Прошлой зимой мне надо было слетать в Савонну (это в Италии), а оттуда в Якобштадт (в Финляндии). Естественно, надо было по делу, потому что без дела там делать нечего. Савонна рядом с Генуей, а Якобштадт не рядом ни с чем (если не считать Куокколу, которую, поверьте мне, можно не считать).
Поскольку сразу по прилетe (как с корабля на бал, но с точностью до наоборот) мне надо было на работу на корабль, то моей суперзадачей в самолете было хоть немного поспать. Лететь пять часов, в лучшем случае – меньше, в худшем. Ну вы все знаете, что спать, когда надо, а не когда хочется, сложнее, чем не спать, когда не хочется. По крайней мере обстановка должна благоприятствовать. А авиакомпании как нарочно предоставляют детям, плачущего всю ночь возраста, бесплатный билет. И родители, видимо, желая отбить у детей желание летать, по крайней мере пока те не встанут на ноги и не будут зарабатывать сами, летают целыми детскими садами.
Конечно же, милый трехлетка Димитриос Папавыспалос, разыгравшийся еще в аэропорту, оказался по мою левую беззащитную руку. Сколько лет я думал, что люблю детей!
Зато справа села, слегка нaкренив самолет, тинейджер, но двадцати пяти – тридцати лет, любовно вскормленная густой сетью Макдональдс, из которой она уже не вывалится. Вы знаете, они в Америке рождаются с наушниками на так называемой голове, и бум-боксом на плече.
Музыку (и я не буду обсуждать, что есть музыка) не надо слушать. Она должна дергать за нервы, раскачивать внутренние органы тучного тела, расправлять так и не сформировавшиеся извилины. Вы заметили, что ввиду отсутствия спроса, бум-боксы не имеют регулятора громкости и кнопки “off”, a зачем? В самолете ночью выключать?
Я не слышал всего богатства красок, всей щемящей душу палитры звуков. Бум, бум, бу-бум. Бум, бум, бу-бум. Виолончель и валторна совсем исчезли, полностью поглощаясь наушниками. И видимо, без этих инструментов сон как-то не шел. Наверно, почувствовав, что я обделен, т.е. наделен не полностью ее радостью полета и опасаясь, что я собьюсь с такта, девица стала пристукивать ручищами по одеялу, лежащему у нее на коленях. Вы себе представить не можете, какого замечательного всеми эффекта можно добиться, если хлопать по одеялу, еще не вытащенному из запаянного полиэтиленового мешка.
Воодушевленная тем, что даже Димитриoс вздрогнул и перестал на минуту кидаться в меня чугунными кубиками, она запела... Она подпевала своему неутомимому бум-боксу самозабвенно, перекрывая рев моторов, не боясь показаться нескромной. Шесть реактивных двигателей, между прочим.
Этот оборот событий меня буквально окрылил. Я вспорхнул, не расстегивая ремня, и приземлился в самом хвосте самолета, где я переосмыслил выражение “и в хвост и в гриву”.
Кстати, о ремнях... Вам не кажется странным, что стюардессы неизменно настаивают, чтобы все пассажиры непременно пристегнулись, прежде чем они начнут демонстрировать, как пользоваться этими ремнями? Это их кусок хлеба, и во времена когда хлеб и прочие продукты уже отняли у их пассажиров и, что важнее, из их сумок, они держатся за ремни последними ровными зубами.
Следует заметить, что обслуживание на трансатлантических рейсах за последние пару лет значительно улучшилось. Перестали беспрерывно будить и предлагать еду, хотя на этот раз, если уж не спать, то можно было бы хотя бы поесть. С другой стороны, все к лучшему, потому что сколько frequent-flyer миль их еда накручивает пока долетает до вашего столика, вам лучше не знать (и стюардессы в этом со мной согласны).
