polukhina w.jpg
Вы родились в глухой сибирской деревне, куда ссылали политических, мама ваша была из семьи сосланных поляков. Сохранили ли вы в памяти какой-нибудь образ «сибирской деревни»? природы? людей? Или нищета, голод и разоренные колхозы — это все воспоминания детства?
Валентина Полухина: Я родилась в деревне Урюп, далеко от какого-либо города. Деревни этой больше не существует, но она находилась при впадении реки Урюп в реку Чулым, впадающую в Обь. Ближайшие города в западном направлении Мариинск и Новокузнецк, а в восточном — Ачинск и Красноярск. Каждый из моих родителей имел по ребенку от первого брака: отец — дочь, мать — сына. Я — их первый общий ребенок, болезненный и капризный. Отец мой, Борисов Платон Евсеевич, был со мной нежен. Не помню себя приласканной матерью, зато помню, как часто она повторяла: «Ну до чего же ты похожа на меня!» Она было несчастной женщиной, рано потерявшей первого любимого мужа — Гронского Михаила. Самое сильное чувство детства — постоянный голод и сибирский холод. Летом, когда я жила у матери с отчимом, спасались рыбой, грибами и ягодами. Помню усыпанные земляникой склоны холмов остывшей сопки, у подножья которой была расположена деревня Урюп. С деревней Макарово, откуда была моя мать и куда она переехала после окончания войны, уйдя от моего отца, у меня связаны еще более грустные воспоминания: переезды от одних родственников к другим — жить нам было негде, спали на полу, одевались рваными пальто и шубами. Так что я с детства была лишена понятия, что такое любящая семья, не дано мне было и самой создать счастливую семью: с моим больным сердцем мне врачи не советовали рожать.
И.Чайковская: Вы говорите о своей польской гордости, польской брезгливости. Бывали ли вы в Польше? Знаете ли, хоть немного, язык? Сближала ли вас тема Польши с Бродским, который, как известно, любил Польшу и поляков, знал польский и переводил с него еще до эмиграции?
В.Полухина: Хотя я жила среди поляков, это были поляки третьего или четвертого поколения ссыльных 1863-го года. Никто из них уже не говорил по-польски, никто не решался намекать на свое шляхетское происхождение. Так что языка польского я не знала и не знаю до сих пор. В Польше я была три раза, в последний раз в августе 2004 года, за несколько дней до смерти Чеслава Милоша. Он почти уже не вставал с постели, но его сын разрешил нам с мужем прийти и попрощаться с ним. Мы оба были с ним лично знакомы, я бывала на его поэтических вечерах в Лондоне, познакомила его с Ольгой Седаковой. 6 октября 1990 года брала у него интервью о Бродском, и его жена нас вместе сфотографировала. А на перезахоронении Бродского в Венеции 21 июня 1997 года я познакомила его с сыном Бродского Андреем Басмановым.
В Польше я безуспешно пыталась найти следы своих предков, мне было сказано, что их надо искать в Санкт-Петербурге, ибо приказ, кого сослать в Сибирь после последнего восстания против России в 1863-м году, пришел из Санкт-Петербурга. Пока до этого архива я так и не добралась, отчасти потому, что выискивать своих аристократических предков стало так модно в наше время, что попахивает дурным вкусом. По этой же причине я никогда не говорила с Бродским ни о своем польском происхождении, ни о Польше вообще. Мне было о чем говорить с ним, кроме Польши.
И.Чайковская: Учиться в педучилище в город Мариинск вы уехали без билета, на подножке поезда. Впоследствии так же решительно уезжали — то в Тулу, то в Москву, то в дагестанский аул, то в Кению, то в Лондон. Не страшно было самой лепить свою судьбу? Ведь и сердце подводило, и не было опоры за спиной... Что вас вело вперед? Вы религиозный человек?
