Критическая точка. Последние дни Марины Цветаевой

Из архива Вашингтонского музея русской поэзии

                31 августа 1941 года в Елабуге рассталась с жизнью Марина Цветаева

Я приехал в Елабугу в первый раз 29 августа 1991 года. Только что прошёл путч в Москве, который привёл меня в полное смятение и уныние, но не остановил  в намерении ехать на Дни памяти Марины Цветавой, посвященные 50-летию со дня её смерти. 

Моя душа была предрасположена прочувствовать и пережить заново цветаевскую трагедию, и, наверно, поэтому уже 31 августа возникли такие строки: 

Как только я вышёл из автобуса, Елабуга сразу же дохнула на меня своей  провинциальностью: у гостиницы «Тойма», что белела на  центральной городской площади, заросшей бурьяном, бродили козы и куры (Елабуга 2009 года была уже совершенно другой). Конечно, были и другие  впечатления, так как состоялась неплохая экскурсия  по городу, и я побродил по нему самостоятельно тоже.  Эта экскурсия была организована специально для гостей, которых было всего-то человек тридцать, но большинство здесь не в первый раз, а некоторые даже приезжали ежегодно. Они приехали сейчас из Каунаса, Кишинёва, Москвы, Чистополя, Набережных Челнов, Киева, Казани, Свердловска...

Marina_Cvetaeva.jpg

Расположенному в Татарии городу Елабуге более 200 лет. В начале     20-го века здесь жило   90,1% русских,  9,5% татар и по  0,1-0,15%  евреев, немцев, цыган и эстов. Купеческие дома и общественные здания, построенные ещё купцами, до сих пор украшают город, особенно на фоне безликих советских пятиэтажек и многочисленных по существу крестьянских изб. Елабуга – родина хирурга Пирогова, художника Шишкина. Здесь жила героиня 1812 года кавалерист-девицы Надежда Дурова. Теперь во всём мире знают об этом городе, потому что здесь порешила себя великий поэт-новатор 20-го века Марина Цветаева. 

Как и почему это произошло? Об этом написаны горы книг и статей на русском, английском, немецком и французском языках. Каждый год выходят всё новые работы. Внимание к творчеству и особенно к её судьбе не ослабевает. Как говоривала в послевоенные годы Анна Ахматова, «теперь царствует Марина».

Из того, что я узнал и увидел в Елабуге, а также используя многочисленные источники, находящиеся в собрании моего литературно-музыкального музея, можно заключить, что одной причины не было и не могло быть. 

Взять хотя бы то, сколько хулы и невнимания она пережила ещё от русской эмиграции. А ведь поэт, любой творческий человек, крайне нуждается и во внимании и в правильной оценке своей работы. Но часто этого нет, и приходится сказать: «Живи, поэт, пока тебе живётся,/ Трудись, не жди даров и похвалы./ Огонь души когда-нибудь зачтётся/ И, дай-то, Бог, хоть избежать хулы...» 

А тот факт, который обнаруживается даже при  беглом ознакомлении с биографией Цветаевой, что «у неё был тяжёлый характер не только для других, но и для себя» (Ирина Одоевцева) и что  её тяга к самоубийству началась ещё в юности. И в этой тяге она, как поэт, не оригинальна. Можно вспомнить здесь хотя бы Пастернака, Гумилёва, Маяковского и Есенина:  кто-то из них только собирался покончить с собой, кто-то  пытался и даже не однажды это сделать (а кто и реализовал свою тягу к самоубийству), или, как Пушкин, Лермонтов и Гумилёв, упорно искал свою смерть и нашёл её и был убит. Наша душа, конечно, протестует против этого. Когда-то при посещении могилы Пушкина у меня по этому поводу возникли такие строки: «Поэт очень хрупок, душою раним,/ Он знает когда умирать./ Склоним свои головы мы перед ним, / Поэтов нельзя убивать». И всё-таки самоубийства поэтов происходят. Может быть, это профессиональный признак выдающихся поэтов? Поскольку поэты больше и, главное, эмоциональнее и глубже многих воспринимают жизнь, а также  думают и пишут обо всём, и о смерти особенно, у них появляется желание  управлять этой неизбежностью (что называется предрасположение к самоубийству). А дальше должна накопиться некоторая критическая масса негативных обстоятельств на фоне того, что большим поэтам вообще свойственно постоянно находиться в состоянии огромного внутрннего напряжения, и они практически сгорают в своём творчестве. 

Какие же эти «негативные обстоятельства» были у Марины Цветаевой тогда в Елабуге?  Впечатляет даже их краткое перечисление   (даётся не в порядке значимости).

1.Советская действительность конца 30-х годов (после профессорского -то детства, после поездок в Германию, Италию, Францию, Швейцарию, после эмигрантской жизни в Чехословакии и Франции и возвращения в сталинскую Россию, о чём она перед отъездом писала: «Там я невозможна» ).