Раньше был выход: хочешь свежую еду – заказывай кошер. Но в наше накалившееся время, мой новый сосед в ермолке получил аккуратный брикетик льда. Зато, получил первый. После этого он долго звал стюарда. Тот пришел, когда всех накормил и ласково спросил: “Что ж вы, странный мой, не поели? Конечно, теперь холодное”.
“Раньше еще хуже было, – запротестовал еврей. – А нельзя подогреть?”
“Да что вы, – возмутился стюард, – у вас же заказной контейнер, он в печку не лезет. Хотите я вам отбивную как всем людям принесу?” – сказал и подмигнул мне. Я почувствовал себя в Европе.
* – * – *
В полвторого ночи приземлились в Милане. Интересно, что все рейсы всех авиакомпаний во все города Европы вылетают так, чтобы вы там оказались не только когда ночь у вас, но и когда еще ночь у них. На этом, видимо, таможня настаивает. Лишение сна для извлечения правдивого ответа. Хотя либералы это не называют пыткой.
”Pleasure?” – сурово спрашивает не выспавшийся таможенник. “Ни боже мой”, – оправдываюсь я, хотя по мне и так видно, что если я и читал значение этого слова в толковом словаре, то никогда к себе его не примерял. “Бэнэ”, – шлепает печать удовлетворенный таможенник – и я в Европе. Процедура не долгая – каких-нибудь сорок пять бессонных минут в очереди.
Теперь, думаю, сяду и, несмотря ни на что, посплю, все равно о нас, американцах, плохо думают. Ан, несмотря ни на что, не получается.
Интересное явление: по прибытии в Европу никто из аэропорта не выходит – все пересаживаются, причем делают это часа через два, три. Неважно, куда вы прилетели в час тридцать ночи – вам туда не надо. И добро бы, только вам не надо, а то ведь никому не надо, и все лавки заняты. Зато дьюти фри открыты.
Аэропортовские магазины содержат люди, которые сами не летают и, обладая повышенным чувством черного юмора, называют свои магазины:
“Last Buy”, “Feet First – (вперед ногами)”, “10 Minute Manicure” (видимо дольше, чем на 10 минут вам маникюр уже и не понадобится) и прочими воодушевляющими пассажиров именами. Только в аэропорту можно увидеть заманчивый, хотя и правдивый, лозунг как на пачке сигарет (Минздрав предупреждает): “From here to Paradise in no time (отсюда в рай без проволочки)”.
Шаркая багажом по итальянскому мрамору, передвигаюсь покачиваясь от усталости и цен от Армани к Феррагамо. Раньше было дорого, но удобно: 500 долларов – 500 еврей, а теперь доллар ослабел на 37%. Беру сумку, подбегает недремлющая продавщица. “Кванта коста, прехо?” – спрашиваю (я когда-то жил в Италии проездом).
“Чинкве чента тре”, – говорит.
“Кванта, кванта? Этот ридикюль? Это даже не смешно”. От этих цен, несмотря на общую сонливость, во мне просыпается чувство патриотизма. Buy American, уговариваю себя. Уговорил. Тут как раз посадку в Геную объявили.
* – * – *
Выхожу в Генуе, встречает меня юнга лет десяти – двенадцати, новозеландец. Он знак держал “Dr. Korby”, держал к себе лицом, чтобы не забыть кого встречает, но я его сразу распознал, как только все разошлись и мы остались одни. Нам на машине часа полтора по Итальянской Ривьере в сторону французского Лазурного Берега. Черт с ними, с видами, думаю, буду спать. Куда там. Мальчик идет на пассажирское место, протягивает руки вперед и застывает.
“Оу блоди Эуроп! Бэг е пардон, сээ. Oни же тут в неправильную сторону ездят”.
“Так давай я поведу”, – открывая один глаз, предлагаю от всего сердца.
