Другу нашего журнала, деятельному члену его редколлегии, прекрасному писателю и человеку Евсею Цейтлину 24 сентября 2023 года исполняется 75 лет.
Дорогой Евсей Львович, у нас самые простые, но искренние пожелания для Вас и Ваших близких.
Будьте здоровы, не теряйте бодрости духа, несмотря на тяжелые обстоятельства жизни, сохраняйте светлый взгляд на мир и людей!
Вы как человек религиозный находитесь в особой близости к Б-у, и пусть это продолжается долгие годы!
Из писательского архива. Блокноты Осипа Филиппова
Любопытство владеет многими. И все-таки признаваться в этом стыдно.
В Мирном я был в гостях в семье Осипа Филиппова — якутского поэта, работающего на добыче алмазной руды. Кончалась северная осень — резко, внезапно. Так иногда кончается жизнь. Мы стояли у окна — смотрели, как под порывами ветра спокойно умирали листья. Потом сидели в теплой, ладно устроенной кухне, ели дикую утку, убитую на днях хозяином. Мы говорили о многом, легко подчиняясь крутым поворотам разговора, похожим на трудно угадываемые повороты северных рек.
Случайно ли вспомнили Паустовского, знаменитую «Золотую розу»? Наверное, нет. Ведь для литератора одинаково радостны жизнь и слово, как, впрочем, и одинаково мучительны.
Паустовский писал, что книги рождаются из незаметных «пылинок» жизни — внезапной встречи, жеста, невзначай, как толчок, возникшей мысли.
— Это так,— сказал Осип Филиппов.— Я никогда не пишу стихов специально. Просто стараюсь занести в блокнот несколько штрихов ушедшего дня. Потом — не скоро — перечитываю записи и часто нахожу стихи.
Он раскрыл шкаф. Там лежали десятки блокнотов. Ими были отмерены годы человеческой жизни.
Писатель Исаак Бабель мечтал посмотреть, что находится в сумочке парижанки, сидящей в кафе. Мне же остро захотелось прочитать блокноты Филиппова. Предчувствовал, что в них живет подлинная поэзия, выросшая и вырвавшаяся из ежедневного «хлама» бытия. Осип коротко сказал: «Пожалуйста». Я взял наугад несколько его блокнотов последних лет.
Той же ночью в мирнинской гостинице якутский поэт и критик Василий Тарасович Сивцев с торжественной неторопливостью, страницу за страницей, переводил мне записи Осипа Филиппова.
…Известно, у каждого есть как бы две жизни: одна — явная всем, другая — скрытая. Это жизнь души.
Первая жизнь Осипа Филиппова была как на ладони. Ее знали в Мирном многие, о ней писали журналисты. С юности Филиппов почувствовал какое-то неясное беспокойство — тоску по другим местам и самому себе в иной жизни. Он менял города и поселки, менял профессии, как меняют книги в библиотеке,— хотел «вычитать» что-то в себе. Наконец осел в Мирном. Наверное, в четко прочерченных городских проспектах была линия и его судьбы. По этим улицам Филиппов четыре раза нес из роддома своих детей. По тем же улицам одного из них — сына — они с женой унесли на молодое мирнинское кладбище.
В блокнотах об этом упоминалось мельком или вообще не упоминалось.
Филиппов сказал, что записывает «штрихи дня», однако, прослушав много записей, я увидел: его явно не интересовало внешнее движение жизни. Словами Осип обозначал те ускользающие состояния души, когда ты чувствуешь особую слитность с миром, проникаешь в его суть — не только в тайну рождения или смерти, но, например, в тайну перелета птиц.
Многие записи Филиппов сделал на работе. «Вместо перекура»,— сказал он шутя.
Утром я был в разрезе, где добывают кимберлит — алмазную руду. Это — ни на что не похожий котлован. Он был припорошен снегом. Я глядел на снег и пытался представить скрытое чрево земли: уже двадцать лет к нему стремился, им жил целый город. Вдоль и поперек котлован был усеян дорогами, по которым возили руду. Технология добычи кимберлита долгие годы оставалась такой: сначала бурят почву, потом подкладывают динамит, затем куски породы экскаваторами грузят на машины и отправляют на фабрику. Осип Филиппов перепробовал здесь многое: пять лет был помощником бурильщика — таскал по морозу тяжелые штанги, девять лет работал машинистом бурового станка, затем перешел на экскаватор.
