Отворите мне темницу.
Дайте мне сиянье дня,
Черноглазую девицу,
Черногривого коня.
(Из Лермонтова)
Как-то в декабре, несколько лет назад, Орни - двоюродный брат моей американской снохи - прислал письмо. Из тюрьмы.
"Ничто меня не радует, - писал он. – Футбольную команду совсем забросил, о каратэ вспоминаю только, когда надо от кого-нибудь отбиться".
- У него опять депрессия, - сказала сноха. – За четырнадцать лет, что он сидит, это уже который раз! Надо к нему съездить.
- Бедный мальчик, - посочувствовала я. – Возьмите и меня с собой.
- О'кей, - сказала сноха. – Он тоже хочет познакомиться с новыми родственниками.
- А за что он сидит? – запоздало поинтересовалась я.
- Покушение на убийство, - коротко ответила сноха.
- Кха! – сухой кашель застрял у меня в горле.
Оказалось – грабеж. В восемнадцать лет искал деньги на наркотики. Напал на двух молоденьких девушек. Те стали сопротивляться. Тогда наш молодец избил их до полусмерти. То, что они остались в живых, – не его заслуга.
Мы оставили детей на американскую бабушку и отправились в штат Огайо втроем: сноха, сын и я.
Переночевав в гостинице, поднялись ранним темным декабрьским утром: свидание нам назначили на восемь часов. Тюрьма расположена за городком, где мы остановились. Поехали искать по окрестностям.
- Вот она, - сказала я, завидев невысокое здание из красного кирпича без окон и дверей, придавленное черным декоративным брусом. Подъехали ближе – оказалось: школа. Вообще-то ошибка была непростительна. После нескольких лет жизни в Америке мне уже хорошо известно, что школы здесь изолированы от улицы наглухо: детвора обретается в них исключительно при электрическом освещении. Никто из родителей не возражает – безопасность детей превыше всего.
Взобравшись на взгорок, мы наконец увидели в буро-зеленой бесснежной ложбине тюрьму, и ошибиться на этот раз было невозможно. Мощные прожектора на длинных, унесенных в небо ногах поддерживали робкий, неверный свет уже наступившего утра. Сквозь серебристый туман колючей проволоки из белой стали просвечивал комплекс одноэтажных зданий.
Заполненная парковка насчитывала не менее тысячи мест, из чего следовало, что штат служащих здесь достаточно велик. Выбравшись из машины, поспешили ко входу: до назначенного времени оставалось пять минут.
Вступили в маленький предбанник, на стене которого висели три портрета в рамке и под стеклом: губернатор штата, его заместитель и чиновник по делам тюрем. Все – с указанием полного имени, на фоне государственного флага.
- Их разыскивает полиция, - пошутил сын, указывая на портреты.
- Не смеши нас, - попросила я. – Нас здесь не поймут. Это не тот случай.
- У меня, может, нервный смех, - обиделся сын.
Вошли в огромный светлый холл со стенами, выложенными белоснежной гипсовой плиткой, и светло-серым пластиковым полом. Ослепительный дневной свет заливал холл, не оставляя ни малейшего местечка для тени.
В дальнем от нас углу переливалась разноцветными лампочками нарядная рождественская елка. Посреди холла лежал красочный ковер с вытканным полным названием тюрьмы и вытканной же ее эмблемой. Никого не смущало, что посетители попирают их ногами.
Вдоль одной из стен стояли несколько рядов удобных кресел, на которых уже сидели родственники других заключенных, прибывшие на сегодняшнее свидание. Их было немного: пожилая пара, по-видимому, родители, и молодая полная женщина в черном брючном костюме.
Расположились в креслах, разглядывая поделки заключенных, выставленные на застекленных стеллажах: деревянные рамочки для фотографий, резные шкатулки, макет жилого домика, пейзаж в розовых и фиолетовых тонах, маленькая гитара, почти как настоящая.
- А это что? – не разобравшись, спросила я у снохи про какие-то болты и гайки в железной коробке.
- Модель автомобильного двигателя, - сказала она. – Здесь написано, что деньги от продажи этих вещичек идут на благотворительные цели. Например, в детские учреждения.
- Не заключенным? – уточнила я.
- Нет, - ответила она. – Посмотрите на тот плакат. Это принцип тюрьмы.