В.Полухина: Возможно, толкало меня вперед желание компенсировать свою ординарную внешность внутренним ростом личности. Возможно, меня вел за руку мой ангел-хранитель. Ведь останься я в России, я бы давно умерла. Мое с детства больное сердце научило меня ничего и никого не бояться. Первый раз я умирала, когда мне было 3 года. В округе не только не было «лампочек Ильича», не было ни дорог, ни больниц, ни врача, ни медсестры. Уже выкопали могилу и положили меня в гробик, поставив его в угол под икону. Но кто-то догадался поднести зеркало ко рту, и оно отпотело. Помню себя слепой девочкой, которая дважды чуть не упала с крыльца, встречая вернувшуюся с работы мать. На целые дни я была оставлена одна в доме, все взрослые, даже старики и дети, должны были работать в колхозе. В 10-11 лет я должна было поливать огурцы и копать картошку. От усталости я часто падала и засыпала между грядками. А в 13-14 лет меня заставляли возить волокуши во время уборки сена. Помню, как это было больно сидеть верхом на лошади без седла. Не удивительно, что мне хотелось бежать от такой рабской жизни. Я также следовала совету отца: «Доченька, беги на запад, как можно дальше на запад». Аукается с названием романа Апдайка — «Run, Rabit, Run», не правда ли? После первой операции на сердце в 1964 году мой московский хирург гарантировал мне 10 лет, а я прожила еще 24 года, пока уже в Англии в 1988 году, мне не сделали вторую операцию на открытом сердце по замене митрального клапана. И отходя от восьмичасового наркоза (операцию пришлось повторить), я увидела на стене палаты картины Рая: лес, пруды, женщин, несущих воду в ведрах на коромыслах, разных животных гуляющих между людьми, овец, коров и даже моих любимых львов. И никто ни на кого не нападает и не убивает. Ну, чем не Рай? А еще через 22 года, прошлой осенью, я перенесла третью операцию на сердце по замене аортального клапана. Я опять выжила, хотя и не без осложнений. Благодарю Господа и молюсь, чтобы достойно вынести выпавшее на мою долю новое испытание — болезнь моего последнего мужа, уже три года страдающего Альцгеймером.
И.Чайковская: Вам помогали друзья. Трое из них были евреями. Вы, русская, пишете: «Я была обречена на евреев». Есть в этом сходство с Цветаевой. «Обречена» — значит, это не случайность? Расскажите, пожалуйста, об этих людях. Что сталось с Эдиком Павловым, который продал часы с тем, чтобы отправить вас на учебу в Кемеровский пединститут?
В.Полухина: Мне и сейчас в моей трудной ситуации и в моем одиночестве помогают в основном евреи. Похоже, моим русским друзьям стало трудно общаться со мной в моей изменившейся ситуации. Звонят и пишут только те русские, которые живут в других странах. Расстояние их защищает от моих возможных жалоб, хотя я и стараюсь не жаловаться. Что стало с Эдиком, понятия не имею. Мы с ним расстались, еще когда я училась в Кемерово. Я вообще легко обрываю все отношения с мужчинами. По-цветаевски, не только о них не плачу, но и головы во след не поворачиваю. И возвращаются обычно они ко мне, а не я к ним.
И.Чайковская: С вашим мужем, Владимиром Полухиным, москвичом, ударником из джаза, выходцем из семьи партийных боссов, вы дважды регистрировали брак и дважды резко расставались. Виделись ли вы с ним после окончательного разрыва и отъезда в Англию? Вы пишете, что он сильно пил. Так и сгинул от пьянства?
В.Полухина: С Полухиным я не виделась после моего отъезда из СССР. Что с ним стало? Думаю, то же, что с любым хроническим алкоголиком. Я давала ему два шанса остаться со мной, дважды выйдя за него замуж. Он ими не воспользовался.
И.Чайковская: Предполагали ли вы, что поэт, переводчик и редактор из Англии Дэниел Уайссборт, у которого в 1996 году вы брали интервью относительно Бродского, станет вашим мужем?
В.Полухина: Никогда не предполагала. Приехав в Англию и отказавшись от предложения профессора Ламперта выйти за него замуж, я твердо решила, что всю оставшуюся жизнь буду жить одна. Просто не имею права никого обременять своими болячками. Ведь с моим больным сердцем я могу умереть в любую минуту или, хуже того, впасть в кому и стать обузой партнеру. Между знакомством с Дэниелом в 1996 году, когда я беседовала с ним о Бродском, по просьбе Льва Лосева, и браком с ним в 2001 году прошло 5 лет. За эти годы мы часто встречались, много вместе путешествовали, нас сблизила наша общая любовь к Бродскому (Дэниел был одним из его первых переводчиков и другом) и наши болезни: Дэниелу в 80-е годы в Америке вырезали рак челюсти. Рак, как известно, возвращается, как и порок сердца. На нашей свадьбе в его колледже (King’s College) присутствовало 50 человек, в том числе несколько поэтов, включая Евгения Рейна и Дмитрия Александровича Пригова, который был моим свидетелем при регистрации брака. Дэниел переводил разных русских поэтов и иногда нуждался в моей помощи. Вместе мы сделали «Антологию современной женской русской поэзии», изданную в Америке и в Англии в 2002 и в 2005 гг.
