Мимолетное

Мимолетное, а именно о нем пойдет речь, запоминается памятью крепко-накрепко - оттого, наверное, что оно может никогда больше не повториться. Мелькнет – и исчезнет.

 ТРЕТЬЕ ЧУДО

 …На снежное поле, кувыркаясь в воздухе и посылая во все стороны разноцветные лучики, падала новенькая, словно только что отпечатанная высоко вверху снежинка...

 Мы оба остановились на какой-то невидимой границе между владениями елей и речным. Выросший на берегу реки, среди лесов, я все равно поразился в тот предновогодний солнечный и морозный день совершенно особой, не повторившейся больше никогда тишине и чистоте этого уголка земли: ни звука не было слышно, не было видно ни одного следа – ни птичьего, ни заячьего, только комья снега, упавшие с елей, пробивали голубой снежный покров да чуть осыпалась на него хвоя. И чистота эта была особая, я потом уже, в который раз вспоминая этот момент, понял, в чем его особость. Ни одна промышленная труба не дымила в радиусе сотен километров, гарь и сажа больших заводов сюда не долетали, паровозы - и те катили далеко отсюда, а автомашины в те годы и в тех краях были редкостью

 И здесь в своей первозданной нетронутости жили два зимних чуда – чистый, прямой дар поднебесья - снег и настоянный солнечным, безветренным и морозным днем запах хвои. А тишина, третье чудо, давала возможность ощутить их сполна и так, что оставалось это ощущение, как я потом понял, навсегда.

 «Снимай!» - крикнул я оператору...

Группа киношников-документалистов топала по лужистой дороге, ведущей к лесу. Снимался фильм по моему сценарию об исчезающих первоцветах. В лесу я побывал за два дня до съемки, разыскал небольшую поляну подснежников-галантусов (поникнутых, с латыни) в глубине леса. Поникнутые они неспроста. Галантусы расцветают в ту пору, когда еще может выпасть снег, и чтобы уберечь от снежинок нежнейшие пестики и тычинки, цветы опущены колокольчиком. Они уже издают слабенький звон-аромат, а тот подает самый первый знак только что проснувшейся пчеле, ее можно иногда увидеть возле белого колокольчика.

Подснежники в последнее время слишком часто становятся добычей сельчан, живущих недалеко от леса, – на рынке букетики милых этих цветов часто увидишь в их руках и корзинах.

Мы - режиссер, оператор, помощник режиссера, помощник оператора, тащивший на плече тяжелую камеру, еще кто-то и я – проходили мимо вспаханного еще осенью поля. Холода уже отступали, солнце становилось хоть и главным, но ненадежным героем конца марта... Я посмотрел на поле и обмер: всё оно было в кустиках пара! Солнце успело прогреть мерзлую пашню на небольшую глубину, пар нашел лазейку и стал выходить из земли, сначала струйкой, похожей на стебель-стволик растения, потом расширяясь до небольшой кроны. И вся бугристая пашня в эти минуты проросла небольшими белесыми деревцами, и зрелище было невиданным!

-Снимай! – крикнул я оператору, показывая на весеннее диво, существующее, может быть, несколько минут: солнце сейчас зайдет за тучи, и прощай деревца, - снимай, я потом найду слова в фильме на этот план! Это будет самое начало!

Группа остановилась, посмотрела. Режиссер – а это был самый важный человек на десятки километров вокруг – что-то покумекал, потом мотнул головой. 

-Пошли дальше! – распорядился он. - У нас другая задача. 

Киношники потащились по раскисшей от тепла дороге, я понуро плелся сзади, всё еще оглядываясь на неожиданно «расцветшую» пашню.

Подснежники-галантусы мы сняли, заодно прихватили раздвигающую землю «спиной» хохлатку и пронзающую зеленым копьецом лежалый листвяной покров пролеску, – каждый первоцвет свои способом пробивается к солнцу, собрались домой. Когда проходили мимо той пашни, солнце зашло за тучи и никаких деревцев на ней уже не было – зрелище по-весеннему и невиданно ожившей земли существовало несколько минут. 

Осталось оно только в моей памяти, но как теперь покажешь его таким, каким оно увиделось мне в тот мартовский, с ненадежным солнцем день? 

 СВЕРЧОК

Вечерние и ночные сверчки-певуны во дворе прямо-таки подзывали к окну. Так распелись! В конце концов я не выдержал и вышел во двор – большой квадрат, огороженный пятиэтажками: в нем спортплощадка, стойки с проволокой для сушки белья, деревья, кусты бирючины. Вышел, запасшись стеклянной банкой. 

Стал прислушиваться к песням в кустах – в каком именно разоряется певец. Подходил осторожнейше: чуть шаркнул подошвой, чуть треснуло что-то под ногой – стрёкот смолкал. 

Вот нашел. Благо, во дворе уже темно, никто моего разбойничьего подкрадывания к кусту не замечал. 

Подкрался – певец замолчал, и я замер. Сижу без движения, еле дышу. Вот пробный запев. Да, кажется, он здесь. Вот песня подлиннее. Вот распелся. Я протянул руку к кусту, к тому месту, откуда слышался сверчок. Подождал, подождал (рука неподвижна). Снова тррррр!.. Я хвать наугад сквозь листву! Есть! В полусжатом кулаке листья, но что-то там шевелится. 

Сверчок в банке, накрыт крышкой. В подъезде я рассмотрел его – небольшой зеленый мягкотелый жучок с длинными лапками и усиками. 