“Оу ноу, ноу. Я должен пробовать сам”. Судя по его возрасту, он не мог успеть привыкнуть водить машину в какую бы то ни было сторону – пытаюсь я успокоить себя... Не помогает и то, что мы даем пять кругов по стоянке, прежде чем мой новозеландец находит выезд. “Вот сейчас выедем на хайвэй, и все будет в порядке – оув ройт”, – заверяет он. Не тут-то было.
В воротах автоматический шлагбаум, и автомат что-то требует по-итальянски, что без знания итальянского звучит как оплаченный билет. Как нам вскоре объяснили пятеро водителей машин, выстроившихся за двумя идиотами (нами), платить надо в аэровокзале. Вы замечали какой певучий и мелодичный итальянский язык: «имбасилло», «крэтино»? И на кого из нас двоих лилась и искрилась эта речь несмотря на то, что он за рулем?
Впереди шлагбаум, назад подать нельзя – мальчик не знает, как включается задняя передача. Объехать тоже нельзя – у нас велосипедная дорожка вдвое шире, чем европейский автобан. Что бы вы сделали в такой ситуации? Я заснул. Они, наверно, стали шикать друг на друга “пьяно, пьяно”, когда заметили, что я сплю. Hе знаю…
Ну как я там работал, я рассказывать не буду. Работа – это святое, это, во-первых, а, во-вторых, не меня судить. Еще по дороге на корабль я заметил, что нас как-то все время выбрасывало на обочину над обрывом, но думал, что это мальчик хочет проверить, поворачивает ли машина с поворотом дороги, если руль не крутить.
Однако, когда после работы я наконец оказался в гостинице, я понял, что мальчик был почти ни причем. Дело в том, что оказалось, был дикий ветер и юнга искусно ловил его в бок, чтобы тот подпихнул нас обратно на дорогу. Он, видимо, тренировался передвигаться галсами.
Как я o ветрe догадался в гостинице? Потому, что я снова лег спать, а заснуть не мог, так как было часа два пополудни Бостонского времени. За окнами и в трубе жутко завывало. Для удобства постояльцев окна были закрыты снаружи ставнями, которые все время рвались войти внутрь. Я понял, что в машинном отделении корабля, на котором я работал, было тише при прочих равных условиях, к которым я отношу температуру и запахи.
Меня сразу насторожило, что, когда, войдя в номер, я отпустил чемодан, он так и остался висеть в воздухе. Не понравилось мне это. Раздевшись по пояс и напевая сквозь зубы “товарищ не в силах был вахты стоять”, я обшарил все стены (которых оказалось значительно больше четырех) в поисках терморегулятора. Но, видимо, у южного населения северной Италии это устройство не нашло надлежащего спроса. Открыть окно, превозмогая ставни, было, конечно, можно... до терактa 11 сентября 2001 года, а после – отвертку провозить не разрешается. Поиск успехом не увенчался.
Так расстроился, что захотелось выпить. “Выпить ну так выпить, выпить так покушать”. От чего ж не выпить бедному еврею, если у меня нет срочных дел?
Одна только закавыка – у бедного еврея нет евро. Как, еврей без евро? Таки да. В кармане нет. Только в банке. Чтобы банк найти, надо взять языка. Выхожу. Ветер, холодно, промозгло, как бывает только в Италии. Темно, как бывает везде. Я воротник поднял, шапку натянул на уши, так что только глаза остались, хотя смотреть не на что.
Должен вас предупредить, что я вообще-то немногословный, а тут надо договориться и на Итальянском языке. И все бы ничего, но я его не знаю, так, отдельные слова. Выборка, как мне кажется, правильная, но, по-моему, никому больше так не кажется. А очень хочется, чтобы тебя поняли, и к тому же правильно. Деньги где! Прего! Смотрю: вдоль улицы, прижимаясь к домам, спешит девушка. Выныриваю из подворотни, где я прятался от ветра. Чтобы ее не задерживать, торопливо вступаю в разговор. С перепугу все переврал и вместо "дове" (по-итальянски "где") тоже сказал "где" только по-французски "y". Может быть, она не владела тем набором французских слов, которым владел я, а может быть, не перестроилась на иностранный язык ночью на пустой улице. А может быть, лаконичность французского "y", сказанного из темноты громким голосом, в какой-то мере застало ее врасплох.