Все мы одновременно идем по жизни, но каждый видит свое. Не хочу романтизировать Филиппова, хочу поделиться мелькнувшей догадкой: его взгляд на жизнь — это как бы взгляд из вечной мерзлоты.
В яме карьера теплее, чем на поверхности. Нет ветра. Даже зимой можно спокойно стоять — смотреть ввысь.
«В вышине,— записывал Осип,— стая облаков разбегается по небу, то рассыпаясь, то сливаясь друг с другом. Так пробегали стада оленей в тундре Чистая».
Оглянувшись, Филиппов переспрашивал себя: «Разве от снега вода? Снег сухой, холодный. Может, вода это солнце? Живая вода. Она оживляет мертвую землю, бежит по мерзлым оврагам. Словно артерия, полная кровью».
А чуть позже, в разгар весны, Филиппов раньше других заметит нарождающийся дождь, скажет уже по-другому: «Счастливая вода».
Иногда в блокнотах попадались и крупно очерченные линии человеческих жизней. Они походили на разгадку чьей-то судьбы, порой — судьбы трагической. Вот долго тревоживший меня портрет старой женщины из родной Осипу деревни: «Почему каждой весной ты смотришь на дорогу с запада? Почему столько лет не теряешь надежду? Ладонью смахиваешь слезы и идешь от ворот. Весь день ты в работе. В домашних делах теряешь даже свою тень. Ты уже потеряла все, кроме надежды дождаться сына. Он был слишком молод, чтобы умереть».
Подобно хозяину блокнотов, я легко находил в них стихи. Ведь поэзия — не только рифмы и ритмы, но прежде всего мироощущение. Было что-то в записях Филиппова и от якутских народных певцов, и от американца Уолта Уитмена — с его доверием к каждому встречному, с вселенским размахом образов.
Некоторые записи были сделаны уже не на работе, а дома — отдыхающим, задумавшимся человеком. Видно было, как его душа постепенно открывается поэзии. Вот-вот родятся стихи:
«Потолок, как лист бумаги. Я уперся в него тупым, непонимающим взором. Пробить бы, вылететь. Стихами улететь в объятия жизни. Разбудить дремлющих. Читать стихи в зале звездном, вселенском. Потолок похож на лист бумаги. Взгляд мой дрожит. Ищу я место, где бы поставить первую заглавную букву».
…Отнес блокноты рано утром. Осип собирался на работу, ни о чем меня не спросил. А я думал: прав Константин Паустовский — поэзия рождается на глубине жизни. Может, и потому она не нуждается в громких названиях. Одну из своих книг, самую первую, Филиппов окрестил просто — «Стихи».
1984-1986
Из писательского архива. Послевкусие сна
(Начало цикла см.: «Чайка», 26 сентября 2022)
Формула сна
«Долгая прогулка в вечность». Это название романа К. Воннегута, разумеется, не имеющего никакого отношения к снам.
Парижские сны
Наша маленькая гостиница в самом центре Парижа называется громко: Grand Hotel. По рекомендации друзей мы заказали здесь номер месяц назад – из Чикаго. И неожиданностей почти нет: в меру уютно, чисто. А больше нам ничего и не надо. Мы с женой возвращаемся сюда поздно вечером, переполненные Парижем. И все – спать, спать (после просмотра на подвешенном под потолком телевизоре сводки новостей BBC).
Неожиданность одна. Впрочем, и о ней мы были предупреждены: еще Исаак Бабель подробно описал тонкие перегородки парижских гостиничных номеров. Слышно каждое слово соседей, едва ли не каждый шорох.
У нас за стенкой (прямо за нашими головами) живет семья словаков. Они приходят совсем поздно – когда мы уже засыпаем. И тут же начинают громко смеяться. Чему-то
своему, нам неведомому. Тем не менее даже под этот аккомпанемент я вижу сон. Просыпаюсь, тут же снова дремлю. И сон продолжается точно с того места, где прервался.
