Возвращение Александра Алона

Он ворвался в нашу жизнь метеором. Вспыхнул на мгновенье и исчез в темных глубинах галактики. А мы остались, чтобы сохранить память о нем.

Как уместить в скупые журнальные столбцы жизнь, которая тянет на приключенческий роман? Даже если вынести за скобки все, что Алон успел сделать за свои 32 года, оставив только поэзию, — этого было бы достаточно, чтобы ввести его в Пантеон русской литературы. Он чурался высоких слов и свою работу называл стихосложением.

Александр Алон

Бесплотной душою, отпущенной телом,
Гитару на лиру навеки сменя,
У райской границы, проведенной мелом,
Я в очередь встану, и кто-нибудь в белом
О мире покинутом спросит меня:
Как ты там жил? Чудеса ли творя,
Или в пределах таблиц умноженья?
Как называлась работа твоя?
Стихосложенье.

А все ли тебе удавалось с наскока?
А все ли замки отпирались ключом?
А все ли в себе ты сберег до осколка?
А был ли ты отроду свят — и насколько?
А был ли до смерти грешен — и в чем?
Был ли в душе раздираем, двоим?
Ведал ли промахи, срывы, круженья?
Что было верой и долгом твоим?
Стихослуженье.

А правда ли вписан ты в списках за удаль?
А правда ли назван ты в сводках потерь?
(В первых рядах, или где-то поодаль?)
А все ли, а все ли ты этому отдал?
А платы, а славы не ждешь ли теперь?
Правду ли молвил и следовал ей?
Или пытался смягчать выраженья?
Что было жизнью минувшей твоей?
Стихосраженье.

Это стихотворение принесло Алону победу на Первом Всеизраильском конкурсе бардов.

Больше всего поражало в нем то, что вынутый из русской языковой среды, восемнадцати лет отроду, он состоялся как поэт вне этой среды, сохранив, умножив и обогатив лексический запас своего родного языка. Саша объяснил это просто: язык и культура были внутри него. Они жили своей самостоятельной независимой жизнью даже тогда, когда их носителю приходилось разговаривать исключительно на иврите. И ждали своего часа: “Я был из года в год, когда-то не поэтом”, — скажет он позднее.

Поэтом Сашу сделала Война Судного дня. Он служил во флоте и не успел принять участие в сражении: его корабль огибал Мыс доброй надежды. В этой войне погиб его лучший друг, и Саша до конца так и не мог изжить вину перед ним и другими. Эта боль проходит через все его творчество. Острее всего она выражена в “Осенней песне”. Саша описал гибель десантников, перегородивших арабским танкам путь на Иерусалим.

Красный день поднимался в росе,
И дымились стволы, перегреты:
Это – красные наши береты
В контратаке на южном шоссе.

Этот день, пробудившись едва,
Над землёю гудел раскалённо;
И споткнулась стальная колонна,
И горели передние два.

Эти танки прорвались в пыли
И не ждали на головы снега,
Но солдаты, упавшие с неба,
Отступить только в небо могли.

И, уже поредевших на треть,
Чей-то голос, слегка озабочен,
Отрывал нас от красных обочин,
Чтобы в чёрном огне умереть.

И туда, где горела броня,
Нас вела придорожная насыпь,
И глядел я, как падают наземь
Те, что падали вместо меня...

Им сыграла червонная масть,
Их закал оказался не вечен.
И от утренних нас в этот вечер
Оставалась четвёртая часть.

А когда этот бой отшумел,
Отдаваясь печалям и болям,
Я прошёл окровавленным полем
И помочь никому не сумел.

Сколько вер было слито в одну,
Этой общей одной повинуясь!
Вот и с этой войны не вернулись
Те, кто выиграл эту войну...

У Саши, практически, не было заемных образов и метафор — все было свое, выстраданное и выношенное. “Служенье муз не терпит суеты”, — даже если он не помнил эту пушкинскую формулу, то следовал ей неукоснительно. Между первым и вторым стихотворением прошло два года, между вторым и третьим — год. Он писал тогда, когда не писать не мог; когда он чувствовал, “ту степень причастности и боли, которая необходима, чтобы что-нибудь написать”. Тематически и образно вся поэзия Алона принадлежит Израилю. Он корнями врос в каменистую израильскую землю, он был неотделим от нее так, как может быть неотделим только сабра. Он любил Израиль горькой, неразделенной любовью пасынка, он болел его болями и радовался его радостями. Свою родину — Советский Союз — он отсек от себя без сожаления, и ностальгия по прошлому его не мучила. Но русская ментальность, сама приверженность русской литературной традиции, — остались. И великий, правдивый, могучий и свободный...