Я посмотрела на висящий плакат. На фоне песочных часов отчетливо выделялись крупные буквы: "Общественная работа – с пользой проведенное время".
Нас позвали к барьеру, за которым служащие тюрьмы – половина из них – женщины – в одинаковой светло-песочной униформе, с мобильниками на поясе, оформляли наше разрешение на свидание.
На стене над их головами висела целая галерея цветных фотопортретов людей в форме, как будто благословенной памяти Доска Почета.
- Так и есть, - засмеялся сын. – Это лучшие работники тюрьмы за тридцать лет ее существования. В этом году у них юбилей. Вот там все написано.
У нас забрали документы и поставили каждому на тыльную сторону ладони невидимый штампик. У посетителей в руках, кроме одежды, ничего не должно быть. Офицеры обыскали наши куртки и повели гуськом к арке металлоискателя.
И он зазвенел! Сначала над снохой, потом – надо мной. Мы притихли озадаченно. Офицер велел нам разуться. Пошли в носках – все нормально. Что может звенеть в кожаных туфлях американского производства, изготовленных клеевым методом? Наверное, супинатор.
После проверки на металлоискателе нам выдали обратно наши ключи, монеты, документы и пропустили за массивную стальную дверь внутрь тюрьмы. В тесном коридорчике стоял аппарат, читающий на наших руках невидимый миру штампик. В лучах аппарата штамп светился загадочным неоновым светом. Потом, при выходе, процедура повторилась. Никто не вышел бы на волю без такой печати на руке.
Открылась еще одна металлическая дверь, и мы очутились в комнате для свиданий.
Это был огромный зал, квадратов на двести. Та же рождественская елка с бегущими по цепочке огоньками. Те же выложенные белой гипсовой плиткой стены и потолок, тот же белоснежный пластик пола. Должно быть, на этом ослепительном фоне зэки и их родственники были видны дежурным офицерам так же хорошо, как мухи на белой липкой бумаге.
Старший из офицеров сидел за столом, установленным на высоком, в половину высоты стены, помосте: такая своеобразная наблюдательная вышка. В стене напротив – пять огромных окон без решеток, выходящих во внутренний двор, опутанный в несколько рядов спиралями колючей проволоки. Двор, покрытый неистребимым американским зеленым газоном, уходил вдаль, где по асфальтовым дорожкам парами и по одному ходили заключенные.
В целом зал для свиданий был похож на кафе: так же уставлен низкими, на уровне колен, столиками, окруженными стульями на тонких металлических ножках. Каждому заключенному полагался один столик и не более трех посетителей.
Офицер указал нам на место возле окна. Мы расположились вокруг столика и стали ждать.
Пока осматривались, сноха напомнила жесткие правила свидания: при встрече с Орни можно обняться, а потом сидеть, не прикасаясь к нему.
- Чего нам к нему прикасаться? – сказала я. – Небось, не влюбленные.
Открылась одна из пяти стальных дверей, и в зал вошел молодой мужчина. Очень смуглый, очень некрасивый, щуплый, небольшого росточка. Голубая отглаженная рубашка с короткими рукавами, синие брюки, блестящие, будто лакированные, ботинки. Под рубашкой для тепла надета белая водолазка.
- Это не он? – спросила я у снохи.
- Я, конечно, не видела его четырнадцать лет, - сказала она, - но мне кажется, что это не он.
Наши сомнения разрешила молодая женщина в черном брючном костюме. Бросившись к мужчине, она заключила его в объятия, и он уткнулся лицом в ее пушистые волосы. Мы облегченно вздохнули и отвели от них глаза.
Опять открылась дверь и пропустила в зал седоватого мужика. Одетый точно так же, как и первый: голубая рубашка, синие брюки, только водолазка у него была черная - он внешним видом походил на доброй памяти советского милиционера. Еще с порога он помахал пожилой паре рукой. Это был опять не наш.
Между тем, зал понемногу заполнялся новыми посетителями-родственниками. Некоторые из них уверенно направлялись к стоящим у стены автоматам с кока-колой, бутербродами, шоколадными батончиками, картофельными чипсами, желая встретить своих заключенных уже накрытым столом.
В зал входили новые зэки, нашего все не было.
- Давайте купим ему чего-нибудь, - сказала я, вертя в руках в пластиковом пакетике разрешенные двадцать долларов, разменянные на четвертьдолларовые монеты – квотеры.