Жена меня всегда ругает, что я говорю медленно, поэтому я стараюсь сразу переходить к делу. Так сказать изложить задачу собеседнику, чтобы он задумался, и тогда уже можно не спеша пояснять. Ну, пояснять по-итальянски - это не мое форте.
Все, думаю, основное, как инструктировала меня жена, я изложил, а теперь можно и поподробнее. Можно-то можно, а как. Я поясняю: "У! Банко машина?” Она отскакивает к стене, видимо, поняла наконец. И тут я вижу, что напрасно распинался перед ней полчаса, так как в стене (я в темноте не заметил) прямо рядом с местом нашей беседы – банковская машина.
"А, си, си" – обрадовался я. И тут она сделала нечто неожиданное для меня. Судорожным движением она открыла сумочку и выхватила банковскую карточку. Такой любезности я не ожидал. Вот что значит настоящее гостеприимство! Но я тут же смутился. Что это я возомнил? Мы же двух слов не сказали, говорил только я, "y" и "банко".
Когда же я успел настолько ей понравиться? Нет, она наверняка просто вспомнила, что ей нужны деньги и воспользовалась напоминанием.
Ну, я стою рядом, жду.
Она достала 30 евро и показала их мне. Я обиделся. Ну за кого же она меня принимает? Что я банковской машины не видел и не знаю, что она деньги выдает? Я говорю "аспетто" – подождите, и гордо вставляю свою карточку в банкомат – показываю ей, что несмотря на мой легкий акцент, я не такой уж дикарь.
Ее реакция на это моё движение обидела меня еще больше. В ее глазах было полное изумление, как будто я орангутанг какой-то. И не просто орангутанг, а обезьяна, делающая что-то, чeгo от нее никак и ожидать нельзя. Ну, там декламирующая стихи Пастернака в собственном переводе на китайский. Ну что так изумляться? И это я еще не сказал ей, что я из России! Мы так и стоим смотрим друг на друга, я – обиженно, а она – как на сумасшедшего.
Вдруг она резко поворачивается и убегает не попрощавшись. Ну, так кто дикарь, я вас спрашиваю? "Арриведерчи Рома!” – бросаю я ей вдогонку последние свои познания итальянского. Я прячу деньги в карман и оглядываюсь по сторонам, не ограбил бы кто. Ограбил... Так это она думала, я ее граблю? Я же ей все объяснил, как жена учила. Наглая тетка все-таки. Это что же, она думала от меня откупиться жалкими 30-ю евро!
Я расстроился, есть расхотелось, и я вернулся в гостиницу.
Спал плохо.
* – * – *
Следующую ночь по пути в Лапландию я провел в Генуе в Шератоне. Эта гостиница совершенно другого класса, и качество инженерной мысли, вложенное в нее, поразило меня настолько, что я не мог спать. Хоть температура там такая, что человек, улетающий на юг Сахары, может пройти акклиматизацию прямо в отеле, но окна легко открываются. Просто подозрительно легко, ручки там удобные...
Ну, правда, шум наружный впускаешь: гостиница аэропортовская, но ради сна и прохлады можно примириться с парой-другой реактивных двигателей. Я до сих пор так считаю. Сначала я заметил, что окна как-то норовят сами закрыться. Пришлось пожертвовать подушкой, но пока я прилаживал ее так, чтобы она не выпорхнула и не удивила бы какого-нибудь пилота, бороздящего итальянские просторы, я заметил, что не замечаю никакого дуновения декабрьского воздуха, хотя одет был легко.
