Яри

Глава из романа "Триста миллионов спартанцев"

В семье тринадцатилетнего Яри произошла трагедия.

По семейной традиции, вне зависимости от того, хороший выдался день или плохой, они каждый вечер собирались за ужином в их просторной, светлой гостиной – он сам, его папа и мама.

Сегодня все было иначе. Как и обычно, они сидели вместе за длинным обеденным столом – но не ужинали, а обсуждали произошедшее.

Несчастье случилось с папиной сестрой, тетей Анне. Она возвращалась домой, когда к ней пристала группа солдат. Они не пытались изнасиловать ее – судя по всему, им это было не так интересно, как то, что они сделали; вместо этого, в глухом переулке они долго издевались над ней, пиная ее ногами и оскорбляя, разорвали на ней всю одежду – и, в конце концов, бросили ее там же, в луже собственной крови, избитую, дрожащую и полуживую от ужаса.

Они ничего не взяли у нее – у нее с собой почти ничего и не было.

Они сделали это ради развлечения.

На отца было страшно смотреть. Всего час назад, не помня себя от горя и ярости, он бегал по окрестным улицам, сжимая спрятанный во внутреннем кармане пиджака длинный кухонный нож, пытаясь найти их, прокручивая в своем сознании, помутившемся от боли и бессильной злобы, бесчисленные кровавые сценарии мести – и прекрасно осознавая, что такая удача едва ли улыбнется ему; теперь же он сидел за столом, положив голову на локти – и только судорожно сжатые, побелевшие пальцы его рук выдавали то, что происходило у него внутри.

Прошло чуть меньше года с тех пор, как Эстония стала советской республикой. На их глазах творилась история, и каждый день за этим самым столом они обсуждали последние новости. История эта неоднократно – и весьма бесцеремонно – касалась и их семьи; сперва отец лишился своей фабрики, а вместе с ней – средств к существованию; затем арестовали его двоюродного брата, служившего помощником префекта в полиции; и вот теперь история изуродовала самого доброго и ласкового человека на свете – его сестру.

Да, не так-то просто было спастись от истории – а найти на нее управу было и вовсе невозможно.

Яри был еще очень юным, он пока не вполне понимал некоторые вещи и подробно расспрашивал родителей о том, что за несокрушимая сила меняет уклад жизни целого народа, забирая у людей то, что им всегда принадлежало, устанавливая новые порядки и законы.

Каковы ее мотивы?

Чем она руководствуется?

Зачем все это происходит с ними?

И из всех пространных объяснений, на которые в те месяцы не скупился его папа, Яри почему-то больше всего запомнилась его фраза о том, что в мировоззрении любого приличного человека всегда найдется хоть немного места для левых идей – но только у полных идиотов они могут преобладать.

И эти самые идиоты, как говорил ему отец, всегда будут переваривать свободу, равенство и братство в невежество, глупость, кровавое мракобесие и террор.

***

В тот вечер они легли спать раньше обычного; впрочем, ни мальчику, ни его родителям не спалось.

Яри несколько часов проворочался в своей постели, мучительно пытаясь отогнать от себя уродливые образы несчастья, случившегося накануне – образы, теснившиеся в его мозгу и причинявшие такую боль, что он мог бы поклясться, что чувствовал ее не только разумом, но и телом – физически.

В конечном итоге ему все же удалось заснуть – но сон его был неглубоким и беспокойным; его мучили кошмары и предчувствие чего-то дурного. Трудно было сказать, сколько времени он провел в этой полудреме – быть может, всего полчаса, а может, гораздо больше, – когда его внезапно разбудил громкий, резкий стук.

Стучали в парадную дверь на первом этаже. Мгновенно проснувшись, Яри сел на кровати; в доме стояла гробовая тишина.

Требовательный, грубый, резкий стук повторился снова – и ему показалось, что одновременно все вокруг пришло в движение.

Он услышал голоса с улицы, и услышал шум в спальне родителей; вскочив с постели, он стал быстро собирать одежду.

В дверях показалась мама.

– Скорее, Яри, – сказала она дрожащим голосом, – одевайся.

До смерти напуганный, Яри хотел спросить что-то, но в этот самый момент в комнату торопливым шагом вошел отец; в руках у него Яри заметил худую и неровную пачку мелких купюр разного достоинства – судя по всему, все, что удалось найти второпях.