*
...Я стою в огромном зале, заполненном людьми. Как и все, держу в руках подушку. По невидимой команде мы одновременно начинаем снимать с подушек наволочки, а потом ссыпаем пух в центр зала. Куча растет, ее утрамбовывают руками.
Но перья все равно непослушно взлетают вверх...
*
Ночью я сразу узнаю лица некоторых стоящих в зале людей.
Мой непостаревший «двойник». Так я мысленно называю молодого мужчину, очень похожего на меня. Столкнулся с ним случайно, четверть века назад, в железноводском
санатории – в павильоне для принятия ванн.
Молодой бурят, изучающий повадки голубей (мы жили вместе в общежитии московского пединститута: был я там на какой-то стажировке, он – защищал кандидатскую диссертацию).
Французские евреи, которых мы с женой увидели на второй день после приезда в квартале Маре. Они шли быстро и почему-то настороженно. Шли группами по три-четыре человека – словно поддерживая друг друга.
...Но кто давал команду ссыпать пух? Нежели Тот, кто установил – раз и навсегда – ритм и суть человеческого существования: дни наши похожи на сон; дела наши легки – точно пух.
Как потом выдохнул Коѓелет: «Все это тщета и ловля ветра».
Танец на льду
В гетто она жила в шестиметровой грязной каморке – вместе с матерью, двумя тетками, женатым братом и, кажется, кем-то еще.
Один и тот же ритуал повторялся каждый вечер. На пол (в проходе) клали газеты, потом старые одеяла, в головах лежала крошечная подушечка. Ей было семнадцать. Усилием воли она заставляла себя не замечать запахи и звуки переполненной телами комнатушки.
Из снов той поры она рассказала мне один. - Часто повторялся? – Вижу его до сих пор.
А сон – вот он: почти обнаженная, чуть прикрытая воздушным чем-то, белым, она несется на коньках по огромной ледяной арене...
В голосе ее – старое недоумение: ведь танцевать-то никогда не умела! И – никогда не стояла на коньках.
Убежденная материалистка, она не унизится до того, чтобы заглянуть в какой-нибудь сонник. Между тем там утверждается: увидеть себя во сне обнаженным – значит, пережить потом чувство стыда наяву. Не знаю, как раньше, но теперь она давно не испытывает даже неловкости, эта
высокая, жилистая старуха. Командует всем и всеми – соседями, семьями сына и дочери. Хотя нет! Существует все же время, когда старуха не слишком уверена в себе. Ранним утром она тихо прокрадывается в ванную комнату с маленьким сверточком в руке. Она думает, что все еще спят. Ей стало бы совсем не по себе, когда б узнала: через приоткрытую дверь столовой за ней часто наблюдает с дивана проснувшийся двенадцатилетний внук. Он легко представляет, как в ванной комнате бабушка достает из носового платка помазок, бритву, как, близоруко щурясь в зеркале, тщательно намыливает, а потом выбривает не дряблые еще щеки...
Мальчик уныло смотрит в потолок. А в это время она, протерев лицо лосьоном, густо пудрится и уже совсем иначе – как всегда победоносно – выходит в мир.
Встреча
Мысли и образы, которые приходят во сне, имеют, конечно, свою логику. Какую?
Например, когда мне снится отец, я сразу же вспоминаю: его давно нет с нами. Но при этом никогда не помню, что он уже умер и сам же я его хоронил.
Кажется всегда: он только куда-то уехал надолго. И точно пропал без вести. Отец появляется в моих снах тихо, почти незаметно. Спокойный, но неулыбчивый.
Обычно он сидит чуть в стороне от всех – присматривается, слушает. Молчит. В одном из снов – недавних – все иначе.
Я замечаю отца, когда он еще только входит в комнату. Иду навстречу. Мы бросаемся друг к другу, долго не разнимаем объятий, у обоих на глазах слезы, которые пытаемся скрыть.