Дома я пересадил гостя в большой винный бокал, накрыл картонкой, бокал поставил на стол в гостиной. Свет не зажигал. И стал ждать реакции сверчка на приключение, на перемещение в человеческий дом и в винный бокал...

Жене сообщил о своей ловле, она, зная меня, не удивилась. 

Минут через десять сверчок, запертый в винном бокале, запел! Раз, другой, третий... Его услышал я, его услышала из соседней комнаты жена. И пришла в гостиную, не зажигая свет. 

-Знаешь, - сказала, - он так грустно сейчас поет! Прислушайся. 

Я прислушался. Действительно, песня была совсем другая. Не похожая на ту, что я слышал из окна и во дворе. Грустная, грустная. Прямо мольба: выпууустиии! Или, может быть: soooos!

-Отпусти его, - сказала жена, - жалко. 

Что ж, дело. Ладно. Действительно жалко. Хоть и певун. Японцы таких держат дома как певчих птиц. Я взял бокал, открыл окно, поднял картонку. Вытряхнул гостя в темноту за окном, там он наверняка расправил крылышки. 

Подождал, торча в окне, слушая песни других сверчков, наполнявших ночной уже двор... и вот, кажется, прибавилась еще одна, перекрывающая голоса остальных - свободная, задорная, призывная. 

Ну, если «мой» так запел, значит, я правильно сделал, выпустив его! Проверил на сверчке, что значит свобода. 

 ТАНЕЦ НА МОСТОВОЙ

Ветер поднял с мостовой палые листья липы, взвихрил их и вдруг обратил лиственную сумятицу в странную ярко-желтую фигуру ростом с человека и пустил, пустил стоймя кружить вальсом по улице. Прохожие замерли, видя скользящий по асфальту танец желтых листьев, даже машины объезжали странную фигуру посреди мостовой. Минута, другая... ветер подурачился еще и вот, в одно мгновение взял, да и рассыпал ярко-желтого танцора. Листья упали на асфальт и теперь они лежали там маленькими солнышками, по которым безжалостно катили притормозившие было машины.

 ОДНАЖДЫ...

 Я знаю, что раннее утро в лесу – это, конечно, праздник. Праздник, когда нет никаких дел, когда никуда не торопишься, никуда не идешь (кроме как к Утру) и ничто тебя не заботит – вот тогда это праздник.

Но, честное слово, утро нужно еще суметь осознать. Если что-то тебе мешает - какой-то вчерашний гвоздь, - выдерни его.

Свежо и душисто пахнет отдохнувшая за ночь трава и листва. Ароматы ее содержат, наверно, какие-то живительные включения – легкие отвечают им глубоким вздохом, а по телу разливается радость.

Следы к лесу по высокой траве походят на лыжню: повсюду обильная роса. Почти все цветы еще закрыты, но над высокой травой уже пролетает одинокая пчела, пчела-разведчица; она делает круг и исчезает, не найдя ни одного цветка, на который можно было бы сесть и выпить утреннюю порцию нектара.

Роса в траве сверкает крохотными разноцветными огоньками – это солнце рассыпалось по бесчисленным ее капелькам, и каждая из них засверкала своим особым цветом. Увидеть это однажды – значит обрести редкое сокровище, оно не гаснет в памяти, и ты им можешь быть богат.

Из леса вдруг доносится как бы тяжелый вздох – тебя окатывает теплая волна, словно кто-то большой-большой зевнул, проснувшись, и выдох донесся до тебя; в теплой этой волне чудится дух огромной шкуры.

 А однажды ранним-ранним утром я направился к лесу - мне было интересно узнать, как просыпается это чудище. И, подойдя к нему, я вдруг увидел, что привычный для меня вход в лес между двумя деревьями-пилонами закрыт.

На высоте моего роста была натянута паутина – новехонький граммофонный диск с ходящей по нему радугой и пауком-музыкантом в самой середке. От паутины к двум кустам свидины по бокам тропинки шли четыре прочные нити. Нижние, что чуть ли не касались травы, были в росе и оттого толще и белее верхних, круг же паутины был уже сух, блестящ и радужен. Варваром нужно быть, чтобы разрушить дивное это сооружение. Для паука это то же самое, что для нас Эйфелева башня. 

 А может, арфа...

 Я, как всякий нормальный человек, немного мистик. Некоторая дремучесть, первобытность чувств мне свойственны так же, как, может быть, большинству людей. Правда, я касаюсь мистики мимолетно, только краем сознания, потом опоминаясь.

Увидев преграду из паутинного сооружения, я, «немного мистик», в лес входить не стал. Откуда мне знать, на каком языке лес разговаривает с человеком! Может быть, как раз на этом. 

 Вдруг, подумал я, в лесу нынче всё еще происходит что-то еще ночное, таинственное, что необязательно видеть человеку? Может, разворачивает лепестки какой-то диковинный цветок. Может, выходит на поверхность большой гриб. Может, муравейник отмечают какое-то торжественное событие. Может, сам Леший вышел из чащобы, присел на упавшее дерево, набил трубочку сушеными листьями земляники, закурил и решил обмыслить свои коварные дела. – ну кто знает, что порой случается в раннеутреннем лесу!

-Ладно, Лес, - сказал я, - зайду к тебе попозже. 

И повернул назад. Войду в лес завтра. Войду, чтобы увидеть высоко над собой зеленый листвяной купол, так похожий на купола старинных христианских храмов.