2.Творческий спад после многолетнего ежедневного поэтического парения.

3.Холодный приём в Москве, отсутствие публикаций её стихов (было опубликовано только одно стихотворение 1920-го года в третьестепенном журнале) и отсутствие своей крыши над головой («Москва меня не приняла»). 

4.Ужасы войны на её первом чёрном этапе (бомбёжки, тревоги, толпы у военкоматов, анкеты, военные сводки, отступление армии).

5.Арест мужа, дочери и сестры, отсуствие достоверных сведений о них. Ожидание собственного ареста. 

6.Эвакуация вообще и тем более в Елабугу, которая ей не понравилась с   

самого начала. 

7.Неприязненное к ней отношение населения и властей в Елабуге и   

писателей в Чистополе, куда она стремилась из Елабуги (по её словам, «здесь ужасные люди, здесь жить нельзя» ). Отсутствие какой-либо и тем более приемлемой работы.

8.Убогое жилье в Елабуге и неверие в возможность найти жилье  в Чистополе. 

9. Постоянный страх за сына.  Трудные отношения  нервной, требовательной и травмированной матери с  одарённым, капризным, высокомерным и избалованным вниманием сыном-подростком. Он был для неё, по словам Марии Иосифовны Белкиной, по её личным впечатлениям, - и идолом, и прокурором. Другие вспоминали, что он с нею был груб, а она ему всё прощала (а какой подросток не стремится к самостоятельности, не жаждет независимости и не грубит поэтому родителям? – Ю.З. ). 

10.Давление, оказываемое на неё НКВД.

11.Общая эмоциональная перегрузка. Ощущение неуверенности в себе. 

В записных книжках Цветаевой 1940 года есть такая запись: «Я не знаю человека робче, чем я. Боюсь всего. Глаз, черноты, шага, а больше всего – себя, своей головы, если эта голова – так преданно мне служащая в тетради и так убивающая меня в жизни. Никто не видит, не знает, что я год уже  (приблизительно) ищу глазами крюк...» 

Что же было последней каплей? Как это произошло? Точно уже не установить.

 Вот что рассказывала примерно через 20 лет хозяйка елабужской избы, где Марина Ивановна с сыном прожила последние дни своей жизни, которую она вообще определяла, как «роман с собственной  душой»? Мы-то теперь знаем, что душа эта была кипящей и бурлящей, а сердце поэта – обнажённым.

Приведу имеющиеся в архиве моего Вашингтонского музея русской поэзии  некоторые высказывания-воспоминания этой простой русской женщины Анастасии Ивановны Бродельщиковой, которая, не представляла себе, что у неё квартировала гениальный русский поэт 20 века. Использую при этом аудиозапись, которую осуществил  проф. Ставропольского университета В.М.Головко во время своей жизни  в Елабуге; кассета  с копией этой записи недавно подарена музею организатором Тарусских Цветаевских костров А.В.Ханаковым). Приведу также некоторые, по-моему, очень существенные дополнительные данные и факты. И каждый волен будет сделать свои выводы (но не придумывать небылицы и пошлости, что иногда имеет место в печати).

Итак, что вспоминала Бродельщикова в разговоре с В.М.Головко (даю  без редакционных поправок, но с некоторыми сокращениями-пропусками, отмеченными удлиненными многоточиями):