– Послушай, Яри, – заговорил отец шепотом, он говорил очень-очень быстро, – спускайся вниз и беги к черному ходу – но только не шуми, будь очень осторожен. Они почти наверняка не знают про черный ход. Осторожно выгляни в окно, если на улице пусто – беги к тете Анне…

В этот момент папа запнулся, но, переведя дух, тут же продолжил – сбивающимся от волнения голосом и под всхлипывания мамы:

– Имей в виду – там тоже может быть опасно. Обязательно как следует осмотрись перед тем, как стучаться к ней. Если где-то по дороге увидишь людей в форме – сразу прячься, если тебя заметят – убегай, если поймают – ври, скажи, что ты сын тети Анне, назови свое имя и ее фамилию, назови ее адрес, скажи, что маме стало очень плохо и она послала тебя домой к доктору, а убегал ты потому, что испугался. Ты все запомнил?

Яри лишь молча кивнул головой, стуча зубами от страха.

– Все, бегом, – скомандовал папа.

Не в силах больше сдерживаться, мама расплакалась. Яри крепко обнял ее – и она поцеловала его на прощание.

– А как же вы? – вдруг опомнившись, испуганно спросил ее мальчик.

– За нас не переживай, – ответил за нее папа, – что бы ни случилось, мы обязательно вернемся к вам.

– Я лучше останусь… – робко начал Яри, но папа остановил его:

– Бегом, Яри! Нет больше времени…

Они еще раз обнялись все втроем – и Яри, стараясь не производить лишнего шума, побежал вниз по лестнице.

Черный ход вел из кухни в узкий боковой проулок, куда не выходили двери других домов – только окна да стены. Миновав гостиную, Яри вбежал в кухню и тут же замер, как вкопанный – прямо перед ним стоял молодой человек в военной форме. Из-за его спины тянуло сквозняком – дверь черного хода была приоткрыта; судя по всему, за вчерашними волнениями мама забыла запереть ее.

Да, похоже, что они узнали про черный ход, послали этого солдатика стеречь его – а он, обнаружив, что дверь не заперта, вошел внутрь.

Все эти мысли пронеслись в голове Яри за какое-то мгновение. Он тут же понял, что обречен, и родители его обречены, и вся их жизнь так или иначе закончится прямо сегодня; и он уже мысленно попрощался с надеждой выбраться отсюда – как вдруг случилось нечто невероятное.

Не говоря ни единого слова, солдат молча взялся за ручку двери и распахнул ее перед ним настежь.

Яри непонимающе посмотрел на него.

В этот момент он услышал жуткий грохот – люди у парадной двери, очевидно, устали ждать и выбили ее; он услышал их голоса и понял, что они очень разозлены.

Он еще раз вопросительно взглянул на солдата – но тот все так же стоял сбоку от черного хода и все так же молча смотрел на Яри, убрав руки за спину и явно уступая ему дорогу.

Больше нельзя было медлить – и, преодолев свое оцепенение, Яри бросился бежать.

Он ожидал резкого окрика вслед, ожидал, что за ним погонятся – но, добежав до угла и оглянувшись назад, так никого и не увидел – проулок был пуст.

Когда он был уже на безопасном расстоянии, он сбавил шаг и даже ненадолго остановился, чтобы перевести дух, тяжело дыша, как затравленный зверь. Начинало светать; оставаться на улице было опасно.

Он направился к дому тети Анне, он двигался к своей цели перебежками и полусогнувшись, словно под пулеметным огнем, по возможности избегая широких улиц и открытых пространств. В одном месте он увидел вдалеке группу из четырех человек, которые показались ему подозрительными; он не смог разобрать, была ли на них какая-то форма, но на всякий случай затаился – и продолжил свое движение лишь после того, как они скрылись из виду.

Вся дорога до тети заняла у него немногим более четверти часа. Тетя Анне жила на первом этаже; оказавшись у ее дома, он, помня наставления отца, сперва осторожно подкрался к окну ее спальни и заглянул в него.

Свет в спальне не горел. В этот предрассветный час он с трудом смог разглядеть внутри лишь очертания мебели – комната была пуста.

Тогда он подошел к следующему окну и заглянул в гостиную, затем – в кухню; везде было пусто и везде был выключен свет.

Быть может, тетю положили в больницу вчера вечером? Но нет же – он точно помнил, как папа говорил накануне, что доктор осмотрел ее и они решили оставить ее дома; потом он сам уложил ее спать, а после вернулся к ним, намереваясь навестить ее следующим утром.

Была и еще одна догадка, но Яри боялся в нее поверить. Он просто не мог поверить в то, что они пришли и за тетей тоже – и забрали ее. Это означало бы, что он остался совсем один.

Быть может, вся эта паника вообще была беспочвенной? Быть может, к ним в дом они приходили за папой? Непонятно, правда, зачем именно; но теперь они допросят его – и после он вернется домой. А тетя, вероятно, проснулась ночью, почувствовала себя плохо и сама отправилась в больницу.

Яри боязливо осмотрелся по сторонам. На улице было все так же безлюдно. Он напряженно думал о том, что ему делать дальше – и не придумал ничего лучшего, чем постучать в парадную дверь.

