Предлагаем вашему вниманию четвёртую подборку из цикла «То-то было весело при тоталитаризме. Из жизни советских писателей». Первый выпуск был опубликован «Чайкой» в 2017 году, последующие - в ноябре и декабре 2020 года.
Байки о потаённой силе, вскормившей (и подкармливавшей) советских писателей
Как объяснить, красавица, тебе,
не знавшей ни тревоги, ни печали,
что значило когда-то КГБ
и почему так все о нём молчали?
Андрей Баранов
Аркадий Васильев в Союзе Писателей служил, секретарём парткома. Для души подрядился ещё общественным обвинителем на процесс Синявского и Даниэля. На пару с ним также Кедрина Зоя завербовалась, подсудимых в ареопаге бичевать, - только приключился с той пренеприятнейший казус. Неустановленные хулиганы-антисоветчики вымазали дверь её квартиры фекалиями. Опасаясь повтора смрадного инцидента (и не удовлетворившись круглосуточным дежурством лифтёра), пригнали к Васильевскому подъезду невзрачную серую «Волгу» с двумя сотрудниками на борту. Вплоть до полного торжества социалистической законности, до сурового приговора продежурили у дома заступники.
Всё ж случилось однажды чужаку, миновав заслоны, ужом проскользнуть в подъезд. Не мешкая, устроили люди в штатском повальный обход: распознать потенциального злоумышленника, при необходимости - обезвредить. Нагрянут в квартиру и давай все углы да закоулки обшаривать, включая и туалет с кладовкой. Одни лишь Кузнецовы первой же комнатой отделались. Малец ихний весь свой будуар обклеил огромными жёлтыми портретами членов Президиума ЦК КПСС. Глаз не отведёшь, отцы родные; смазливейший из всех - Пётр Шелест (пару лет спустя, как вышел на советские экраны «Фантомас», ясно стало: одно лицо). Меж писательских чад-акселератов такая выходка считалась вроде как тонким юмором. Но вошедшие товарищи при всей своей компетентности простодушно приняли за чистую монету. Уверились: в этой хотя б квартире свои, дальше можно не проверять!
Двадцати шести лет от роду, Георгий Анджапаридзе сопровождал в лондонскую командировку Анатолия Кузнецова. Да не доглядел: усклизнул вероломный автор «Бабьего яра» (романа, понятно, не поэмы), попросил убежища в Великобритании. Вопреки всем прогнозам, карьеры Георгия Андреевича эта оплошность не сгубила. В тридцать с хвостиком назначен был главным редактором детского издательства „Радуга“, чуть за сорок – директором „Художественной литературы“, крупнейшего из советских издательств.
«Человек фантастического остроумия и артистизма», «замечательный товарищ и умный, блистательный собеседник», «непревзойдённый знаток английской литературы, друг множества британских писателей», «всеобщий любимец и недвусмысленный стукач». Всё верно, хоть и надёргано из некрологов: такая вот своеобычная, широкого профиля натура. «По степени раблезианства его в наши дни догнал только Дмитрий Быков». Успел Гога Анджапаридзе даже в шпионском детективе сыграть: «обаятельного кагебешника, притворяющегося издателем, то есть буквально и подробно – себя». Именно на премьере фильма «Русский дом» в кинотеатре «Октябрь» он упал со сцены и сломал бедро. Полностью уже не оправился.
Не подозревая по молодости, какой крутизны он профессионал-многостаночник, мололи приятели при Гоге что ни попадя. Про политику тож. По сей день - без последствий…
Интернационалист Виктор Урин ко всякому роду-племени полное сочувствие изъявлял, точно так и к животным тварям. Питомцев своих, медведя с орлом, говядинкой с рынка баловал – не скаредничал. Шкандыбает поэт меж торговых рядов, кровавую пищу хищникам подопечным выбирать, а вскормлённый в неволе орёл молодой на плече гордо восседает, привязанный. Сторгует Урин бычатины, купюру – пичуге в клюв: держи, продавец, свою десятку, коль не робкого десятка! С опаскою тянет колхозник руку в белом нарукавнике, да отдёргивает: долбанёт царь птиц эдаким рубильником – мало не покажется! Всё ж изрядная скидка выходила уринским приёмышам.