Обычно отец не носит галстука (совсем редко, в «парадных случаях», надевает тот, что на резиночке, с уже завязанным узлом). Две верхние пуговки на отцовской рубашке вечно расстегнуты. Почему-то я внимательно смотрю сейчас туда: на его загорелую, в морщинах, шею, на покрытую веснушками и рыже-седой порослью грудь. Но откуда эти большие разрезы? Грубо зашиты, еще не зажили – заклеены лейкопластырем.
Удивленно начинаю рассуждать про себя: такие разрезы появляются на теле в результате Патолого-анатомического вскрытия. Но ведь мы решили не делать этого! Так и похоронили его.
Непонятная логика сновидений упряма. Даже после мыслей о смерти отца не вижу его мертвым. Однако – впервые во сне – прихожу на его могилу.
Вот оно, кладбище. Прожженная солнцем возвышенность на окраине киргизского городка Джалал-Абад. Жесткая, колючая трава вокруг. Маленький тополек за тридцать лет разросся – сумел поглотить почти все пространство внутри металлической оградки.
Под тополем – скамейка. Только сидеть здесь теперь некому. Мы долго когда-то выбирали это место. Искали такой участок, чтобы весной редкие, но бурные дожди не залили могилу.
Тогда мы старались не думать о том, что отец, приехавший сюда из Сибири, в Средней Азии так и не прижился. Он бы, конечно, не хотел остаться здесь навсегда, среди песчаных этих холмов.
Брат
В тот год я тяжело заболел. В подобных случаях евреям часто дают новое имя. Кстати, так поступают не только иудеи. Это древняя, мудрая попытка изменить предназначенную человеку судьбу…
Новое имя однажды получил и я (если уж говорить точнее – к старому, родному, добавили еще одно). Однако не стану рассказывать сейчас о самом ритуале. Хочу
припомнить сон, который видел три ночи подряд. Значит, вещий?
*
…У входа в свою квартиру я опять неожиданно встречаю отца. А рядом с ним – чуть в стороне, задумавшись о чем-то - стоит мужчина, очень похожий на меня. В сущности, мы все трое похожи друг на друга – отец, я и незнакомец. И все одного возраста – околошестидесяти.
«Это твой брат, сынок. Люби его», - с необычной мягкостью говорит мне отец.
Я теряюсь, не знаю что ответить: родного брата у меня никогда не было.
Однако отец и не ждет ответа. Все вместе мы входим в квартиру. Почему-то я обращаю внимание на то, как захлопнулась дверь, – не сразу, но не оставляя пути назад.
*
Я впервые увидел этот сон вскоре после того, как врач нарочито сухо и спокойно произнесла не слышанное ранее мной название болезни.
Рассказал сон жене и маме, хотя почти никогда этого не делаю – случается, в пересказе сон вдруг теряется.
Мама и жена только пожали плечами. Но полгода спустя я вдруг понял тревожный и зыбкий смысл того сновидения. «Братом» был я сам – человек с новым именем и новым пространством судьбы.
Кто-то помнит
Если вдуматься, сны похожи на наши прошлые жизни.
Рассказ Л.Б.:
– ...В Австро-Венгрии, в старину, решили породниться две еврейские семьи, жившие в разных городах. Никогда раньше не виделись. Все устроили, как принято было, сваты (шадхены). Жених должен был приехать за неделю до свадьбы, но задержался – появился только за несколько часов до хупы. Невеста, понятно, волновалась, не отходила от окна.
Наконец, увидела жениха и – расплакалась: «Не пойду за него...» Войдя в дом, жених сразу все понял: «Мне надо срочно поговорить с невестой...» Поговорили. Через десять минут она была уже счастлива и готова идти под хупу. В чем тут дело?
Жених был горбатым, точнее – он имел два горба. А что же он сказал невесте, почему она успокоилась и обрадовалась? «Когда на небе решалось, кто станет моей женой, я увидел: девочка, предназначенная мне, будет с горбом. Я знал уже, что тоже буду иметь горб, но вот по поводу своей будущей жены начал спорить и просить: пусть уж лучше у меня вырастут два горба...»
Что самое интересное в рассказе Л.? Жених (мудрец из известной еврейской семьи), конечно же, не хитрил, не пытался разжалобить невесту. Она сама вдруг припомнила, точно старый, давно виденный сон: так все и было.