Неужели так потеплело пока я поднимался на двенадцатый этаж? Я стал лихорадочно вспоминать, где у них там Везувий. И тут я заметил, что воздух через комнату движется быстро, можно сказать, волосы с головы сдувает. Только движется из коридора в мое открытое окно, а не обратно, потому что инженерная мысль – чтоб в окна не дуло, отель под давлением. Так что, хоть шумно и без подушки, а спал плохо, хоть и тепло, и в билетной кассе утром скандалил вяло.
* – * – *
“Куда вы летите?” – спрашивает Аль-итальянка.
“В Якобштадт”, – говорю.
“Неет, – говорит, – Вы лично, летите в Хельсинки через Мюнхен, вот я вам сейчас два билетика и оформлю”.
“Аспетто, аспетто, да як же так? Мне же от Хельсинки в Якобштадт неделю идти с чемоданами. У меня ж дуэ валиджи/чемодана”, – пытаюсь ее разжалобить.
“А валиджи ваши я уже отправила в Пиетарсаари”. У меня как-то все оборвалось внутри: “Почему, позвольте полюбопытствовать?” – изо всех сил хамлю я.
“У синьора билет до Хельсинки, но в компьютере значится Пиетарсаари”.
“У кого билет?”
“У синьора”.
“А”, – догадываюсь я. И тут меня осеняет. Пиетарсаари — это же Якобштадт!
Финляндия – страна с большим шведским населением. Аж шесть процентов шведов проживает вдоль северо-западной границы. Поэтому страна не придумала ничего лучше, чем ввести два государственных языка. Все надписи по всей жидко-населенной стране на двух языках. Один и тот же город называется, как Стамбул и Константинополь. Так, ОК, т.е. почти ОК, так как меня ни в Якобштадт, ни в Пиетарсаари не пускают.
“Синьор купит биглиетто в Xельсингфорсе, не сегодня, так домане”.
“Синьор может быть и купит, а мне что делать?” Тут как раз объявляют посадку, и меня выдворяют из гостеприимной Италии.
* – * – *
Не люблю я Люфтганзу, и не только потому, что имя этой авиалинии напоминает Люфтваффе. Они кормят горохом, причем, чем длиннее полет, тем больше горохового корму они задают ничего сначала не подозревающим пассажирам. Когда те начинают, так сказать, чуять недоброе, уже поздно, а пространство замкнутое и ремни на животе затянуты туго. Хотя упаковка красивая и надпись на ней доброжелательная: “Гуте Фарт!”. Вот только многие американцы не догадываются, что это переводится на французский как «Бон вояж» и это вовсе не инструкция к действию, написанная на плохом английском.
Немцы Мюнхенским аэропортом очень гордятся, поэтому рейсы подбирают так, чтобы вы непременно прошлись шпацирен его весь из конца в окаянный конец. Каждые полкилометра стойка стоит, и там чай и кофе продаются всяких сортов. Но что смешно – людей никого и куда платить не понятно – продавца нет. Смотрю, человек в черной форме стоит. Подхожу, спрашива: где платить: “Иншульдике мир битте, вихин цолт манн фар дизе эрзац кофе?”
“А у тебя билет есть?” – переходит антисемит с моего идиш на английский.
“Вот с этим у меня как раз неувязочка”, – спохватываюсь я.
“Вайзен зи зайне флиге папирн! Предъявите документы на полет! Шнель!”.
“Яволь герp коммандант, – поднимаю вверх руки не выпуская чемоданов, – в верхнем кармане квитанция №584985 на мой багаж”.
“Тринк зайне тее, дас ист фрай – бесплатно”, – успокаивается он, но не успокаиваюсь я, пока не вылетаю в Хельсинки-форс.
* – * – *
Финляндия - спокойная страна. “Я лечу в Якобштадт, то есть, я хочу, то есть, даже не хочу, а вернее, мне надо в Якобштадт, а мои чемоданы летят, я надеюсь, в Куоккола, а билет в Генуе мне не выписали, хотя мой агент в Ft. Lauderdale мне обещал, а я из Бостона”.