Brodsky-maria w.jpg
В.Полухина: Для меня Бродский был христианином. Дело в том, что мне еще давно Виктор Кривулин поведал один секрет о том, что мать Бродского, Мария Моисеевна, доверительно рассказала Наталье Грудининой, что женщина, присматривавшая за маленьким Иосифом в эвакуации в Череповце в 1942 году, тайно от матери крестила его. Уверена, что Иосиф об этом знал. Но он также знал и русскую поговорку «жид крещеный, что вор прощеный». Ни тем, ни другим он быть не хотел, вот и придумывал для себя иные «звания». Помните, он говорит: «Я плохой еврей, плохой христианин, я плохой американец, надеюсь, что и плохой русский». Я ведь не могу сказать, что я плохая мусульманка, потому что я никакая не мусульманка. Сказать «я плохой христианин» может только христианин. Он вообще считал дурным тоном говорить на эту тему. Для него вера была весьма личной темой.
И.Чайковская: Остались у вас какие-то воспоминания от Дагестана? А от Москвы? От Покровского бульвара? Чистых прудов? Вы ведь жили в этих краях. Известно, что Ариадна Эфрон, отбыв ссылку, через много лет съездила в те заполярные места на экскурсионном пароходике. У вас нет подобной ностальгии?
В.Полухина: После возвращения в Москву я ни с кем из дагестанских коллег не поддерживала отношения. Мне иногда писали мои бывшие ученики, но не мои коллеги. Воспоминание не из приятных. Дожди, грязь и холодные ветры. От Покровского бульвара тоже мало хороших воспоминаний: жизнь в коммунальной квартире, где один телефон, одна кухня, одна ванная и один туалет на 18 человек, вряд ли у кого-то может вызвать ностальгию. Однако, и мои мозги были перекодированы советской идеологией — я тоже верила, что русский человек не может жить вне родины. И, приехав в Англию, я сказала себе: Валентина, скоро наступит ностальгия. Ты должна к этому приготовиться и вынести ее с достоинством. Жду месяц, второй, третий. Ностальгия где-то задерживается. Тогда мне начинает сниться один и тот же сон: я опять в Советском Союзе и на этот раз не могу из него уехать. И мне снятся английские зеленые луга, наш кильский парк, пруды, и я, тоскуя по этому пейзажу, просыпаюсь и восклицаю: «Да я же в Англии!» И я счастлива. Потом думаю, какой же я урод, что не тоскую по родине. Спросила Иосифа и Наташу Горбаневскую, тосковали ли они. Оба, не сговариваясь, ответили, что ни минуты не тосковали. Да и может ли человек тосковать по рабству, по голоду, по ссылке или по психиатрической больнице? Помните, цветаевское: «Тоска по родине! Давно / разоблаченная морока! / Мне совершенно все равно — / Где совершенно одинокой / быть...». Все другие нации живут по всему миру, одни мы такие особенные, что не можем жить вне России. Тоска по родине — своего рода родимое пятно на теле всех русских.
И.Чайковская: И все же, вам не кажется, что и Цветаева, и Бродский по родине тосковали? По родным, друзьям, улицам, деревьям, воде, русским читателям?
В.Полухина: Допускаю, что Цветаева тосковала по родине. Уехав из России в 1922 году, Цветаева не познала, живя в ней, ни унизительного суда, как Бродский, ни ссылки на север, ни антисемитизма. Да, Иосиф тосковал по любившим его родителям, но это ведь еще не тоска по родине. По друзьям мы все тоскуем, ибо подобия русской дружбе на Западе не существует. Но напомню вам, что почти все близкие друзья Иосифа, кроме Я.А.Гордина, предали его. Почитайте, что пишут о немБобышев,Найман, Рейн. Иосиф быстро обрел много друзей и в Америке, и в Италии, назову только тех, с кем сама встречалась: Карл иЭллендеяПрофферы, Марк Стрэнд,ДерекУолкотт, Роджер Страус,СюзанЗонтаг,Шеймас Хини,ПитерВирек, Джонатан Аарон. Да, он любил родной город, но и ему он уже через полгода нашел замену — Венецию, куда приезжал каждый год, а то и дважды в год, и где он похоронен. Та тоска по родине, которую внушала нам советская идеология, всего лишь еще один миф.
И.Чайковская: И несколько вопросов, связанных с Бродским. Как вы относитесь к запрету, исходящему от семьи Бродского, 50 лет не писать его полную биографию? За это время уйдут «главные свидетели» его жизни. Лично мне кажется, что биография Пушкина без Амалии Ризнич или без Елизаветы Воронцовой лишилась бы каких-то своих важных характеристик, тем более, что обеим посвящены стихи. То же и с Бродским, не правда ли?