Красная смородина
Как записываю чужие сны? Спрашиваю о них невзначай, «кстати». Не хочу выдумок и фантазий: к ним склоняет сам жанр снов.
Боюсь ненужного теоретизирования.
Понимаю также, что велик соблазн отредактировать свои сновидения.
Во сне я уже много раз ездил на Запад. Только сегодня там случилось со мной загадочное… Иду звонить по междугороднему телефону-автомату, что стоит у входа в почтамт. И вот там на меня нападают... Такое впечатление: меня знают, ждут. Что делаю я? С силой отталкиваю нападавшего, он упал и уже не встает. Я наклоняюсь, с ужасом вглядываюсь: неужели мертв?
Да! При падении неизвестный разбил себе голову, часть черепа даже отлетела в сторону...
Никогда не думал, что у меня такой удар. Странно только: нигде не заметил крови.
Приглядываюсь. Оказывается, голова была пластмассовой. Значит, понимаю, передо мной – не человек, а робот.
*
Он из Киева. «Семен… Сижу в одной организации», – скромно говорит мне. Седой, плотный, розовощекий. Одет в джинсовые шорты и белую майку.
В самом начале девяностых мы вместе стоим в очереди на рынке – за красной смородиной. Моя собака – черный пуделек Граф – вдруг начинает облизывать волосатые лодыжки Семена. Перекинувшись несколькими фразами, идем с базара. Душно. Вяло переговариваемся. Вдруг роняет: «А какой я сегодня сон видел...»
Может, красная смородина и напомнила ему кровь, которую Семен искал, но не смог обнаружить во сне?
Проказа
Все они обнажены. Лежат рядом друг с другом – молодые мужчины и женщины.
Маленький остров, омываемый океаном. Чудесный, желтоватый, совсем мягкий, как мука, песок.
Почему же они не обращают внимания на свою и чужую наготу?
Обычно так бывает в минуту смертельной опасности. Голос плоти, как правило, тогда замолкает.
*
– ...Да, каждый из нас думает только о небольших ранках, которые все время появляются на теле.
Почему-то я точно знаю название этой болезни – «проказа».
У каждого из нас в руках тюбик с мазью. Ранки иногда затягиваются. Но потом открываются снова, увеличиваются вдруг....
Любопытно: все мы почти не думаем о другой опасности. Ведь нам угрожает не только болезнь! Маленький остров уменьшается на глазах - его неотвратимо поглощает океан. Так что смерть уготована нам в любом случае.
*
Этот сон трудно расшифровать? Только на первый взгляд. В Торе (в частности, в главе «Тазрия») много говорится об особой болезни, которая в старину настигала человека за страшный, с точки зрения иудаизма, грех – злословие.
Уточню одно: проказа тогда ничего общего не имела с болезнью, которую лечат сегодня в лепрозориях.
Сбывшееся
Мне одиннадцать лет. Большой сибирский город, в котором летом от жары становится мягким асфальт и который в газетах почему-то называют «городом-садом». Школа в старинном двухэтажном доме с резными наличниками. В нашем классе – двое евреев: Г.Ф.
(умная, спокойная девочка с серыми глазами и длинными косичками) и я.
Разумеется, евреем дразнят только меня.
Я долго ни о чем не говорю родителям. Во-первых, почему-то стыдно. Во-вторых, ведь все – правда: я, действительно, еврей.
Наконец, решаюсь. Мама и папа советуются весь вечер. Назавтра они отправляются к моему классному руководителю. Причем, не в школу – домой. Я плетусь вслед за ними (видимо, для того, чтобы в случае надобности дать показания).
Учительница встречает нас с вялым радушием, но с полным пониманием:
– Это безобразие!
Добавляет, вздыхая:
– Что же я могу сделать? Ведь я тоже – еврейка...
Учительнице лет сорок. У нее – желтовато-застывшее лицо, муж – офицер, в нашей школе учатся две ее дочери (как-то незаметно и тихо). На еврейку классная руководительница совсем не похожа.
Я рассказываю все это только для того, чтобы передать атмосферу своего детства – так сказать, предысторию сна.