Презрев отменную жрачку, не смирилась вольная птаха с заточением, упорно пыталась слинять. Чем разительно отличалась от своих человекообразных компатриотов, не смевших роптать или рыпаться даже в голодуху. Пара попыток увенчалась-таки успехом, - но и удрав от тюремщика, лишённый лётной практики орёл далеко упорхнуть не умел. Тяжело вздымая крылья и распугивая потрясённых ворон, беглец достигал только лишь ближайшей стройки, будущего ЖСК «Советский писатель». Грузно опустившись на недостроенный пятый этаж, он важно расхаживал по той самой комнате, впоследствии - уединённому кабинету, где суждено будет Соломону Апту годами корпеть над переводом с немецкого романа «Иосиф и его братья». Там, меж груд кирпича и мешков с песком и цементом, настигал дезертира запыхавшийся Урин в сопровождении ватаги возбуждённых мальчишек.
Ко всем прочим доблестям слыл Георгий Анджапаридзе прожжённым сердцеедом. Хоть и выглядел сильно старше своих лет, девчонками себя окружал юными и прелестными. Причём цеплялись за Гогу не столько ради импортных колготок или ресторана ЦДЛ: интеллект, обаяние и сексуальная многогранность затмевали примитивные совершенства мускулистых мачо.
Средь мириады Гогиных историй одну рассказывал он с особым чуйством в поздние свои годы - когда, будучи на инвалидности, плавал с круизами, развлекал американских туристов анекдотами из русской литературы.
С палочкой, оплывший и седой, тормозит Гога такси (в Астрахани было дело).
- Куда едем, отец?
- В порт.
- Встречаем кого?
- Жену.
Водила кивает: без проблем, подберём старушку. Приехали, ждём. Хиляют мимо тёлки, попками крутят: молоденькие и не очень, хорошенькие и дурные. Наконец, подлетает Юлька (Гогина последняя жена) - красотка двадцати восьми лет. Стройная, загорелая, при всех делах. Распахивает дверь, обнимает за шею:
- Любимый, как я тосковала! Хочу тебя смертельно!
Таксист офигел, челюсть отвалилась до руля…
Инженер Миша Айзенштат, жгучий брюнет, обладатель крутого носа и неиссякаемого запаса энергии, в жёны взял светлоглазую, светлокудрую, курносенькую Наташу, дочь писателя-диссидента Валерия Тарсиса. Наперекор пятой группе инвалидности, дослужился Миша до поста изрядного: освобождённый секретарь парткома большого машиностроительного завода. Спровадив, однако же, тестя за рубеж, вмиг утратил он всю свою твердокаменную преданность всесильному Марксову учению. Вышел, не попрощавшись, из рядов, скромненько уволился и без проволочек подал на воссоединение.
Можно гадать - и даже, пожалуй, догадываться, по каким сокровенным причинам не стали власти препятствовать. Только вскорости Миша, с женой и двумя прелестными дочками, уже вдыхал полным бюстом шикарные альпийские ароматы. Выправив, для одного хотя бы еврея, оплошность Всевышнего, на которую, устами Бени Крика, сетовал Исаак Бабель:
«Но разве со стороны Бога не было ошибкой поселить евреев в России, чтобы они мучились, как в аду? И чем было бы плохо, если бы евреи жили в Швейцарии, где их окружали бы первоклассные озёра, гористый воздух и сплошные французы?»
Украинский поэт и политический деятель Иван Драч завлекательную высказал фантазию: «Еврей в Украине должен жить лучше, чем в Израиле, русский в Украине должен жить лучше, чем в России». О чаянии сём не подозревая, да и вообще, задолго до известных политико-милитаристских пертурбаций, Гога Анджапаридзе высоко ценил этого почтенного человека, мыслью своей нередко к нему обращаясь. С задумчивым пафосом изрекал: «Он читал стихи, Др@ча» или там: «Я смотрел в окно, Др@ча» (орфографию с пунктуацией оставим на усмотрение).
Оголодает Соломон Апт, полдня роман «Иосиф и его братья» с немецкого пропереводимши. Высунет нос из своего анахоретского кабинета. А отпрыск его Сашка, семиклассник, только того и ждёт:
- Чего это, - спрашивает, - за дурацкое слово такое: «компания»? То оно через «О» пишется, то, видите ли, через «А». Ломай себе голову!
- Дело-то нехитрое, - Моня в ответ. – Вот тебе, к примеру, стишок:
Тра-та-та! Тра-та-та!
Мы везём с собой кота,
Чижика, собаку,
Петьку-забияку,
Обезьяну, попугая —
Вот кОмпания какая!
