккуратно накладывала на лицо макияж, тщательно, красиво, но без излишеств подбирала одежду. На лице ее всегда добрая, именно добрая, а не показная улыбка. Алевтина буквально поднималась над собой ввысь. Она творила себя. И как будто все забыли, что она перенесла такую операцию и что в ней могут гнездиться смертельные клетки.
Как-то встретил ее в коридоре наш главный редактор Чаковский со своей неизменной кубинской сигарой.
— Алечка, вы как всегда хороши, словно роза в цвету! — воскликнул он, кажется, даже искренне, может, и не зная подробностей ее жизни.
— Французская косметика, Александр Борисыч, делает чудеса, — засмеялась Алевтина. Однако комплимент Главного ей явно понравился.
Однажды в детском саду, куда ходил мой Дениска, случилось какое-то ЧП. Мама — на научном симпозиуме. Я решила, к его огромному удовольствию, взять внука в редакцию, но предупредила:
— Можешь погулять по коридору, только никому не говори, чей ты мальчик, иначе меня редактор уволит с работы.
Конечно, это было сказано в шутку, для острастки. Дениска бегал по всем закоулкам нашего пятого этажа и вдруг уткнулся в чьи-то колени. Это оказались колени Алевтины.
— Чей же это мальчик? — воскликнула она.
Денис на минуту замялся, помня мой наказ, а потом не выдержал:
— Я только вам скажу по секрету, но вы никому, ладно? А-то редактор ее прогонит, и у нее не будет больше никакой редакции. Я внук Капитолины Васильевны. Это большой секрет. Вам понятно?
— Еще как понятно, — рассмеялась Алевтина.
Дениске понравилась красивая тетя с яркой шалью на плечах. Он тоже засмеялся, крепко обнял ее колени, и они оба свалились на пол. Я, будто почувствовав что-то, выскочила в коридор и увидела эту картину. Оба они лежали на полу и громко хохотали в полном восторге друг от друга. Мимо проходил Анатолий Захарович Рубинов, остановился, покачал головой:
— Ну, ты силен парень, завалил такую красотку.
Алевтина с тех пор так и начинала при встрече наш разговор
— Ну, как там Дениска?
Лицо ее при этом расцветало:
— Маленькие дети — это большое чудо и большое счастье. Жду не дождусь такого же Дениску.
Внука она так и не дождалась. Он родился уже после ее кончины.
Хоронила ее вся редакция. Цветы, слезы, слезы. Гроб стоял в актовом зале. Лицо ее было спокойным, даже умиротворенным. В ней виделось то, что она обрела в эти последние годы: высоту духа, стойкость перед неминуемым. И красоту ее не съела до конца болезнь. Кто-то догадался накрыть ее сверху любимым платком с яркими маками...
Я стояла и думала о том, как поднимает женщину истинная любовь. Алевтине удалось то, что удается очень немногим — отсеять все второстепенное, оставив саму суть. Не унижалась, не бежала вослед с криками-рыданиями. Была благодарна человеку за то, что он ей дал, и простила за то, что дать не сумел, не смог.
И конец свой ждала достойно, гордо, мужественно. Любовь и смерть шли в ее судьбе рядом.
Прежде чем поставить точку в этой истории, я достаю с полки привезенную из Москвы книгу, открываю, читаю коротенькую дарственную надпись «Милым Капе и Осе от автора. Апрель, 1970 г». Открываю наугад страницу, как раз попадаю на конец рассказа, и вот такая фраза:
«Пусто совсем стало на улице. Пахло лесным дымом, от песчаной дороги несло зноем пустыни, и только еле приметная цепочка следов, проложенная от крыльца к соседнему дому и все еще дымящаяся пылью, указывала на то, что тут недавно прошел человек... Давно смыло тот след дождями и временем. Скоро смоет время и самое Филипьевну. Но хождение ее, как сказка, останется в памяти людей».
Вот концовка эта прямо упала мне в руки. Да, дожди и время смывают все наши следы, но мы упорно продолжаем их протаптывать на своем пути. До самого конца. И кто-то, в свою очередь, однажды увидит за окном ветку клена с молодыми нежными листьями, освещенную ночным фонарем.
Добавить комментарий