*
Именно в это время я вижу себя во сне, в котором, вроде бы, ничего не происходит.
Передо мной – как бы движущаяся фотография... Там мне лет тридцать. Одет в красивый полушубок (сейчас бы сказал: дубленка, но тогда слова такого не знал). Говорю с кем-то по маленькому складному телефону. И еще – главное: откуда-то точно знаю, что нахожусь в Америке.
*
Сон тот я запомнил на всю жизнь, вспоминал его время от времени (то с удивлением, то с усмешкой), но никогда никому не рассказывал. Сейчас не удержался. Может, потому что сон сбылся?
Правда, в Америку я попал в сорок семь лет. Однако все остальное совпало. Даже дубленка, которую мне сразу после переезда подарила мама. Даже вот этот мобильник, по которому только что звонил дочке.
Мед
Сорок лет не могла она избавиться от этого сна. И вот мне рассказали недавно: умирая, отходя медленно в беспамятство, она стонала:
– Мед... сладко... пить...
Поначалу сон казался ей обычным. Одно из тысяч безответственных сновидений, которые в течение жизни являются любому из нас. Сон этот всегда четко помнился – до мелких деталей, до слюны в горле: из большой, трехлитровой, банки кто-то медленно переливал мед по маленьким, буквально крохотным, баночкам.
Сон повторялся регулярно: пропав на месяцы, возвращался с теми же подробностями. Мед искрился сквозь стекло банки: еще не успев загустеть, был совсем жидкий – как
хотелось его тут же пить, приставив край банки ко рту, а потом заесть свежим белым хлебом!
Несколько лет она была уверена: сон этот – последствие постоянной (в ленинградскую-то блокаду!) голодухи. Однако в сорок восьмом ей, как само собой разумеющееся, открыла цыганка: мед обычно снится к какой-то усладе. Цыганке она сначала поверила, но после, вспомнив день за днем блокаду, истерично – до слез – смеялась: усла-а-да!
Значение того сна она, как ей показалось, поняла в пятьдесят шестом, встретив в московской булочной, что на улице Горького, Фирку Каган. Та сумела в войну выползти из рва, куда закопали все их местечко.
– ...Рассказала Фира, как погибла сестреночка моя Ривка. Мы с ней двойняшки; перед расстрелом, значит, ей исполнилось девятнадцать. У нас у обеих была собачья тяга: выжить.
Я в блокаду еду тащила – откуда могла, инстинкт говорил: где, у кого, когда. И ведь не попалась ни разу! А Ривка, перед смертью уже, скинув в общую кучу одежду, голая ползала на коленях – ловила руками сапоги полицаев... Не пожалели, конечно!
Тогда, если отсчитывать с середины пятидесятых, у нее была еще впереди половина жизни. «Сладкая», – уверенно говорила она мне.
По-моему, однако, она слишком прямолинейно толковала свой сон.
Она всегда любила поговорить, не давая никому вставить слово в свои монологи.
Отбрасывая их, словно шелуху, я снова пытаюсь уловить главное: восемь ее переездов из одного конца страны в другой; пестрая – теперь плохо различимая в лицо – череда ее поклонников и мужей; наконец, опухоль, обнаруженная – конечно, слишком поздно – в Ташкенте.
Неужели все? Наверное, я просто что-то забыл.
*
Свой сон рассказала мне вскоре после нашего знакомства. И сразу упредила вопрос: «У меня никогда не было диабета».
Мне она приходилась дальней родственницей – такой дальней, что, пожалуй, не смогу сейчас объяснить степень нашего родства. Познакомился я с ней случайно, года за два до ее смерти. Она уже вышла на пенсию, а прежде работала парикмахером в разных городах, городках, поселках. Сразу понравилось мне в ней то, что она ничего не боится: ни переездов, ни резкого, навсегда, расставания с людьми. Это не было первым, случайным, впечатлением.
Потом не убоялась она даже раковой опухоли – добилась от врачей точного диагноза, поняла, что есть уже метастазы, спокойно перенесла тяжелую, ненужную операцию. С тем же спокойствием совершила и последнее – обменяла свою квартиру (с большей площади на меньшую, взяв доплату), продала почти всю мебель. Немалые эти деньги завещала одной супружеской паре – тихим людям, которых, уже больная, где-то нашла и которые стали за ней ухаживать, твердо пообещав приходить на могилу.