« Ну, я очень мало могу что сказать (эта мысль потом повторена несколько раз ), но жила она 10 дней, так. Привел её сюда управдом, много их было. Она как посмотрела, так сразу остановилась здесь.  10 дней прожила, за это же время  в Чистополь съездила....... Вместе мы с ней курили, вот. Разговаривать много тоже не приходилось: у меня была  семья, ребятишки, внучат двоих воспитывали....... На она какая-то печальная, вы знаете,  на фотографии она совсем не похожа. Такой вид у неё был: одета неважно была, длинное какое-то пальто и платье также, фартук с таким карманом большим. Так в нём и умерла она. Сандалии большие. Вообще крупная она такая была. Мужские черты лица. В плечах широкая, грудь плоская. Но между прочим так она хорошая была. Вот придёт ко мне в кухоньку вечером. «Пришла,- говорит,- посмотреть на вас и покурить». Когда она, значит, покончила с собой, нас послали на аэродром работать в это время. В тот день, как она покончила с собой, посылали и её, но почему-то пошёл, вот, сын. Ему 16 лет ещё только было. Хотя высокий ростом, но не совершеннолетний, всё равно. Муж  ( М.И.Бродельщиков. – Ю.З. )  ушёл на рыбалку с внуком, маленький внук был, лет, наверно, 6 - 7-ми. Мы оказались с ним (с Георгием. – Ю.З.) в разных бригадах. Я пришла раньше, он пришёл позднее. Я первая пришла, значит, открыла, смотрю – стул стоит. Вот такой стул. У двери самой, в сенях. А глаза раньше не подняла, Потом смотрю: «Ба!» Так это неожидано было.Так я никогда не видала таких смертей. Страшно было. Но а потом что? Соседку позвала. Вызвала врача. Вызвала милицию. Но это не скоро получилось. Пока, никто, значит, не снимал. Соседка посмотрела, что она совсем холодная. А я не смотрела. Потом пришёл муж, потом пришёл сын (Георгий. – Ю.З.) . Ну, с сыном мне было трудно говорить, сообщать такую неприятную малость. Он проходит прямо туда. Он такой неразговорчивый был. Я говорю: «Не ходите туда». А он так сказал: «А почему не ходить?». Я говорю:  «Там мама ваша». «А почему не ходить, она жива?» Почему он так сказал. Потому что она накануне приехала из Чистополя, и они что-то, как-то между собой крупно разговаривали. Вроде как чего-то такое спорили. (Ариадна Эфрон считала, что в этом споре « брат пытался  уговарить её (их мать) вернуться ещё раз в Чистополь». – Ю.З.). Но чего, они не по-русски говорят, я ничего не поняла.  Но, может быть, чего-нибудь  мало-помалу поняла, потому что там главная фраза, он сказал: «А она жива?» И больше он не пошёл, и он не смотрел на неё.  С неделю он ещё здесь жил, только не спал здесь, у товарища спал. Приходил, богаж весь свой  разбирал, представлялся ехать. А потом поехал к Асееву.......А об ней ( о Цветаевой ) я больше ничего не знаю. Из больницы её хоронили. Как её хоронили, кто её хоронил, кто её ходил провожать? Вот другая у нас была эвакуированная, так мы помогали хоронить её. Она хоть не у нас померла, тоже в больнице, из Ленинграда, Кириченко, профессора жена. А всё-таки я знаю до сих пор, где могила (жены профессора. – Ю.З.), я, наверно, вам показывала. А эту – нет! Схоронили и всё. Он (Георгий. – Ю.З.) уехал. А нам поставили других......»       

 Далее Анастасия Ивановна Бродельщикова повела Головко по своей избе.

« У меня здесь штора такая глухая была,  двери нет, не удобно...... Я никогда не заглядывала. Если бы она ещё маленько пожила, я бы у них побыла. А так я не знала, как они спят, где они спят....... Когда курили вместе, как она войдёт сюда, зайдёт какой-нибудь разговор, так  о войне. Она , так, не верила, что победим мы. Она всё боялась, вот полк солдат стоял. Ходят, поют. Она говорит: «Такие песни победные поют, а он всё идёт и идёт». А пуще ещё испугалась, что может сюда он дойти. Ведь он до Сибири хотел дойти. Фашист паршивый...» 

Таков нестройный рассказ хозяйки. Вячеслав Михайлович Головко был, наверно, один из первых, кто её расспрашивал. Но не первый.  Например, в 1960 году в Елабуге  побывала Анастасия Ивановна Цветаева, о чём Бродельщикова говорила Головко. Сестра Марины Цветаевой, послушав её и по другим отрывочным свидетельствам,  позже  рассудила, что беда случилась из-за того, что Мур (домашнее имя Георгия Эфрона), якобы, в пылу раздражения пригрозил матери своим самоубийством: «Ну уж, кого-нибудь из нас вынесут отсюда вперёд ногами!..» ( рассказано ей детским писателем А.А. Соколовским ). Против такого заключения резко возражала Ариадна Эфрон, заступаясь за брата-подростка, которого тоже надо было понять, в какой жизненной перепалке он оказался в России. Это понимала и сама А.И. Она пишет в своих «Воспоминаниях» (четвёртое издание): «...Меньше всего я возлагаю вину за смерть Марины на Мура......И можно ли обвинять человека в шестнадцать лет за  слепую страсть поступков и слов?!» Тем не менее она же восклицает на другой странице этих «Воспоминаний»: «...Это была не просто дерзость  мальчишки.......Марина ушла, чтобы не ушёл Мур. Сомневаться в этом могут лишь люди совершенно другого уровня, неспособные понять натуры Марины, её неистовость, её абсолютизм, с в о е й  меркой мерящей!» Сам же Георгий в 1942 году так описывает в одном из своих писем в каком состоянии находилась тогда  его мать: «Она совсем потеряла голову, совсем потеряла волю, она была одно страдание. Я тогда совсем не понимал её и злился не неё за такое превращение...» ( Марина Цветаева хорошо знала,  отметив это ещё в 1935 году, что её сын «душевно неразвит»). 