- Подожди, - возразил сын. — Мы же не знаем, чего он хочет.
- Вот он! – сказала сноха.
Орни, сначала отметившийся у дежурного офицера, уже направлялся к нам. Сноха бросилась к нему, обняла, закружила, расцеловала: все-таки выросли вместе, такое не забывается.
На правах новоявленных родственников мы тоже расцеловались.
Попросив одного из нас пересесть, Орни сел по инструкции – лицом к дежурному офицеру. Сноха защебетала с ним, перебирая поочередно всех родственников и рассказывая последние новости. Мы с сыном исподтишка рассматривали его.
Коротко остриженные волосы, начинающие редеть на лбу. Точеное лицо англосаксонского аристократа, узкий, почти острый подбородок. Тонкий нос с горбинкой, легкий здоровый румянец. Крепкая шея, переходящая в могучие плечи. Накачанные руки, из-под коротких рукавов отглаженной голубой рубашки спускается до локтей татуировка: на правой руке – крыло вампира в перепонках, как у летучей мыши, на левой – голова монстра с длинной бородой. Тонкая талия, узкие бедра. Красавец.
- Как вам здесь нравится? – со светской улыбкой обратился Орни ко мне.
- Шикарное помещение! – искренне ответила я.
- Здесь режим почти детский,- отозвался он. – Отсюда идут уже прямо на волю.
Мне стало трудно понимать его беглый английский. Сын и сноха взялись переводить по очереди. Мне вообще нравится общаться через переводчика. Статус у человека с переводчиком гораздо более высок, чем у плохо знающего язык, бекающего и мекающего.
- Он говорит, что за свои четырнадцать лет повидал здесь всякое,- переводила сноха. – А впервые его привезли в старую тюрьму, сохранившуюся еще со времен Гражданской войны. Там в стены были вделаны цепи, а карцером служила просто земляная яма.
- Кошмар! – сказала я.
- Слава Богу, ту тюрьму уже снесли, - сказал Орни. – Здесь по сравнению с ней – курорт. Да, курорт, - повторил он и горько усмехнулся.
- У них камера на двести человек, размером с этот зал, - сказала сноха. – Одно время, когда Орни конфликтовал с другими зэками, он с открытыми глазами спал, с ножом под подушкой.
- Наверное, одному хочется побыть иногда, - сказала я, судя по себе.
Орни понял меня, кивнул благодарно:
- Я уже привык. Когда хочу один побыть, надеваю наушники, слушаю музыку.
- Он подавал на досрочное освобождение, - сказала сноха. – Но ему отказали.
- Почему? – спросила я.
- Узнали, что он вступил в нацистскую организацию, - сказала она. – Сказали: раз так – пусть еще посидит.
- Что, есть такая организация? – спросила я.
- Есть. – ответила она. – За исключительные права белых.
- В последние пять лет я отошел от всех криминальных дел, - сказал Орни. – Хочу выйти.
Он положил ботинок одной ноги на колено другой – американцы любят так сидеть.
Ботинок переливался лаковой кожей.
- Хорошие ботинки, - сказал сын.
- По каталогу выписал. Им - три года, - сказал Орни. – Деньгами отец помог.
- Форму эту, - он потрогал голубую рубашку и брюки, - выдали два комплекта, а обувь сами покупаем.
- А стирает кто? – спросила я.
- В этой тюрьме нет проблем, - сказал он. – Здесь стиральные машины есть. А в других – руками стирали, - и он сделал движение, каким прачки жулькают белье в корыте.
Монеты жгли мне карман.
- Пойдем, что-нибудь тебе купим, - сказала я.
Он усмехнулся вежливо, встал. Пошли к автоматам втроем: Орни и мы со снохой. Надзирающий офицер смотрел со своего насеста. Орни остановился метра за полтора до автоматов, показал на широкую, сантиметров в пятнадцать, красную черту на белоснежном полу.
- Мне за черту нельзя, - сказал он.
На стене висел плакат с аршинными буквами: " Заключенным запрещено брать в руки деньги!"
- Что тебе купить? – спросила я. – Любишь сладости?
- Что бы вы себе хотели купить? – спросило это олицетворение джентльменства. – То и мне купите.
- Мне нельзя шоколад, - ответила я. – У меня от него сердцебиение.