Теперь поменяй чуток:
Тра-та-та! Тра-та-та!
Волоки в тюрьму кота,
Чижика, собаку,
Петьку-забияку,
Обезьяну, попугая —
Вот кАмпания какая!
Усёк разницу?
У другого Сашки было как раз всё наоборот. Мама его род свой вела от иудеев, зато уж папаня – заправский русак. И должность тоже занимал подходящую, чиновником в аппарате Союза Писателей. Славный парень вырос у них Саша, не прискребёшься: честняга, светлая головушка, с тонкостью душевной. Притом семьянин крепкий: как с Галей-одноклассницей после школы расписался, - забил намертво на остальных прочих женщин.
Обнаружилось при встрече, что и Галины братья – превосходные люди: приветливые, молодцеватые, компанейские. Даром что военные, да в чинах, капитан с подполковником. Заглянул к дочке на огонёк и сам отец семейства, невысокий краснощёкий балагур с пузиком и седоватым чубом. Пир горой, поддавали, дурачились, анекдоты про Брежнева травили по кругу (тоже ведь, представьте, – сошло!)
Одним не выдался Саша: тихонек больно, нисколечко не пробивной. Закончил первостатейный московский вуз, МИФИ, так к тридцати годам даже ещё не защитился - это по физике-то.
Зато вдруг потом, в одночасье, – словно плотину прорвало! Из кандидатов наук тотчас в доктора, затем, не мешкая: директор крупнейшего института, член-корр, академик, министр! Атомное министерство возглавив, проживал, по скромности, в той же старенькой своей двухкомнатной, Жигули коцаные водил.
Глаза таращите: чем заслужил Александр Румянцев такой почёт? И невдомёк вам, по какому ведомству тесть Сашин проходил, живчик-толстячок. Да сколько звёзд больших таскал на плечах.
Так и видится совещание на самой наивысшей верхотуре.
- Должность, братцы, немалая. Из своих – подыщем достойного кандидата?
- Совсем из своих - тяжеленько, коли чтоб в атомах серьёзно кумекал. Однако ж парни мои расстарались, нашли подходящего человечка! Преданный, надёжный, родной зять нашего видного генерала…
Володя Вигилянский, будущий публицист, литературный критик и пресс-секретарь Патриарха Московского и Всея Руси Кирилла (Гундяева), нёс из починки утюг. Завёрнутый в газету «Московская Правда» и перевязанный бечёвкой, реабилитированный механизм покойно возлежал на дне большой красной авоськи. Обошёлся ремонт в 90 копеек, на четыре с полтиной дешевле нового утюга.
Смеркалось. Во дворе ЖСК «Московский Писатель», подле арки, Вигилянскому повстречался Миша Гребнев, будущий переводчик с португальского.
- ЗдорОво! Чего тащишь?
- Да вот… На одну ночь только дали…, - Володя помедлил и заговорщицки улыбнулся, - смотри только не протрепись, строго между нами! Это аппарат для выявления жучков. Есть основания полагать, что наша квартира прослушивается.
- Ой, и мою проверь! - возбудился Миша. – И у нас тоже, по-моему…
- Извини, старик, никак! В нём батарейка специальная, - дорогущая, сволочь. Ежели она разрядится…
Опуская дальнейшие негоциации, скажем, что вскоре, упрятав в карман пятьдесят рублей гонорара, будущий протоиерей водил закамуфлированным утюгом по стенам Гребневской квартиры. Прибор ни разу не затренькал: подслушивающих устройств, стало, не обнаружилось.
Виктор Сергеевич Розов обладал сильнейшим родственным чувством. Мчится он, ног под собой не чуя, в Кремлёвскую аптеку. Чёрную «Волгу» (свою, не казённую) с персональным шофёром подле дверей покидает. Не до шуток: у тёщи у любимой давление разыгралось!
- Будьте любезны, - просит, достигнув прилавка и предъявляя элитарное удостоверение, - пять упаковочек адельфана!
- Извините, - отвечают, - адельфана сейчас нет.
- То есть как нет, вот же он у вас под стеклом!
- Вы только, пожалуйста, не волнуйтесь: лекарство поступит на той неделе, вам сразу позвонят. А этот препарат просроченный, мы его завтра в городские аптеки отправляем.