Ответа, разумеется, не последовало.

Он постучал еще раз, затем еще раз. Затем еще раз, и вдруг – услышал шум за своей спиной.

Он резко обернулся и увидел, как распахнулась дверь в доме напротив; на пороге показался Андрес – сосед тети Анне, старый друг их семьи и бывший папин коллега.

– Яри! – Андрес произнес его имя голосом, полным одновременно и удивления, и страха. – Бегом заходи в дом, – скомандовал он, и в точности так же, как Яри – торопливо и затравленно – огляделся по сторонам.

Не заставляя дважды просить себя, Яри забежал внутрь. Андрес тоже жил в первом этаже, прямо напротив тети; еще раз убедившись в том, что улица пуста и никто их не видел, он закрыл за Яри входную дверь и запер ее.

– Что случилось с тетей Анне? – сразу спросил его Яри. – Ты видел, куда она пошла?

Андрес покачал головой; в его глазах Яри, к своему ужасу, прочел лишь жалость и сочувствие.

– Ее увезли с полчаса тому назад, – сказал Андрес. – Я заметил, что у нее в руках был чемоданчик; видно, ей дали немного времени на то, чтобы собрать вещи… а что ты здесь делаешь, Яри? – спросил он в свою очередь, явно зная ответ заранее.

– Маму с папой тоже забрали, – Яри произнес это, и, не в силах больше сдерживать себя, сел на корточки прямо в прихожей и разрыдался. – Что вообще происходит, Андрес?..

Возникла пауза; Андрес не знал, что сказать, и выглядел крайне растерянным. Наконец, сделав глубокий вдох, он ответил:

– Я не знаю, дружок. Я правда не знаю… послушай, а как ты не угодил вместе с ними?

– Убежал. Папа сказал бежать сюда.

Андрес еще немного помолчал, обдумывая что-то. Затем осторожно помог Яри подняться на ноги, отвел его на кухню, усадил за стол и, плотно задернув шторы на окнах, сам сел напротив него.

– Ты знаешь, – заговорил он, – я проснулся где-то с час тому назад. Здесь проезжали машины, целая автоколонна – наверное, десятка два, не меньше. А потом, минут через пять или десять после этого, приехала еще одна – за Анне…

Андрес запнулся и снова ненадолго умолк, собираясь с мыслями; Яри поднял голову и внимательно смотрел на него.

– А вчера у нас на работе забрали весь транспорт, – продолжал Андрес. – И даже не объяснили, зачем. Все, что было – грузовики, легковушки.

– И что все это значит? – непонимающим голосом, сквозь слезы спросил его Яри.

– Я думаю, это происходит по всему городу, – просто сказал Андрес.

Яри молчал, пораженный тем, что услышал.

– И что же теперь будет? Куда их всех забирают? – проговорил он наконец.

– Я не знаю, Яри.

Андрес, конечно же, догадывался, куда их всех забирали. Примерно туда же, куда не далее, как прошлым летом вместе со всей своей семьей поехал незадачливый президент их маленькой республики. Но, пока ничего не было толком ясно, еще оставалась небольшая, призрачная надежда – и было бы бесчеловечно лишать ее мальчика.

– …А что мне теперь делать? – этот вопрос Яри задал неожиданно спокойным, ровным голосом – в котором уже едва можно было уловить какое-либо участие в собственной судьбе.

– Останешься у меня на несколько дней. Я думаю, тебя могут искать, но ко мне не придут – мы не родственники, и им неоткуда знать, что ты можешь быть здесь. Посмотрим, что будет дальше, я постараюсь разузнать все, что смогу… думаю, завтра в городе только и будет разговоров, что о произошедшем этой ночью. Подождем, пока все уляжется, а после решим, что делать. Ты поживешь пока в моей комнате, а я в гостиной – из нее окна выходят на улицу, это опасно, поэтому, не появляйся там днем, да и ночью лучше тоже. На кухню тоже не стоит выходить – я буду приносить еду тебе в комнату. И, конечно же, ни в коем случае не выходи из дома, а если услышишь, что кто-то вдруг пришел ко мне – оставайся у себя и прячься.

– А где прятаться?.. – растерянно спросил Яри.

Андрес пожал плечами; лицо его выражало уныние.

– Да хоть под кроватью, хоть в шкафу, – ответил он. – Все лучше, чем ничего. Главное, чтобы ты случайно не попался никому на глаза… Я не думаю, что кто-то может прийти сюда специально за тобой.

Остаток ночи Яри не смыкал глаз. Он смог уснуть только под вечер следующего дня, пока Андрес ходил куда-то по делам. Когда он проснулся, было уже воскресенье; часы в комнате пробили два пополудни. Он встал и осторожно прокрался в гостиную.