Купили шоколадных батончиков, кока-колы в банках. Вернулись на место. В окно заглядывала с улицы белая, плоская, острая как бритва колючая проволока, угрожала издалека.
Заговорили о том, тяжело ли было вылечиться от наркомании. Оказалось, что тяжело.
- Сейчас курю и табак жую, - сказал Орни.
Я посмотрела на него недоверчиво: никак не могла представить его себе жующим табак.
- В Средней Азии табак жуют, - ни к селу, ни к городу сказала я.
Молодая женщина в черном брючном костюме и ее мужчина сидели, перегнувшись над низким столиком, глаза в глаза, руки их переплелись. Никто не замечал нарушения инструкции.
Орни рассказывал, что за четырнадцать лет, проведенных в тюрьме, за ним числится пятнадцать драк и три нападения на офицера.
- О, Господи! – сказала я.
- Лихой парень, - восхитился по-русски сын.
- Что он, дурак, - нападать в тюрьме на офицера? – спросила я сноху. Она объяснила:
- Орни говорит, что увидел, как офицер душит его друга с закованными сзади руками. Он напал на офицера еще до того, как успел что-либо подумать. И начал того бить. Результат – два года карцера.
- В карцере я полюбил читать, - улыбнулся Орни, - и закончил заочно школу. Молодец ваш Достоевский, хорошо преступников понял.
- Достоевский сам сидел, - сказала сноха.
Не люблю я сумрачного Достоевского, но что же – каждому свое.
- У вас хорошая библиотека? – спросил сын.
- Большая, - ответил Орни.
Он вдруг замолчал, и глаза его остекленели, как будто закрылись изнутри. Он сидел с нами, и его среди нас не было. Мы не знали, как себя вести, тоже затихли. Через несколько мгновений он снял изнутри завесу и вернулся к нам. Я поняла, почему его не беспокоит барак на двести человек. Он умел быть одиноким, автономным в толпе.
Время шло, зал почти заполнился. Несколько детей пришли повидать отцов. Ковылял годовалый малыш, делающий свои первые шаги. Отгороженный стеклянной перегородкой темный угол зала оказался детской комнатой. Там включили свет, и я увидела мячи, мягкие игрушки, велосипедик.
Недалеко от нас молодой заключенный держал в руках младенца, кормил его из бутылочки. Орни проследил направление моего взгляда и сказал:
- В Диснейленд очень хочется!
- Вот освободишься, женишься, заведешь детей и поедешь в Диснейленд, - нарисовала я ему радужную перспективу.
- Нет! – сказал Орни. – Я не хочу с детьми. Я сам хочу, один!
- Он не готов иметь семью и детей, - сказал сын. – Он еще сам не наигрался!
"Ничего себе! "—подумала я, глядя на мужика, разменявшего четвертый десяток и мечтающего о детских забавах.
Сын и Орни завели разговор о спорте. Сын уважительно смотрел на мощные, как у чемпиона по армрестлингу руки, бицепсы Орни. Сноха переводила:
- Орни здесь тренирует футбольную команду на общественных началах.
- Ваш, американский, футбол? – спросила я.
- Да, - засмеялась сноха, - этот ненормальный американский футбол, когда все валятся друг на друга в одну кучу.
- Орни говорит, что спортивные программы в тюрьме сократили в последнее время, - сказал сын. – Он штангистов тренировал раньше, а теперь бокс и тяжелую атлетику отменили совсем.
- Почему? – спросила я.
- Считают, что заключенные, занимаясь этими видами спорта, вырастают в супер-криминалов, с которыми полиция потом не справится. А кроме того, несколько лет назад во время бунта зэки убили офицера палкой от штанги.
- Да и вообще, - сказал Орни, - программу образования тоже сократили. Говорят, что нечего преступникам жировать, когда еще бедные недоедают.
Время приближалось к обеду. Расконвоированный зэк в светло-песочной рубашке с надписью на спине " Заключенный" привез тележку с едой в пластмассовых коробочках, загрузил автомат. К автомату потянулись люди. Еду разогревали здесь же, на двух микроволновках, установленных на белой буфетной стойке. Вкусно запахло горячим мясом.
На помосте дежурный офицер обедал, наклонившись над тарелкой. Его напарник сидел рядом, внимательно смотрел в зал.
Сын позвал Орни с собой – купить еду. Пошли – оба высокие, одного роста. Сын на два года старше.