Сашу тревожила судьба русской литературы в Израиле. Не является ли эта литература маргинальной по отношению к метрополии? Эти сомнения вошли в статью, предваряющую книгу “Голос”, подготовленную его отцом, и вышедшую к пятилетию со дня гибели Александра уже после смерти отца: “Если содержание по важности первостепенно, то все мы — часть израильской литературы. Если признать самостоятельное значение и решающую роль формы, тогда мы и наши произведения — часть литературы русской эмиграции ХХ века, и вследствие того, часть великой русской литературы”. Напомним, что эти строчки писались в начале 1980-х годов, в глухую брежневскую пору, когда СССР был отделен он всего мира крепким железным занавесом. Нынешнее распространение израильской литературы в России, Европе, Америке подтверждает правоту его прогноза.

Саша полюбил Израиль задолго до того, как Боинг-747 коснулся взлетно-посадочной полосы аэропорта Лод в Тель-Авиве. Дитя сионистского движения 1970-х Алон прошел еврейский “ликбез” на московских семинарах. Тогда же произошла ломка его мироощущения. Талантливый математик, без труда поступивший в Плехановский институт на отделение кибернетики, он был отчислен на втором курсе, как только подал документы на выезд в Израиль. Он не эмигрировал, а репатриировался. Понятие “Историческая родина” было для него вполне конкретным. Он был полон энтузиазма. Пришлось преодолеть отчаянное сопротивление родных. За ним охотился КГБ. Он ушел в подполье, и одно время даже жил вне Москвы у своих друзей. Дело пахло арестом и тюрьмой. Мать сдалась и стала помогать сыну уехать. Саша уезжал вдвоем с другом. Родители приехали через год. Он писал друзьям из Израиля: “Это моя земля, моя прекрасная, светлая, цветущая и любимая Родина. Я навсегда останусь здесь, и ее судьба станет моей судьбой. Я отдам ей все силы, способности, знания, да и всю жизнь отдам ей”.

В Израиле, после года плавания, Саша поступил на курсы морских офицеров в Акко. К этому времени он накопил солидный запас наблюдений, которые, увы, не всегда совпадали с его ожиданиями и надеждами: “Честно говоря, одновременно с очарованием была целая цепь разочарований. Здесь надо говорить конкретно. Я представлял себе Израиль как один большой дом, где живет одна большая дружная семья, где каждый приезжающий — самый дорогой и близкий человек для всех. На самом деле, прибывших из России встречали часто недружелюбно, и отношение было как к незваным гостям… Мне трудно до сих пор разобраться во всех причинах. Враждебность шла сверху. Я знаю многих людей, которые поэтому уехали из Израиля. Я не уехал, я остался. Мне помогло устоять и перенести все чувство, что я все-таки могу быть полезен. Я все время повторял себе: “Даже если тебе плохо, терпи, ты знал на что идешь... Ты приехал для того, чтобы чем-то пожертвовать, так вот эта одна из жертв, которые от тебя требуются, — оставаться здесь и стараться что-то изменить к лучшему”.

Эта цитата из интервью, которое Саша Алон дал мне в декабре 1984 года. Оно было напечатано в газете “Новое русское Слово” и включено в мою книгу “Мастера”-2. Саша не успел его прочесть. Это интервью уникально, поскольку оно единственное.

Мы знали его всего полтора года, но его влияние на нас, его нью-йоркских друзей, было огромным. Нас захватывала аура его духовности, таланта, человеческого обаяния. Несколько удивляла тема смерти, пронизывающая все его творчество: в жизни Саша был нормальным жизнелюбивым парнем, которому были свойственны все увлечения юности. Он со вкусом одевался и следил за своей внешностью. Он был профессиональным спортсменом: легкоатлетом, яхтсменом, мотоциклистом, пловцом, планеристом.

Когда он упал вместе с планером и сломал себе ногу, врачи запретили ему летать. Саша начал заниматься подводным плаванием и вскоре достиг в этом виде спорта поразительных успехов. “Акваланг — великое изобретение Кусто”, — любил повторять он. Подводное плавание давало ему ощущение невесомости, что-то сродни свободному полету. Он привык жить на пределе всех душевных и физических сил. Он был заядлым путешественником: за два года он практически объездил весь земной шар… на мотоцикле. Во время этих странствий он не раз попадал в отчаянные, рискованные передряги, которые описал в своих путевых заметках...