Андрес сидел у окна и читал газету. Увидев Яри, он молча поднялся и наглухо задернул шторы.

– Голоден? – спросил он мальчика.

– Ужасно, – честно признался Яри.

– Я сейчас принесу поесть; посиди здесь.

Андрес ушел на кухню и через несколько минут вернулся с дымящейся тарелкой горячего рыбного супа. И, пока Яри ел, стал рассказывать ему последние новости:

– Оправдались мои худшие ожидания, Яри. Говорят, людей забирали по всему городу, целыми семьями; потом грузили в вагоны и отправляли на восток. Они и вчера еще кого-то арестовывали, и, возможно, продолжают сегодня.

– И что будет с этими людьми?

– Я думаю, в каждом случае это будет зависеть от обстоятельств, Яри. Твой папа не был крупным чиновником, он не состоял ни в какой партии. У папы была фабрика… честно говоря, я надеюсь, что их просто отправили куда-то на поселение.

Яри немного помолчал.

– Ты сказал, что аресты еще продолжаются? – спросил он после небольшой паузы.

– Да. Так говорят.

– Значит, они и меня тоже ищут? Они ведь не перестанут меня искать, правда?

– Я не знаю, Яри, вероятно, не перестанут. В любом случае, тебе нельзя оставаться здесь; ты ведь не сможешь прятаться вечно.

– И куда мне деваться?

– Очевидно, придется отсюда уехать.

– Куда уехать? – удивился Яри.

– У меня в Риге есть родственники; супружеская пара, очень хорошие люди, твой папа их тоже знал… знает, – Андрес тут же поправился. – У них есть кое-какие связи, я надеюсь, они смогут что-то придумать и найдут способ помочь тебе с документами и со всем остальным. И, конечно, будут заботиться о тебе дальше.

– Зачем я им? – в голосе Яри прозвучала горечь. – Они ведь даже не знают меня.

– Они ни за что не откажут, когда узнают, в какую беду ты попал. И они знали… знают папу, – Андрес снова допустил ошибку, и было заметно, что он здорово разозлился на себя за это.

– А как я доберусь до Риги?

– Я поеду с тобой, конечно же. Но только не сейчас, нам лучше сперва немного выждать. Побудешь здесь до конца следующей недели. В пятницу я схожу к знакомому доктору, получу нужную бумагу и возьму на работе отгул; утром в субботу двинемся в путь. Думаю, безопаснее всего для нас будет выбраться из города пешком, а дальше уже – как повезет. Надеюсь, кто-нибудь подберет нас по дороге.

***

Как и запланировал Андрес, ранним утром следующей субботы они с Яри отправились в путь. Благополучно выбравшись из Таллина, без особых приключений поздним вечером того же дня, голодные и уставшие, они прибыли в Ригу.

В дороге им сильно повезло – большую часть пути они проделали в кузове попутной автомашины, и добрый самаритянин, который подобрал их на выезде из Таллина, не взял с них ни копейки за свою помощь; правда, он высадил их почти в сорока километрах от пункта назначения, и после удача перестала улыбаться им – больше их уже никто не подвозил.

Оставшееся расстояние им пришлось преодолеть пешком, и весь остаток дня они шли почти без остановок, достигнув своей цели около полуночи.

Яри чувствовал себя ужасно уставшим. Он был с ног до головы покрыт грязью и дорожной пылью, его мучили голод и жажда, но сильнее всего прочего его терзали угрызения совести.

Он все время думал о том, как оставил своих родителей, как бросил на произвол судьбы свою семью. Ему было очень страшно в тот момент, он поступил импульсивно, спасаясь бегством, и теперь был абсолютно уверен в том, что, невзирая на все их слова, он был обязан разделить с ними их общую судьбу – и вместо этого предал их.

И эта последняя мысль приводила его в отчаяние.

Родственники Андреса, как он и обещал Яри, оказались очень отзывчивыми людьми. Немного ироничным выглядел тот факт, что они были коммунистами – по крайнее мере, так они сами о себе думали до советизации Прибалтики.

Строго говоря, они и теперь продолжали считать так же – но, поначалу искренне приветствовав новый режим, они вскоре изменили свое отношение к нему, своими глазами увидев, как в действительности работают его институты и какие он использует методы.

В любом случае, важнее всего было то, что на них можно было положиться. Конечно, ситуация была крайне неопределенной – было совершенно неясно, что им делать с Яри, как позаботиться о нем – о члене семьи антисоветского элемента, который подлежал обязательной депортации и бежал к ним с пустыми карманами, без единого документа при себе.

И неизвестно, как бы в итоге была решена эта проблема, если бы на следующий день после прибытия Яри и Андреса в Ригу не началась Великая Отечественная война – война, смешавшая все их планы и задержавшая их в Латвии на долгих три года.