В.Полухина: Запрет на биографию наложил сам Иосиф. Когда в начале 90-х годов одно весьма престижное английское издательство, Blackwell publishing, предложило мне написать биографию Бродского, я послала ему план биографии. Иосиф ответил: «Валентина, я готов помогать вам в ваших исследованиях моего творчества, но прошу вас оставить мою жизнь в покое». Можно предположить две причины, почему он и его наследники закрыли все архивы не на 50, а на 75 лет. Во-первых, биографу придется писать о том, как настойчиво внешние силы вмешивались в его жизнь. Сам Бродский это вмешательство, как мог, игнорировал, но биограф, даже такой талантливый биограф, как Лев Владимирович Лосев, вынужден был в своем «Опыте литературной биографии» Бродского писать о преследовании поэта. А Бродский хотел, чтобы его ценили и помнили за его стихи, а не за суд над ним и ссылку на север. Вторая причина — донжуанский список Бродского, если его когда-нибудь кто-нибудь сможет составить, он будет подлиннее пушкинского. Я лично так устала отвечать на упреки феминисток разных стран в том, что Бродский плохо относился к женщинам, что придумала формулу: «Иосиф был джентльмен, он не мог сказать женщине «нет». Он был столь обаятелен, столь харизматичен, что я не знаю ни одной из встречавших его женщин, которая не была бы влюблена в него. От него исходило облучение, от которого было не спастись.
И.Чайковская: Как вы сами, будучи бродсковедом, относитесь к этому запрету? Все же поэт — фигура общественная, и его жизнь также становится общественным достоянием.
В.Полухина: Понимая причины запрета, я не могу не относиться к ним отрицательно, особенно когда эти запреты доходят до абсурда. Так, запретив на несколько лет новые переводы стихов Бродского на английский, Фонд по управлению наследственного имущества Бродского фактически «убил» память о нем в Англии: вы не найдете ни одной книги Бродского ни в одном книжном магазине Лондона иди Оксфорда. А недавно Фонд заставил журнал «Новое литературное обозрение» извиниться за цитирование всего текста «Ты узнаешь меня по почерку...» в моей статье «Любовь есть предисловие к разлуке...», посвященной анализу этого стихотворения.
И.Чайковская: Встретив Бродского в Лондоне в 1977 году, когда он читал стихи перед четырьмя русскими женщинами, вы «хлопнулись на пол у его ног». В 1980 году вы приехали в Америку, в Мичиган, и полгода сидели на лекциях и семинарах Бродского, ходили за ним тенью. Как относился к вам Иосиф Александрович? Была ли какая-то эволюция у его отношения к вам? Одна из приятельниц Бродского, француженка Анни Эпельбуэн, говорит о Бродском, что ему было необходимо «время от времени обижать человека». Коснулось ли это вас?
В.Полухина: Меня он обидел только однажды, по моем приезде в Мичиганский университет в 1980 году, пройдя мимо меня, как бы меня не узнав. Тут-то и вскипела моя польская кровь, у меня в одно мгновение выросли когти, и я готова была дикой кошкой броситься ему на спину и поцарапать его до крови. Иосиф это почувствовал, обернулся, поцеловал меня и сказал, как ни в чем не бывало: «Ну, где будем сегодня ужинать?» Ни эволюции, ни революции в наших отношениях не было и быть не могло. Я была счастлива быть его современницей, знать его лично, присутствовать на его лекциях и семинарах, бывать в тех же компаниях, что и он, наблюдать за ним, изучать его и его стихи, звонить ему, надоедать с вопросами. Может ли мечтать о большем любой исследователь творчества великого поэта?
И.Чайковская: Вы говорите, что, чтобы понравиться Бродскому, «следовало быть либо красавицей, либо аристократкой». И знаете, мне стало грустно. Ну, красавицей куда ни шло... но почему аристократкой? Плебейская тяга к родовитости? Тургенев, любивший не красавицу и не аристократку Виардо, видел в ней необыкновенный талант. Бродский не тянулся к талантливым женщинам? Ощущение, что он мстил женщинам за что-то...