В Нью-Йорке он, тогда еще военнослужащий, попал в страшную автомобильную аварию... Тогда он чудом остался жив, его буквально собирали по частям. Из Израиля прилетела мать и год не отходила от его постели. “И если я спасен, то лишь — твоей любовью: я знаю, это ты молилась за меня”, — напишет он в стихотворении “Маме”.

В личной жизни он был рыцарем, и его стихи, посвященные женщине, которая стала его женой, относятся к лучшим образцам любовной лирики. Война Судного дня сделала его старше своих ровесников… на целую войну. Как истинный поэт, он обладал пророческим даром. Это касалось его личной судьбы и судьбы Израиля, которая волновала Сашу гораздо больше его собственной.

И до самого дна лет
Донесется тогда весть:
Ничего, что меня нет,
Если он у меня есть.
(“Песня о Иерусалиме”)

Сашу раздражала беспечность и эйфория, воцарившиеся в стране после Войны Судного дня. Он не понимал, как можно расслабляться во враждебном арабском окружении. Он предвидел интифаду и размах палестинского терроризма в те времена, когда об этом мало кто задумывался... Он был мудрее многих государственных мужей, от которых зависела судьба государства. И он буквально предсказал свою смерть, в стихотворении “Голос”, посвященном погибшему другу.

Это стихотворение он принес в редакцию “Нового русского слова” 4 февраля 1985 года к концу рабочего дня. А наутро оно вышло в траурной рамке. Почему он принес именно это свое давно написанное стихотворение? Почему для него было так важно, чтобы оно было напечатано? В его жизни и его смерти было немало необъяснимого...

Его достал укол короткой боли этой,
Наряд ему прядет небесная родня...
Один из нас ушел, и сколько тут не сетуй,
Погреться не придет у вечного огня.

Вечером того дня он с женой был приглашен в гости в один эмигрантский дом в тихом и безопасном пригороде. Настолько безопасном, что там даже двери не запирались. Двое бандитов вошли в незапертую дверь, велели всем лечь на пол и начали вязать им руки за спиной. Мужчины вскочили и бросились на мерзавцев. Раздалась стрельба. Трое были ранены. Дочь хозяев успела вызвать полицию. Заслышав сирену, грабители бросились наутек. Саша, раненый, погнался за одним из них, настиг его... и был сражен ударом ножа в сердце.

Теперь уже нет смысла спрашивать, зачем он это сделал. Зачем погнался за бандитом? Ведь полицейские уже были на подходе. Боялся, что им удастся скрыться?.. Иначе поступить он просто не мог. Он действовал, как в бою.

Мы никогда не увидим его седин... И никогда не утихнет в сердце боль от этой потери. Саша похоронен в Израиле. Как хотел. На памятнике надписи — только на иврите. Фотографии — по еврейскому закону — нет. Найти его могилу для людей, не знающих иврита, невозможно. Все-таки Саша был русским поэтом и заслужил надпись, хотя бы на тыльной стороне памятника, на русском языке.

Когда-то давным-давно на мою статью о Саше взволнованным письмом отозвался 18-летний юноша из Чикаго. Его звали Гарик Лайт. Только однажды Саша выступил в Чикаго, но его песни настолько потрясли Гарика, которому было тогда 16 лет, что пробудили в нем поэтическую струну. Теперь Гэри Лайту 37 лет, он адвокат и известный поэт, член Союза писателей России. Именно ему принадлежит ключевая роль в сохранении творческого наследия Алона. Мачеха Саши, Белла Алон доверила ему архив Саши, а он передал его известному московскому издателю Евгению Витковскому. Уже несколько лет Витковский работает с текстами. Книга скоро выйдет в свет. Витковский уже выпустил три компакт-диска лучших сашиных песен. Эти песни звучали в Чикаго на “Праздновании жизни и творчества Алексадра Алона” — именно так устроители Гари Лайт и Ефим Котляр назвали вечер, посвященный 50-летию Александра Алона.

Это был необыкновенный вечер. В записи голос Саши звучал так живо, как будто пел он сам. После каждой песни публика разражалась аплодисментами. Выступали писатели и поэты. Песни и стихи Саши исполнили Генрих Кишиневский, Геннадий Болдецкий, Элина Бампи и Гэри Данилевский. Я впервые слушала Сашины песни не в его исполнении, и это было хорошо: талантливо и тактично. В антракте диски с записями песен буквально смели с прилавка. В течение месяца, предшествовавшего этому вечеру, голос Саши звучал в радиоэфире. Вслед за чикагцами эстафету подхватил Миша Мармер на радио “Надежда”. Вечера памяти Алона прошли в Москве, в центре Сахарова, и в Иерусалиме...

После 20 лет полузабвения Александр Алон возвращается к людям.