“No ti-k-ket need-ded в Пиeт-тaрсаари, шоу пас-са-портэ унд фл-лиг-ге - леттиттэ”.
Понятно, думаю, кто ж туда зимой билет покупать будет, это они приплачивать должны.
Прилетаю, приезжаю в отель. Уже темно, потому что уже зима. Иду в ресторан. Пять улиц прошел – во всех окнах миноры горят – все девять свечей. О, как быстро время прошло. Неужели, уже последний день Хануки? И вообще я не подозревал, что Якобштадт это «а за» Яаков штетл. На следующий день – опять последний день Хануки, и на следующий тоже. Странный народ - эти северные евреи, думал я до тех пор, пока ни увидел в универмаге, что миноры эти продаются под названием “Christmas Lights”, а на оборотной стороне коробки меленько: made in Israel. Дурят народ. Остается узнать, откуда все знают, что их на подоконники выставлять надо. Неужели это в инструкции пишут?
В ресторане меню дают на дружественном финском языке с пояснениями, если уж кому не понятно, на более удобоваримом, как они думают, шведском. Вчитываюсь в меню не из любви к языкам, а чтобы не попасть в штрудель с анчоусами.
Смотрю, в одном месте написано “blini”, в другом “solianka”. Ага, думаю, от меня не уйдешь, в любом меню можно найти французские блюда. Заказал блины…
Вкусно, много всего чего-то. Единственное чего нет, это блинов. То есть вообще ничего мучного. Солянку заказывать не стал. У меня девиз акустический: “Не ищи лиха, пока тихо”; “Do not stretch your luck”, которого у меня на этот день уже было достаточно.
Вернулся в отель. Он один из лучших в городе, хотя он один. В номере тепло. Сколько градусов, сказать не могу, потому что термометр спиртовой висит, а спирт выпит. Но тепло. Видимо, поскольку температуру проверить нельзя, то топят чтобы наверняка. Зато окно открывается, и под окном сугроб, если кому жарко. Ладно, думаю, раз праздник (последний день Хануки) приму душ.
Захожу в ванную, оглядываюсь. Никакого уважения к чувствам гостя: на самом видном месте фен висит. Утюг, который нужен всем, спрятан в шкаф, а фен, который интересен только не лысым, тот, вот он, прямо при входе, даже не доходя до унитаза. Потом смотрю, шампунь увлажняющий и придающий блеск. A y меня и так блеск натуральный, лунный свет отбрасывает. Зачем мне блеск добавлять? Я когда жене на это пожаловался, она вместо сочувствия заявила, что шампунь – это вообще-то для волос и посыпая соль на раны попросила, чтобы я на ночь шапочку надевал, а то зайчики по стене пляшут.
Возвращаемся в душ. Надо сказать, что шведы в Финляндии видимо душем не пользуются потому, что надо идти в сауну. Тo есть душевая есть, но не широкая, т.е. НЕ ШИРОКАЯ, а стенки ледяные и норовят тебя за нежные части тела ужалить, и им это удается. Полотенце одно (в сауне сколько хочешь, а в номере одно). Оно не впитывает влагу бесконечно, а душ, как только вытрешься насухо (а именно так и хочется вытереться в праздник), душ включается сам, но ненадолго, хотя периодически, как шутиха в Петергофе. Видимо, строился одновременно теми же мастерами. Выйти из душа нельзя без валенок. Подстелить полотенце можно, но вытираться об него в таком положении неудобно, даже когда на вас никто не смотрит.
Ладно, прошмыгнул в кровать. Хотел лечь, я не выпендривался, но судите сами. Там над кроватью полочка. Удобно, можно зубы на полку положить, если приспичит. Но не все так радужно. Полка закрывает свет от лампы у изголовья, и зубы отбрасывают чудовищную тень на стену. Это, конечно, ничего, если ночью не просыпаться в незнакомом месте и свет не включать. Хуже, что на той же стене окно.