Советские войска с боями отступали из Прибалтики. События разворачивались быстро, если не сказать – молниеносно: всего через неделю после нападения на Советский Союз части вермахта вошли в Елгаву, а по прошествии еще пары дней заняли и Ригу – уже израненную бомбардировками, артобстрелами и пожарами. И, конечно же, в городе нашлось немало тех, кто искренне порадовался этому.

Большевиков больше не было.

А потом прошло еще совсем немного времени – новые хозяева страны в решении своих задач определенно были куда расторопнее предыдущих – и по городу поползли нехорошие слухи. Где-то в окрестностях Риги, в лесах, убивали людей – много людей, тысячи людей. Слухи эти постепенно обрастали все более и более страшными подробностями; расстрелы проводились при участии местных коллаборационистов – тех же самых мерзавцев, которые в начале июля жгли в городе синагоги.

Еще несколькими месяцами позже, уже осенью, в городе организовали еврейское гетто. Большинство его узников – в основном, дети и женщины, общим числом более двадцати шести тысяч человек – спустя всего месяц также были убиты в лесу у окраины Риги.

Отвратительные сцены расправ и арестов порой разыгрывались прямо на городских улицах. Яри и самому несколько раз доводилось становиться их беспомощным свидетелем, о чем он впоследствии сильнее всего хотел бы забыть; но, к сожалению, наш мозг – далеко не всегда наш союзник, и против своей воли Яри хранил эти кроваво-грязные воспоминания всю свою последующую жизнь.

Новый оккупационный режим наводил ужас не только на евреев – любой человек, заподозренный в их укрывательстве, в связях с антифашистским подпольем или в коммунистических либо антигерманских взглядах, пополнял собой длинный список его жертв. И по этой причине положение Яри опять стало крайне непрочным – его новая приемная семья активно сотрудничала с «Молодой гвардией», помогая подпольщикам распространять листовки и газеты.

Эти люди, никак не изменив своего отношения к большевикам, оказались достаточно здравомыслящими для того, чтобы понять несложную истину: новые хозяева Латвии несли неизмеримо большую угрозу – и никакими перспективами возможного обретения независимости в будущем нельзя будет оправдать ни содействия, ни сочувствия им.

***

Проходили недели и месяцы, и с течением времени все сильней и сильней в душе Яри разрасталось гнетущее чувство вины. И теперь он явственно ощущал внутри себя то, что прежде было совершенно незнакомо ему – он чувствовал, как сильно ненавидит этот мир.

Да, с миром определено что-то было не так. Он перемалывал человеческие судьбы в труху и, казалось, даже не замечал этого. А еще он был слишком большим – и от него нигде, решительно нигде не было спасения.

Но, в то же самое время, то чувство ненависти, что день ото дня крепло в нем, возможно, в какой-то мере спасало Яри от безумия.

Любому человеку необходимо ощущение безопасности – пусть даже самое слабое, зыбкое и относительное; Яри же не чувствовал себя спокойно ни единого дня с того момента, как забрали его родителей.

Да, он был не так силен и крепок духом, как иные его ровесники, которые в том же возрасте уходили к партизанам и участвовали в боевых действиях; и то постоянное угнетение психики, которое он испытывал, тот постоянный страх неопределенности, потери жизни или свободы могли бы навсегда погасить огонек его разума – если бы не всепоглощающая ненависть к миру, который просто не имел права существовать в том виде, в котором представал перед ним; и, чем сильнее Яри ненавидел его, тем в меньшей степени его разумом владела тревога.

Порой это чувство становилось настолько сильным, что Яри вполне осознанно желал миру гибели. Ему казалось, что после всего, что случилось, мир утратил всякое право на какое-либо будущее. Теперь уже нельзя было просто закончить войну и жить дальше – это казалось ему слишком безумным и сюрреалистичным, слишком неправильным.

И он довольно часто размышлял об этом – а еще о том, что ни за что, никогда, ни под какими угрозами и ни на чьей стороне он не принял бы в этой войне участия, поскольку считал, что все вовлеченные стороны были по-своему чудовищны и уродливы; а его враги – его личные враги, те мерзавцы, что могли хладнокровно причинить вред ему или другим ни в чем не повинным людям – находились по обе стороны линии фронта, и ни за что на свете он не захотел бы сражаться плечом к плечу ни с одним из них.

Но, если кругом было полно врагов – то, быть может, где-то были и друзья? И Яри догадывался, что они существуют, и думал о том, что и они, вероятно, разделены той же самой линией.

А еще интуиция подсказывала ему, что, вероятнее всего, их намного, намного меньше.

И именно в эти моменты он снова и снова мысленно возвращался в тот вечер, когда ему пришлось бежать из дома своих родителей.