- У Орни нет девушки? – спросила я сноху.
- Он познакомился с одной женщиной по переписке, - сказала она. – Лет на восемь старше. Она к нему приезжала. Но два года назад она умерла.
- Что за несчастная судьбина! – всплеснула я руками.
Ребята вернулись к столику, принесли коробочки с едой: гамбургеры, зеленые овощи, приправа. Все стали есть – я наотрез отказалась: кусок в горло не шел.
Несмотря на внешне нормальную атмосферу, у меня в груди собирался тяжелый комок. Трудно было смотреть на умного, красивого молодого человека, тратящего свою жизнь в этих стенах.
Сноха рассказывала Орни о наших детях:
- Мы хотели тебе фотографии привезти, но нам не разрешили.
- Пришлите по почте, - сказал Орни. – Я могу с них портреты нарисовать.
Оказалось, в тюрьме обнаружился у него талант художника. Три дня в неделю подрабатывает добровольцем на общественных работах – разрисовывает стены в школах. Кроме того, делает копии с полотен великих мастеров. Вырученные от их продажи деньги частично идут на благотворительные цели, частично – ему.
Незаметно прошло часов пять.
Простились и ушли родители седоватого мужика, и сам он скрылся за стальной дверью. Проводил до выхода жену с грудным ребенком молодой отец. Расстались два брата-близнеца – сорокалетние афроамериканцы с наголо бритыми головами: один в форме зэка, другой – в гражданском.
Всё сидели, обнявшись, переплетя руки, женщина в черном брючном костюме и ее показавшийся мне некрасивым кавалер.
Разговор наш заканчивался.
- Орни и хочет на волю, и боится её, - переводила сноха. – Когда его арестовали, он жил у родителей, на всем готовом. Он никогда не имел счета в банке, никогда не выписывал чека, никогда не покупал продукты и одежду, он не знает, что сколько стоит. Родители его недавно разошлись, вам известно: отец нашел молодую. К матери в родной городок, где его все знают, возвращаться не хочет. Подруга его умерла.
- В общем, куда ни кинь, везде клин, - сказала я.
- Я не поняла, мама, простите, - сказала сноха.
- Я говорю, что если мы скоро не уйдем отсюда, - сказала я, - я от всего этого заболею.
- Мы уже уходим, - сказал сын.
Обнялись на прощание. Орни поцеловал меня в щеку сухими губами.
- Держись, - сказала я.
Он улыбнулся.
Проехали километров пять в молчании. Сноха остановила машину, вместе с сыном вышла покурить.
- Вы же бросали курить, - сказала я им вслед. Они промолчали.
Сын постучал с улицы в окно машины. Сказал:
- Мам, посмотри на дорожный указатель.
Я посмотрела, бессильно откинулась на сиденье и сказала громко:
- Нет, таких совпадений не бывает!
На дорожном указателе в форме стрелы с зеленым наконечником красовалась надпись: " Музей тюрем ".
Конечно, мы туда поехали.
И на окраине мрачноватого, какого-то стивенкинговского городка, открылся нам во всей красе зловещий замок Иф. Музеем тюрем оказалась старая тюремная крепость.
Чьи руки вытесывали из камня эти неподъемные неровные блоки, укладывали их на огромную высоту, скрепляли позеленевшим уже от времени раствором? Какие мастеровые ковали чудовищные, чуть не в руку толщиной, прутья решеток, забравших в плен высокие, узкие окна от крыши до земли?
Это крепостное тюремное чудо середины девятнадцатого века, вросшее в здешнюю землю прямоугольником со сторонами километр-полтора, со сторожевыми вышками по углам, вознесшимися так высоко, что, верно, весь штат просматривается, я не сомневаюсь, отлично видно из космоса. Такие постройки ставили на века, она века и простоит.
На мемориальной доске мы прочитали, что еще семь лет назад тюрьма эта действовала. И это было самое жуткое в её биографии. Именно здесь казнили госпреступников: сначала вешали, потом на электростуле, а после его отмены – что еще придумали люди друг для друга?
Объявление на воротах гласило, что из-за отсутствия отопления в замке музейзакрыт до апреля. И поэтому попасть мы туда не сможем.
"Лучше бы наоборот, - подумала я. – Лучше бы тюрьма была закрыта, а музей открыт".
Добавить комментарий