В 80-е годы, на сияющем фоне убойного строительства коммунизма, разразился нежданно-негаданно отдельный недостаток – нехватка:
А в отдельных магазинах
Нет Отдельной колбасы.
Смех смехом, но реально жрать стало нечего. Чтоб хоть какой харч приспешникам своим подбросить, не оскудели чтоб ряды глашатаев партии, - придумала «добрая власть» (как метко выразился ГертрудА Катаев), она же КПГБ или Коммунистическая Партия Государственной Безопасности (как ещё метче высказал безнаградный Войнович) продуктовые заказы.
Хлопот с теми заказами – до фигищи: дефицит импортный выбей, от «нагрузок» лажовых отбоярься, талоны, не мешкая, распредели. Прозаик Александр Тверской по прозвищу «Месье Талон» всю эту тягомотину на себя, благодетель, и взвалил. Дальше уж волонтёрши шуровали: одна, старшая, на ЖСК, а под тою – раздатчицы, по одной на подъезд.
Нонешним эпикурейцам, к изобилию да гедонии привыкшим, забавно, может, покажется. Но в мозглявую позднесоветскую годину яйцо болгарское, крупное, сервелат финский, полукопчёный или, скажем, «ножки Буша» заокеанские, цыплячьи, - очень даже выручали, способствовали! Особо ежели забугорную эту хавку – да под отечественную ханку навернуть, под «Столичную»: ту, матушку, по другим ещё, специальным талонам отпускали. Две поллитры всего на рыло в месяц. И крепись, выживай себе, как знаешь…
Иная мамзель единый-то раз замуж не сподобится. А бывают умелицы: сколь потребуется мужей, стольких и заведут! Ольга вон, ленинградского драматурга Юзефа Принцева дочь. (Фамилия для русского уха не больно привычная; коли, бывало, недослышат, - поясняет: "От слова «принц и нищий»"). Супругов перебрала Ольга изрядно, да не каких-нибудь захудаленьких мужичишек: персоны всё именитые, заковыристые. Начальный муж, первооткрыватель, кто в Москву её перебросил, - тот и вовсе шишка: Миша Швыдкой, будущий министр культуры. Кликала его Олька любовно: «Мих@йло», - оттого, верно, и разженились.
В разводках недолго проскучала. За министром вослед неспешной прошествовали чередою: видный московский диссидент да крупный американский журналист (этот Олю в Вашингтон свёз). Четвёртый супруг – тоже, в своём роде, величина: Калугин Олег, бывший генерал КГБ (хоть и вякают, не бывает, мол, такого, чтоб бывшая немецкая овчарка). Смачная вышла парочка, гусь да цесарочка. Сымай, что ль, Дисней, новую ещё фильму: «Beauty and the KGBeast»!
Снуют окрест всякие беспечные дядьки, жуируют, планы грядущие строят. Невдомёк им: уж Ольга Юзефовна следующего себе присматривает!
А бывают ли овчарки бывшими – впору у Катерины Кладо разведать. Растолкует, чай, не откажет: по матери сама также Принцева (попадаются промеж них, Принцевых, и русские). Катерина у нас - редкость эксклюзивная: поди другую сыщи, чтоб трудилась сразу и киноведом и кинологом! С утреца, положим, о культовом фильме строку гонит, после обеда - сучьих детей дрессирует, клубом немецко-овчарочьим заведует. Она же прозаиком поспевает да, сверх того, манекенщицей. Оправдала, словом, надежды! Отца-старика Николая Кладо, огневого кинокритика, сценариста. И тётки Татьяны Кладо, поэтессы ещё аж Серебряного века.
Фамилия «Кладо» вообще-то дворянская, греческого происхождения. Дед Николая Николаевича защитником Севастополя мантулил, отец – профессором Морской академии, генералом по Адмиралтейству. Не их вина, что страдательной нашей братии, пережившей диктатуры, культы и тоталитаризмы, мерещатся всё больше лагерные ассоциации: приКЛАДОм…
В свободное от писанины время наладилась Любовь Кузнецова раздатчицей: талоны на продовольственные заказы разносить. Из всего своего четвёртого подъезда наипаче любила она навещать девяностолетнюю старушку Вольпин. Обсудят, какая ожидается снедь, и усядутся чаи с домашним вареньицем гонять да балясничать. Как-то, отчаёвничав, извлекает Вольпин аккуратный томик, свой перевод Эмилии Бронте, надписывает: «Дорогой Любочке Кузнецовой — с теплотой, любовью, признательностью.»