В.Полухина: Вы не правы. Тургенев жил среди аристократов, и сам был аристократ. Для нашего же поколения аристократы — это вымерший вид. Их советская власть либо физически уничтожила, либо выслала из страны, либо они сами успели убежать из России. Мне ностальгия Бродского по аристократии понятна. Я тоже, приехав в Англию, хотела встретить русских, никогда не живших в Советском Союзе, в частности, аристократов, чтобы узнать, отличаются ли они от меня и чем именно? В чем преуспела советская идеология, так это в перестройке генетической системы человека. Мне повезло, я дружила с княжной Саломеей Андрониковой, «соломинкой» Мандельштама; встречалась в Париже с княжной Зинаидой Шаховской, а в Оксфорде — с сестрой Бориса Леонидовича Пастернака — Жозефиной. И до сих пор изредка встречаюсь с Его высочеством Принцем Майклом Кентским. Я являюсь членом клуба, в котором много английских аристократов. Все они — совершенно другая порода людей. Они свободные люди, мы же таковыми назвать себя не можем. Им всем не свойственно чувство страха, тогда как в нас оно живет в каждой клетке нашего тела. Я говорю только о своем поколении.
Талантливых женщин вокруг Бродского тоже было не мало: и МБ, его главная Муза, и Сюзан Зонтаг, и Аннализа Аллева, назову всего несколько, были и талантливы, и красивы. Самая красивая из них — его вдова Мария Соццани, она же и аристократка, а по матери — из потомков Пушкина, музыкант, знает несколько европейских языков, включая русский. Так что судьба к концу жизни Иосифа подарила ему во плоти его идеал женщины.
И.Чайковская: А стоит ли так акцентировать происхождение? Согласитесь, что можно обладать высоким талантом и быть «аристократом духа», не принадлежа к верхнему слою, и наоборот, быть ничтожеством, числясь аристократом. Что до свободы, то встретила у Пушкина, что иностранца в крепостном русском крестьянине поразили «его опрятность, смышленость и свобода».
В.Полухина: Акцентироватьпроисхождениене стоит, и настоящие аристократы его не акцентируют. Когда я попросилаСаломеюНиколаевну Андроникову рассказать мне о ее аристократическом происхождении, она ответила: «Когда последний император ВизантииАндроник Комнинпрошелся по Кавказу, он оставил после себя десятки беременных женщин. Отсюда и пошел мой род». А отдельные ничтожества среди аристократов в любой исторический период составят меньше одного процента ничтожеств среди низшего слоя населения в любой стране. Не говоря о манерах поведения и вульгарности человеческого сердца.
И.Чайковская: Здесь с вами можно поспорить, но идем дальше. Никогда не думала, что русской культуре свойственны «сентиментальность и провинциальность». Вы пишете, что Бродский пытался избавиться от этих черт. Что имеется в виду? Примат чувства? Народная основа?
В.Полухина: Мне придется очень сузить свой ответ. Провинциальность русской культуры можно почувствовать только пожив много лет в западной культуре. А русская сентиментальность сочится из каждой строчки стихов последних двух столетий. Ее достаточно и у Пушкина, и у Блока, не говоря уже о Некрасове или Есенине. Пушкин пересадил французскую поэтику на русскую почву, то же самое сделал Бродский с английской поэтикой. Английская поэзия для Бродского — идеал сдержанности и отстраненности. Качества, которые восхищали его в поэтике Одена, интеллектуальное остроумие, непредсказуемость сюжета, ритмическое разнообразие, сухость тона и чувство перспективы — свойственны поэтике самого Бродского. Я уже где-то об этом писала: развивая метафору трения человека о время до ее логического конца, Бродский создал свою систему мировидения, требующую нового поэтического языка, новой системы тропов и жанров. В ней нет места ни сентиментальности, ни провинциальности, ибо человек перед невидимым лицом времени — тема универсальная.
И.Чайковская: Мне кажется, своим ответом вы раздразните многих. И последнее. В описании смерти Бродского у вас (в примечаниях) и у Лосева в одной и той же книге «Иосиф Бродский» (серия ЖЗЛ, 2006) есть некоторые разночтения. У Лосева написано, что Мария обнаружила его на полу. «На письменном столе рядом с очками лежала раскрытая книга — двуязычное издание греческих эпиграмм». Вы же пишете, что он лежал в очках и с улыбкой на лице. Где истина?
В.Полухина: Истину можно узнать только у вдовы поэта. Это она нашла его утром на полу его кабинета. Я лишь повторила то, что написал мне Леша Лосев через день или два после смерти Иосифа. Он сам, видимо, слышал тоже разные версии, ведь он при этом не присутствовал. Меня же интересовало, страдал ли Иосиф перед смертью. Лосев писал мне, что он лежал с улыбкой на лице. Значит смерть наступила мгновенно. Писал мне он об этом не для моего успокоения, а потому что слышал такую версию. Мир праху Иосифа и Леши!
Добавить комментарий