Он не мог испытывать благодарности по отношению к тому советскому солдату. Сама мысль о том, что кто-то подарил ему жизнь, приводила в ярость и взывала в конечном счете не к благодарности, а к мести – просто потому, что никто не имел права посягать на эту жизнь.

Жизнь Яри могла принадлежать только Яри.

Но, вместе с тем, он явственно ощущал, как что-то не давало ему покоя. Ему вспоминалась омерзительная сцена, случайно подсмотренная на одной из рижских улиц; у него на глазах немецкий офицер отпустил на свободу двух девочек-подростков, которых он поначалу ошибочно принял за евреек – и которые плакали, кричали, умоляли не лишать их жизни. Дело в том, что отношение к офицеру было однозначным – и оно нисколько не изменилось после его «великодушного» жеста. Яри не сомневался в том, что если бы хоть что-то, что-нибудь в жизни немца зависело от этого решения – он изменил бы его без малейших колебаний. И Яри совершенно точно знал выражение, которое приняло тогда лицо немецкого капитана – оно выражало милость победителя.

И подсознательно Яри понимал, что есть незримая, но совершенно четкая граница между тем немецким офицером и молодым парнишкой, который молча распахнул перед ним дверь черного хода, открыв, тем самым, путь к свободе. А вот между первым и однополчанами второго, которые измывались над тетей Анне, никакой разницы не было.

Они носили разную форму. Они говорили на разных языках. Они были гражданами разных государств. Они воевали друг с другом, убивали друг друга и получали за это воинские награды.

Но это были одни и те же люди.

Так что же тот русский парень?..

Яри мучительно размышлял над этим, пока ему не начинало казаться, что он вот-вот сойдет с ума, и, наконец, нашел ответ. И для этого ему не пришлось подавлять в себе ни боль, ни обиду, ни желание отомстить. Ему никого не пришлось прощать ради этого.

Он нашел ответ, когда вспомнил и осознал, что лицо русского в тот момент выражало испуг. Казалось, он был напуган почти так же сильно, как и сам Яри. И его поступок не был проявлением милости, снисхождения или великодушия. Его глаза лишь испуганно говорили: «только не кричи, не шуми, не делай глупостей; беги, беги, еще минута – и будет уже поздно».

Но почему, почему абсолютно чужой, незнакомый человек, которого Яри видел в первый и последний раз в жизни, так боялся за него?

Потому что молодой парень, который, казалось, был ненамного старше его самого, не увидел перед собой врага. Он получил приказ от своего взводного,

которому отдал приказ ротный,

которому приказал комбат,

которому приказал полковник,

который выполнял приказы своего командира – и так до самого верха, но:

он видел перед собой мальчика,

который только начинал жить,

который не угрожал его жизни,

который не угрожал его семье, друзьям или близким,

который не угрожал вообще никому и ничему в целом свете – и которого он просто никогда не встретил бы, если бы эту встречу не организовал взводный командир, которому приказал командир роты, который выполнял приказы комбата…

Тот молодой солдат не дарил Яри его собственную жизнь. Он и не собирался посягать на нее. Он открыл перед ним дверь черного хода потому, что несмотря на все полученные им приказы и объяснения он так и не смог понять, почему должен хотеть его крови.

***

Яри и Андрес пробыли в Риге до июля сорок четвертого. Многое изменилось за это время – война, которая три года тому назад ушла далеко на восток, теперь неумолимо возвращалась назад.

А десятого июля – Яри очень хорошо запомнил эту дату – наступила ожидаемая развязка: родственники Андреса бесследно исчезли. Они просто не вернулись домой в тот день, и на следующий тоже; и вот уже прошла целая неделя – а их все не было. Уже не оставалось никаких сомнений в том, что случилось что-то плохое – и Андрес с Яри снова оказались перед трудноразрешимой дилеммой.

С одной стороны, тот факт, что за целую неделю никто не пришел к ним с обыском, внушал определенный оптимизм. С другой – разумеется, никак нельзя было исключать вероятность того, что это все-таки произойдет, и в этом случае пытаться объясниться с шуцманами было бы бесполезно.

И, в конечном итоге, после долгих раздумий и обсуждений они приняли весьма спорное решение: уходить из города; а именно, отправились в Даугавпилс – то есть, навстречу приближавшемуся фронту.

На их решение повлияло то, что в Даугавпилсе у Андреса также были друзья, семья из трех человек – отец, мать и сынишка; главу семейства Андрес знал с детских лет. Правда, не было никакой уверенности в том, что они все еще оставались там – как и в том, что они еще были живы.