- Спасибо, Надежда Давыдовна! Признательность только за что?
- Так вы ж моя кормилица! Без «ножек Буша» давно б уж я свои собственные ветхие ножки протянула. Важнейшая вещь – ваши заказы! Послушайте вот.
Певец Иван Скобцов давал концерт в Центральном Доме Работников Искусств. Средь прочих песен исполнялась «В степи» на слова Ивана Сурикова - о замерзающем ямщике:
Как в последний свой
Передсмертный час
Он товарищу
Отдавал наказ.
Видать, проголодался песельник, и мысли его заработали в гастрономическом направлении, только спел бас-баритон так:
Он товарищу
Отдавал заказ.
И никто в зале не оживился, не захихикал. Все приняли «заказ» как должное.
- А что ещё можно отдавать товарищу в «передсмертный» час? - спрашивает Надежда Давыдовна. Морщинки на её лице расходятся, в зелёных глазах скачут веселые чёртики. – Конечно же, недоеденный продуктовый заказ!
В предгугловскую (хоть и постгулаговскую) эпоху - ох непросто было поборникам энциклопедизма нагулять эрудицию! Крупнейший советский литературовед Ираклий Луарсабович Андроников три подвала в «Литературке» (прочь, ассоциации с подвалами расстрельными!) - все посвятил дотошному, чуть не детективному дознанию: кто автор фразы «Краса, природы совершенство».
Тут ты хошь верь, хошь похерь, - только восьмиклассники школы N152, русскую литературу проходившие, под водительством Ирины Серебро, не по программе, с порога знали: Николай Лесков. Обсуждался даже в 8-м «Б» деликатный вопрос: позвонить, что ль, доктору филологических наук, подсказать, чтоб не мучился?
Молодой Андроников ранёхонько угодил в лапы ОГПУ - в 1931-м, по «делу обэриутов». Шестерых его «сообщников», включая Даниила Хармса и Александра Введенского, приговорили одним духом: в ту начальную пору не к расстрелу, всего только к «исправительным концлагерям» и «высылке». Одного Андроникова отпустили без суда, «за недоказанностью» - редкостный оборот в лексиконе преемника ВЧК, предшественника КГБ. Ближе к нашим дням открылась и причина благоволения властей: добровольные, детальные, даже, пожалуй, изобретательные показания Ираклия на подельников. Такою ценой были куплены сохранность и блистательная карьера знаменитого писателя, мастера художественного рассказа, телеведущего, народного артиста СССР, орденоносца, лауры (лауреата Ленинской и Государственной), и прочая, и прочая, и прочая.
Архивист, историк литературы Мариэтта Чудакова: «…Считают, что информацию о каком-либо факте, которую власть хочет скрыть, можно уничтожить. Но архивисты знают: это невозможно… Любое слово, сказанное публично, не улетит в бесконечность небытия и не растворится в воздухе, а ляжет в архив, зафиксированное в письмах, дневниках, мемуарах современников, а затем станет предметом оценки потомков». Вот и сделалось тайное явным: и доносы Адроникова на его учителя Бориса Эйхенбаума, и участие в избиении Пастернака… Как сказал Александр Вампилов: «Не ищите подлецов. Подлости совершают хорошие люди».
Коли уж попёрли у нас цитаты, - гулять так гулять, раскошелимся ещё на пару.
«Что подвинуло вас доносить?
- Единственно из приятного любопытства и... из услужливости благородной души» («Идиот»).
И Лев Лосев: «достоевский надрыв стукачей».
До кучи помянем ещё популярное высказывание Довлатова: «Мы без конца проклинаем товарища Сталина, и, разумеется, за дело. И всё же я хочу спросить — кто написал четыре миллиона доносов?»
Непривычно видеть Сергея Довлатова в роли прекраснодушного человеколюбца. По одному доносу на пятьдесят остервенелых, науськанных советских граждан - это что, в неделю?
Долго не выгорало без интернета другого ещё автора распознать, сочинившего:
Лёгкой жизни я просил у Бога,
Лёгкой смерти надо бы просить.
Собрались как раз в Доме Творчества Писателей «Малеевка» дюжины две разномастных поэтов. Да разбежались мнения: одни говорят - Бунин, другие - Некрасов, иные и вовсе - Назым Хикмет в переводе Радия Фиша. Богатая Малеевская библиотека располагала всеми тремя, только не нашлось у классиков тех скорбных строк.
