Мой папа и моя мама любили одни и те же вещи. Мама ходила по дому в папиной мягкой клетчатой рубахе. Когда папа приходил с работы, начинался спор – он тоже хотел ее надеть.
- Где мой Pink Floyd? Где мои Doors? – кричал папа, рыская в поисках дисков – это мама их слушала и все перемешала.
Они любили в одно и то же время ходить в одни и те же гости, в бассейн, на концерты, в кино, и поэтому ссорились, кому со мной сидеть. Оба одинаково хотели поспать в субботу, когда меня надо было везти в школу, и в воскресенье, когда на тренировку.
Они любили одно и то же, и, я точно знаю, они оба любили меня.
Особенно часто им обоим сразу приходило в голову почитать какую-нибудь одну и ту же книжку, и они никогда не могли ее поделить.
Спать на одной и той же подушке.
На одной и той же половине кровати.
Вытираться одним полотенцем.
Мама даже иногда чистила зубы папиной щеткой, особенно, когда они ссорились – специально.
Когда они решили жить отдельно, встал вопрос – кто что забирает. И тут началась настоящая битва. Мама оторвала у рубашки рукава и забрала себе остальное. Потом украла папин левый ботинок. Кажется, даже мою одежду тоже они не поделили. Забрали себе кто что похватал.
А как поделить меня? Ведь я наполовину состою из папы, наполовину из мамы, но не строго поперек, а урывками. Нос папин, а губы мамины. Говорят, что-то еще есть от бабушки и от дедушки, от другого дедушки, и от другой бабушки. Это что, все разрезать и раздать?
Одно только легче легкого поделилось пополам – книжная полка. Она была длиннющая, из навесных элементов, на которых все и сотояло. Три элемента папа взял себе, три мама себе. Учебники у меня хватило ума попрятать, потому что книгам особенно не поздоровилось.
Теперь Питер Пэн здесь, а его Кенсингтонский сад там. А ведь без сада не узнаешь, почему Питер не растет и вообще по каким причинам он летает туда-сюда, как заводной шмель. Страна Оз поделилась даже не на части, а на какие-то куски – как если бы ее оккупировали с воздуха. Мэри Поппинс и Мэри Поппинс в парке никогда больше не встречаются. Бедный медвежонок Пэддингтон – одна его часть у мамы, другая у папы. Какой в этом смысл?
Раньше Карлсон всегда стоял рядом с Алисой, мне даже казалось, они когда-нибудь поженятся. Теперь я устраиваю им жалкие воскресные свидания – только и всего. Драгунский стоит расчлененный. Доктор Дулиттл мается раздвоением личности. Бильбо Торбинс никогда не догонит самого себя в старости, жадного до кольца, не узнает, как он умер. Какой же тогда во всем этом резон?
Давайте мы возьмем меня, распилим пополам, посмотрим на свет. Например, повдоль - и посмотрим на срез. Что мы увидеть сможем? Искры скачут по бело-розовому нутру. Там живет, обретается, мечется что-то химическое, биологическое, невозможное, но до крайности притягательное, нечто электрическое. Электричество творит там безобразие.
А как поделить общие шутки? Фразочки? Любимые места в книжках? Друзей? Мои имена – как они меня называли? Это как книжку по оригами – взять и разделать на кораблики. Парк? Кота? Батареи, которые нужны людям позарез? Кружку с кактусом?
Из всего этого следует вот что – это очень, очень плохо. Плохо, плохо, плохо. Когда люди любят одни и те же вещи. Надо запретить законом им любить одно и то же. Все должно быть чьим-то - и все. Ничего общего. И все должно быть немножко несовершенным – чтобы его невозможно было любить так сильно.
Добавить комментарий