Дорога оказалась очень трудной и отняла у них несколько дней. А по прибытии на место, по нужному адресу на Солнечной улице они обнаружили лишь тридцатилетнюю женщину, выглядевшую на пятьдесят, которая поведала им, что ее муж пропал еще в самом начале войны, а сына она похоронила в прошлом году – его забрала какая-то инфекция.

Теперь им больше некуда было податься, кроме как вернуться обратно в Таллин – и Андрес стал уговаривать Яри снова двинуться в путь. Но возникал один существенный вопрос, а именно – где они будут жить? Смогут ли поселиться в доме родителей Яри – если от него еще что-то осталось? В нем, по крайней мере, был подвал, который сгодился бы под какое-никакое бомбоубежище; а если нет, то что сейчас с квартирой Андреса? Ведь с тех пор, как они уехали, прошло целых три года – три военных года.

Но главным препятствием было то, что теперь Яри в принципе не испытывал ни малейшего желания куда-либо идти. Ему больше не хотелось ничего предпринимать – он больше не желал спасать себя. Постепенно им овладели полнейшая апатия и фатализм; и теперь ровно в той же степени, в какой он не хотел участвовать в этой войне, не хотелось ему также и бежать от нее.

Андрес не мог понять этого, он злился на Яри, но бросить его не позволяла совесть; а Яри, в свою очередь, день ото дня уговаривал Андреса уходить в одиночку – он прекрасно понимал, сколь многим он обязан своему другу, и меньше всего хотел, чтобы тот погиб по его вине.

Так они и спорили целую неделю, пока не случилось неизбежное: ранним утром двадцать седьмого числа до города докатилась война; и именно в этот, самый неподходящий момент, словно по какому-то наитию Яри вдруг решился уходить.

Конечно же, это было форменным безумием и настоящей безответственностью – нужно было сделать это раньше, либо уже оставаться в городе и на советской стороне. И Яри и спустя много лет не смог бы ответить на вопрос, почему он так поступил; однако, товарища ему долго уговаривать не пришлось – Андрес, судя по всему, в тот момент скорее бы предпочел быть убитым в уличных боях, прорываясь обратно на запад, чем оставаться в городе, который отходил к красным.

Невозможно было бы пересказать всех ругательств, которые Андрес изрыгал из себя, когда они, пригнувшись как можно ниже к земле, петляя по городским улицам, бежали на запад, к реке. Весь центр города заволокло едким дымом; казалось, что одновременно со всех сторон доносился до них треск автоматных очередей.

В какой-то момент над их головами засвистели пули – и они бросились на землю; прямо перед ними, чуть дальше по улице, кипел бой. До их слуха долетали обрывки русской речи – резкие, отрывистые команды и ругательства вперемешку; и Яри, как завороженный, наблюдал за действом, которое разворачивалось у него на глазах.

Ему казалось, что все происходило слишком быстро и беспощадно; он видел, как падали люди – а тем, что шли следом за ними, это как будто только прибавляло ярости.

Немецкие солдаты держали оборону в домах по обе стороны улицы; красноармейцы, прикрывая друг друга автоматным огнем, быстро продвигались вперед, забрасывали гранатами зияющие проемы разбитых окон и врывались внутрь полуразрушенных зданий. Теперь уже Яри слышал и немецкую речь тоже, а еще – он слышал крики: исступленные и яростные, иногда полные боли, иногда – злобы, а порой и вовсе какие-то нечеловеческие, звериные, не выражавшие никаких, – по крайней мере, известных ему, – эмоций.

Наконец, из охватившего его оцепенения его вывел Андрес; резко схватив Яри за плечо и растормошив его, он прокричал ему прямо в ухо:

– Надо уходить, Яри, не отставай!

И, поднявшись на ноги, все так же согнувшись в три погибели, они побежали дальше.

Их ангел-хранитель и на этот раз не оставил их – всего через несколько минут они, целые и невредимые, выбрались к реке. На другой берег они переправились вплавь – и слава богу, что никому не пришло в голову стрелять в двух гражданских, плывущих через реку; и там, едва оглядевшись по сторонам, задыхаясь от усталости, они через силу снова бросились бежать – на северо-запад, подальше от этого города, от выстрелов и канонады.

Через несколько часов, когда они были уже на относительно безопасном расстоянии, они ненадолго сделали привал и обговорили дальнейший маршрут. Андрес снова предлагал возвращаться через Ригу обратно в Таллин, хотя это предприятие и обещало быть ужасно трудным – расстояние было слишком большим для них, измученных и оголодавших; но Андрес, к великому удивлению Яри, вдруг стал убеждать его в том, что в Таллине они уж точно спасутся, и сам он верит в то, что и Таллин, и Рига, и вообще весь рейх все же устоит перед натиском советских войск – о чем постоянно говорили по радио и писали в газетах. Совсем скоро наступление Красной армии захлебнется, начнутся мирные переговоры, и тогда, в худшем случае, большевики снова поделят с нацистами Восточную Европу – но Прибалтика уже точно останется под немцами. А в обозримом будущем – и это кажется ему вполне возможным – Эстония снова сможет стать независимой.