То ли дело - нынешняя лафа: никакой тебе надобности в криминальных расследованиях. Ткнул пальчиком - и вся недолга. Доподлинно:
Тише, ораторы!
Ваше
слово,
товарищ браузер.
Вникаем: Иван Тхоржевский. Переводчик, литературовед, вдобавок ещё – активный борец, изволите ли видеть, с большевизмом! В Советском Союзе к изданию категорически запрещённый. Вот, братец, и допрыгался! Спасибо пусть скажет, что единым хотя бы восьмистишием остался в памяти:
Лёгкой жизни я просил у Бога:
Посмотри, как тяжело кругом.
И сказал Господь: пожди немного,
Ты ещё попросишь о другом.
Вот и дожил, кончилась дорога.
С каждым днём всё тоньше, тоньше нить.
Лёгкой жизни я просил у Бога,
Лёгкой смерти надо бы просить.
Версия, кстати сказать, отличная от канонической.
Возможных последствий не предвосхитив, утёк Иван Тхоржевский из революционной России. С 19-го года томился, сердяга, в эмиграции. От того вся нервозность его и пошла, гнетущие эти страхи, опасения натуральной кончины. Остался бы строить социализм – и никаких тебе проблем с лёгкой смертью: шаг влево, шаг вправо…
Одною рукой восхваляя родимую власть, не дураки были советские писатели свободной конечностью покрутить ручки настройки. Особо если за городом, где слабей глушат. Бредёшь поздним вечером по опустелому малеевскому коридору: полутьма, лампочки тусклые, ночные чуть мерцают, а из-под каждой двери – вкрадчивый вражий голос…
А то ещё утречком, после завтрака, усаживается отъезжающий из «Малеевки» писатель в такси. Выскакивает следом уборщица с радиоприёмником «Спидола» под мышкой:
- Эй, товарищ, вы свою бибиси позабыли!
В другом подмосковном Доме Творчества Писателей, «Переделкине», врывается посреди обеда в столовую шибающий перегаром Виль Липатов. Тащит из-за пазухи пистолет. Начинает целить: в прозаика Юрия Полухина, мужа писательницы Любови Рудневой (больше известной в качестве героини смеляковской "Любки Фейгельман").
- Обидел ты меня, гад! К смерти готовься!
Что тут сделалось - смятение, паника, шухер-ералаш! Оторопевшие писатели и вверенные им жёны рухнули на пол, неуклюже полезли под столы. Загремели опрокинутые стулья, посыпалась посуда. Воздадим должное Полухину: тот спокойно подошёл к агрессору и отобрал ствол. Оказавшийся хоть и настоящим (подарок министра внутренних дел Щёлокова автору "Деревенского детектива"), но не заряженным. Липатов охотно отдал оружие и полез обниматься:
- Герой, пули не испугался! Прощаю, пойдём выпьем!
Студенты – потомки писателей прожигали в «Малеевке» зимние каникулы. Однажды Танечку Ильину, дочь оргсекретаря Московской писательской организации, провожал с затянувшейся хмельной вечеринки сын драматурга Андрея Кузнецова, Сергей. Кое-как доплелись до оранжереи, связующей два корпуса. Миновали грозную, довольно-таки двусмысленную надпись: «Тише! В спальном корпусе идёт работа!» и в тропических зарослях, меж мохнатых пальм и широколистных фикусов, присели на скамеечку передохнуть. Только не найдёшь уединения даже ночью в джунглях! Дефилировавший мимо Валерий Тур, член трёх творческих союзов, глянул бегло, улыбнулся лукаво и вполголоса пропел:
Он был титулярный советник,
Она – генеральская дочь.
Как нередко случается с пышнотелыми, очень молодыми блондинками, залилась Танюша краской до корней волос.
Уже за полночь достигли номера Ильиных. Виктор Николаевич дремал на диванчике в передней – поджидал Татьяну. Человек влиятельный и суровый, в прошлом - комиссар госбезопасности (но и сам отмотавший без малого червонец во Внутренней тюрьме НКГБ), Ильин не лишён был своеобразного чувства юмора. Услышав скрип двери, он приоткрыл один глаз и внятно произнёс:
- Ещё раз так поздно приведёшь мою дочь, – дам ход доносам на твоего отца!
Жутковато сперва, но вдумаешься, – то уж славно, что без повода не пускал наветы в дело!
Добавить комментарий