Да, вы себе представляете? Ничего уже не подозревающий веселый финн или прочий швед возвращается к себе из бани домой со спичками и утыкается в ваши зубы. Короче, чтобы не нервировать местное, а в особенности переселившееся арабское население, свет перевесили под полочку.
Теперь довольны все, кроме гостей. А всем не угодишь: ну да, места между подушкой и лампой горячего копчения осталось на полголовы. А в каких нормах сказано..., а если оговорить размер головы, то это будет расовое профилирование.
То есть я спал опять без подушки, но с фонарем на лбу и на затылке, потому памяти нет, а будильник такой, что нельзя не вскочить, хотя можно уже и не проснуться. А полочка окована железом, потому что у нее большой утренний износ был и люди жаловались на занозы.
* – * –*
На следующий день произошло нечто странное. То есть странное для меня, но не для окружающих. Отовсюду зазвучало пение. Пели в основном дети. Песня лилась из окон с Рождественскими минорами, пели на стапеле и в конструкторском бюро. Это еще полбеды. Беда в том, что все пели одну и ту же песню. Все пели «Санта Лючия». Я подумал, что они узнали, что я из Италии и решили меня поприветствовать единственной знакомой мне итальянской песней. Хорошо, но почему все сразу? Что я им такого сделал?
Девочки были одеты в белые, легкие, струящиеся поверх свитеров римские одежды. На головах у многих были венки с зажженными электрическими свечами. “Почему все поют Санта Лючию?” – спросил я. “Не Санта Лючию, а Санта Люсию”, – самоуверенно поправил меня мой провожатый.
“В Италии говорят Санта Лючия. Я только что оттуда” – упорствовал я.
“Они неправильно говорят. Вы слышали имя Люча?”
“Нет”, – сознался я.
“А Люся?”
“Да, логично, – отступился я. - “Вечером будет парад, посмотрите”.
Вечером, в толпе на рыночной площади, я нашел симпатичную девушку, и она объяснила мне...
То есть, что значит нашел? Не нашел, а так, попросил девушку объяснить, что я вижу, а она оказалась симпатичная. Оказывается, с 13 Декабря до конца года чествуют мученицу Люсию, первую христианку, сожженную Римлянами как агента сионизма. Шведская Люсия должность выборная на год. Голосуют по телефону на честность (система, о которой американские демократы только мечтают: никаких тебе удостоверений личности или пальцев в чернилах). Главная Люсия въезжает на площадь в карете, причем вместе с ней едут остальные Люськи, не победившие.
В старые времена выбирали девушку с черными волосами, но скоро поняли, что у этой единственной в стране еврейки конкуренток на святую Люсию нет, и цвет волос поменяли. Парад недолгий, потому что зима и на севере Финляндии долго на площади не простоишь. Люсины сани проехали (две пары лошадей цугом), масоны прошли (мальчики с факелами и молотками), и все пошли спать.
* – * – *
После праздника я пошел в ресторан. Блюдом дня оказалась оленина. Я с ужасом вспомнил, что не помню кошерные ли у оленя копыта. Я позвал официантку и попытался произнести слово «Хууф – хуф – копыта» на все лады – не помогло. Тогда я стал рисовать. Ну, как я рисую? Если меня уволят и никуда не возьмут, рисованием не прокормлюсь. Чтобы ей сразу понятней было, с чем она столкнулась, рисовать начал с рогов. Получился верблюдик с рогами. Дохожу до копыт, и, чтобы не навязывать своего мнения (которого у меня нет), даю ей закончить. Она заулыбалась, мол поняла, и пририсовала уши, как у чебурашки, и колесики...
Ночью снилась Люсия с большими, как в песне, веслами, светящимися рогами и непонятными копытами.
Спал плохо.
Добавить комментарий