Ее одинокая, бесстрашная смерть была мне понятной. Но все же: чем была ее жизнь?
Символом чего был – многие годы – ее такой простой сон?
Тайны Эстер
Тут нет ничего странного, – говорит Эстер, – разумеется, снами можно измерить жизнь.
Мы пьем кофе на ее кухне – маленькой, в панельном доме, недалеко от Калварийского рынка.
Она курит одну сигарету за другой. И рассказывает свои сны.
Сны Эстер похожи на стихи – та же бесспорность неожиданных ассоциаций. Чтобы не забыть, сны нужно сразу записывать. Но я записал (случайно, на каком-то бумажном клочке) только один сон Эстер. О том, как она учила ивриту редактора республиканской партийной газеты «Советская Литва».
Сон этот соединил вдруг разные полюса ее жизни.
В редакции «Советской Литвы» Эстер проработала несколько десятилетий. А в годы перестройки, вспомнив иврит, который учила в детстве, стала его преподавать взрослым людям – как правило, уезжающим на «постоянное жительство» в Израиль.
– Если я ничего не путаю... – говорит она, затягиваясь сигаретой и прикрывая дымом обнаженность своего признания, – ...если я ничего не путаю, это самые счастливые годы моей жизни.
*
Знакомит нас – несколько месяцев назад – Регина К. Она учится у Эстер и, следуя привычке чем-то постоянно одаривать знакомых, однажды устраивает вечеринку для
соучеников. Приглашает и меня.
Потом (время от времени) мы с Эстер перезваниваемся. Потом (изредка) гуляем вместе по вечерам. Потом пьем на ее кухне кофе или чай.
Разница в возрасте (лет сорок), пожалуй, только скрепляет нашу дружбу.
Она делится со мной «тайнами» своей жизни (словечко, иронично употребленное Эстер).
Больше всего, однако, любит рассказывать сны.
…Сны ее юности переполнены музыкой (Эстер училась тогда в консерватории).
Сны эпохи «борьбы с космополитами»; герои снов: сама Эстер и ее друзья – почти всех нет уже на свете, но зато живы страхи тех лет.
Всегда внезапные сны «старой любви» (избранником Эстер был прекрасный русский прозаик К. В.: советская власть, что называется, выдавила его из России, – зато они с Эстер нашли друг друга в той же редакции «Советской Литвы»).
…Блеклые сны ее теперешнего одиночества.
Цветные сны, привезенные из Израиля, где она совершенствовала иврит на каких-то курсах.
«Теплые сны» связаны с поездками в Финляндию (там работает врачом ее сын).
Я не записываю сны Эстер. Однажды она просит меня никому никогда не рассказывать ее
«тайны». И кажется мне: записывать ее сны (даже для себя) – значит, предать нашу дружбу.
*
После моего отъезда в Чикаго мы встречаемся с Эстер дважды.
Ее письмо, отпечатанное на старой пишущей машинке: некоторые буквы едва видны и обведены сверху дрожащей рукой. Она желает мне удачи в Америке, но невысказанная суть письма, конечно, в другом: Эстер хочет успеть попрощаться.
Легко узнаю ее, читая переизданную в 2002 году книгу К. В. «Вот пришел великан...» Это история их любви. Роман написан больше тридцати лет назад, но Эстер здесь, кажется, совсем живая: красивая, как ее тезка-царица, смелая и – одновременно – скованная страхами, в которых никогда никому не признается. Не случайно ей проще всего говорить о себе, рассказывая сны.
Снова думаю теперь, узнав из письма той же Регины К. о смерти Эстер: снами, в самом деле, можно измерить жизнь.
Не годами, не морщинами, не промелькнувшей, словно болезнь, любовью – снами.
От детства к старости.
Прошелестят. Позабавят. Вспугнут. Заставят призадуматься. Наконец, исчезнут.
Вот вам и путь человека.
Добавить комментарий