Рассказы Бродельщиковой многие слышали. Психиатр Михаил Буянов в своей книге «Под ударами судьбы» приводит свой вариант, из которого для полноты картины приведу несколько фраз: «...Сына не устраивала жизнь, которую приходилось вести... Мать ничего делать  не умела. Вымоет голову, так даже подтереть пол не может: забывает, устаёт, не может... Никто на похороны не пошёл: ни сын, ни мы, ни соседи........Кабы мы знали, что она такая известная, мы бы ей подсобили в чём-то. Да и так ходили за ней как за маленькой, рыбу ей чистили, жарили, стирали. Что она за человек, за 10 дней не выяснишь. Ясно одно: чудная была». Жаль, что Бродельщикова, говоря о Муре, не вспомнила о том, как он, юнец, услышав от неё о смерти матери, сел, по словам Ирмы Кудровой, прямо в дорожную пыль...

Приведу ещё несколько строчек о Муре из недавно вышедшей книги поэта и исследвателя из Сочи Изы Кресиковой. Автор, разглядев его фотографию, заключает: «Какое холодное суровое юношеское лицо. Тонкие безжалостные губы, светлые, чужие, отстраненные глаза, и, вместе с тем, аура трагичности распространяется от снимка, и сердце сжимается в печали». 

Теперь -  обещанные дополнительные данные и факты (они как раз по пункту 10, т.е. связаны с НКВД ). 

1. За час до самоубийства к ней  заходили энкавэдэшники (люди в штатском -«эти, с Набержной", как говорили местные жители ).

2. При поисках ею жилья в Елабуге «эти, с Набережной» заходили вслед за ней и отговаривали хозяев сдавать ей помещение (свидетельство елабужанина Алексея Ивановича Сизова, которое я слышал от него лично  на одном из Цветаевских мероприятий  в Елабуге. В частности, он рассказал, как ему ответила одна знакомая хозяйка, к которой он направил Марину Цветаеву. Эта женщина сначала дала согласие сдать комнату, а потом отказала. Сизов её спросил при встрече: «Ты чего с жилицей не поладила?» И услышал следующее: «Да вот, пайка у ней нет. И ещё приходят эти, с Набережной, рассматривают её бумаги, когда её нет, да  меня расспрашивают о ней – что говорит, кто к ней приходит. Одно беспокойство...»).

 3. Они же не рекомендовали (запретили) людям ходить на похороны «учительницы (по-другому «писательницы». – Ю.З.) из Москвы, которая удавилась».

4. Её приглашали в НКВД на переговоры и не исключено, что пытались при этом завербовать в дополнение к мужу и дочери. Известно из работ Ирмы Кудровой («Гибель Марины Цветаевой), и Маэль Фейнберг в соавторстве с Юрием Клюкиным («Дело Сергея Эфрона»), что НКВД очень интересовалось Мариной Цветаевой. В частности, от её мужа Сергея Яковлевича Эфрона и его коллеги по работе на НКВД во Франции Эмилии Литауэр на Лубянке добивались подтверждения версии антисоветской деятельности Цветаевой и её непосредственного участия в антисоветских организациях. Эфрон всё это категорически отрицал, а Литауэр вынудили дать соответствующие показания.  Конечно, Цветаева была в поле особого внимания органов, тем более тиран замышлял очередной громкий политический процесс (как всегда  надуманный, лживый, лицемерный и провокационный - для запугивания интеллигенции), где ключевой фигурой предполагалось выставить именно её мужа Сергея Эфрона. Этому помешали, наверное, два обстоятельства: непреклонность Эфрона, которого не удалось сломить, и начавшаяся война. 16 октября 1941г., накануне очень вероятной сдачи немцам Москвы не забыли по указанию свыше расстрелять большую группу этого «резерва», где в числе первых числился Эфрон.

Итак, по крайней мере, 11 негативных и очень серьёзных обстоятельств сошлись в одну критическую точку, и Марине Ивановне Цветаевой совсем стало невмоготу, и она приняла решение, о котором давно думала: «Пора, пора, пора/Творцу вернуть билет».  В одной из 3-х оставленных ею записок есть слова: «Попала в тупик» (наверно, точнее было бы сказать: «Меня  завели в тупик»). Она воспринимала тогда своё состояние как болезнь (в той же записке прямо сказано: «Я тяжёло больна, это уже не я» ).  

Все записки полны беспокойства о судьбе сына, и всё же – конец. Значит, - был предел. Значит, были веские основания.  В записке, обращенной к поэту Николаю Асееву, она как бы прокричала на прощанье: «...Берегите моего дорогого Мура, он очень хрупкого здоровья. Любите как сына – заслуживает. А меня – простите – не вынесла. М.Ц.» (подчёркнуто мною. – Ю.З.)...