Яри так и не удалось понять, в действительности ли Андрес верил в то, что говорил, или только делал вид – но, так или иначе, этой точки зрения он не разделял. Три года тому назад, когда война только начиналась, а им, находившимся в тылу, уже через считанные месяцы сообщали, что победоносные части вермахта вплотную подошли к Москве, наступление Красной армии на Прибалтику показалось бы чем-то совершенно невероятным – но, тем не менее, сейчас это происходило прямо у них на глазах.

Эту армию нельзя было остановить, и ее наступление не могло захлебнуться. Яри подсознательно понял это, лишь мельком увидев, как русские дрались за Даугавпилс; но, вне зависимости от этого, он хотел вернуться домой. Он думал о том, что даже если ему суждено погибнуть, то хорошо было бы перед смертью еще хоть раз увидеть улицы родного города и отчий дом; и, так или иначе, но теперь уже возвращение в Таллин, вне всяких сомнений, было их единственным вариантом – поэтому, он более не колебался.

И так они с Андресом отправились в свое последнее нелегкое путешествие к дому, преследуемые голодом, усталостью – и войной, которая принесла многим миллионам людей и то, и другое.

***

В начале августа сорок четвертого, спустя три года после их спешного отъезда в Ригу, Яри и Андрес наконец-то вернулись домой.

Дом своих родителей Яри застал полуразрушенным бомбежками. Вместе с Андресом они поселились в его подвале, страшно голодали и мучительно ждали окончания войны.

Картины, которые им приходилось наблюдать в городе, разговоры, которые они слышали, часто вызывали у Яри живые, болезненные воспоминания о Риге. Еврейские семьи, когда-то жившие по соседству с ними – как и многие другие люди, которых он хорошо помнил – бесследно исчезли. А когда ему на улице попадалось знакомое лицо и его с удивлением узнавали, ему нередко приходилось выслушивать тяжелые, долгие рассказы о зверствах местной администрации.

Андрес, похоже, в конце концов заразился его апатией – от его былой уверенности не осталось и следа. Теперь он так же, как и Яри, не хотел даже думать о том, чтобы снова куда-то бежать.

Некоторые люди предусмотрительно уходили на запад, но не они – они не двигались с места, твердо решив оставаться здесь до самого конца, что бы ни произошло. В то же самое время, Андрес все чаще заводил разговоры о том, что с приходом Красной армии будет большой бой за город и от него не останется камня на камне – и невелика вероятность того, что им удастся пережить это.

Яри же лишь пожимал плечами в ответ. Он был настолько измучен, что все это уже мало интересовало его – его последним желанием в этой жизни было как следует поесть…

Однако, прогнозам Андреса, к счастью, не суждено было сбыться.

В середине сентября, когда стало очевидно, что город – а вместе с ним, и всю страну – удержать не удастся, немцы незамедлительно приступили к эвакуации своих войск. Утром двадцать второго числа в практически оставленный ими Таллин вошли передовые части Эстонского корпуса Красной армии, а к двум часам дня красноармейцы заняли центр города – изрядно потрепанного войной, но избежавшего самого страшного.

В тот день на площади Свободы было что-то вроде импровизированного митинга. Поодиночке и группами стекались туда горожане, оживленно беседовали с солдатами; и Яри тоже был там.

Он стоял в толпе этих счастливых людей и безутешно плакал, постоянно оглядываясь по сторонам – так, словно надеялся на чудо, словно рассчитывал найти кого-то. Но никакого чуда, конечно же, произойти не могло – просто в тот сентябрьский день для него закончилась война.

В последующие годы судьба была более благосклонна к Яри. Он остался в Таллине и каким-то чудом избежал проблем, связанных с его происхождением – хотя и жил под своими настоящими именем и фамилией. Система как будто просто забыла про него, и, несмотря на все его периодические страхи, которые особенно усилились после мартовских событий сорок девятого года, для него, в конечном итоге, все обошлось благополучно.

Своих родителей Яри так больше никогда и не увидел.

Из истории, которая произошла с ним и с которой началась его взрослая жизнь, Яри вынес всего один, но совершенно бесценный урок: он навсегда усвоил, где именно проходит та невидимая грань, что в действительности делит людей на своих и чужих – вне зависимости от того, на каком языке они говорят и под каким флагом сражаются.

И теперь он всегда, на протяжении всей своей долгой жизни отчетливо видел ее, никогда не переступая на другую сторону и изо всех сил стараясь нисколько не быть на чужих похожим – даже в мелочах.