По давно известным мне признакам я понял, что этот человек ищет собеседника. Худощавый, рыжебородый, в джинсе (куртка наброшена на голые загорелые плечи), лет, видимо, чуть за тридцать, он осторожно приглядывался ко всем, кого видел, выбирая... нет, не просто собеседника, а скорее слушателя. Я же, слушатель от природы, слушатель, которого рассказчик (тоже от природы) легко находит глазами, даже в большой толпе, покорно стал ждать, когда меня призовут к исполнению прямых моих обязанностей.
А потенциальных слушателей было много здесь, на каменном мысу с обрывистыми рыжими берегами, омываемом, по-моему, самой чистой и самой синей водой Черного моря. Они и купались, и ныряли, и загорали, и бродили, полуголые, среди развалин древнегреческого города, который полторы тысячи лет назад возник на этом мысу и насчитывал около двух десятков столетий активной жизни. Немудрено, что всякого, кто притрагивался к пепельно-серым камням древних домов, знававших тепло людских тел и слышавших их голоса, охватывала задумчивость.
Остатки стен бывших домов были еще в прошлом веке "подняты" археологами из земли, законсервированы цементом и теперь давали представление о городе. Раскопки и посильная реставрация развалин дорисовали картину. Обнаружились разноцветные мозаики на полах ванных комнат, были подняты из земли и поставлены на прежние места мраморные колонны базилик, собраны воедино осколки громадных пифосов и амфор, в которых хранили раньше вино, масло и рыбу - предметы торговли города, стоявшего на перекрестке морских дорог.
В музее, в центре мыса, были накоплены тысячи монет, найденных при раскопках, женские украшения, кувшины, мраморные плиты с прощальными текстами на древнегреческом, терракотовые статуэтки, плоские светильники.
И давним теплом отдавала клятва жителей этого города, написанная на мраморной стеле: "Клянусь Зевсом, Геей, Гелиосом, Девою, богами и богинями я буду единомыслен относительно благосостояния города и граждан и не предам Херсонеса, ни Керкинитиды, ни Прекрасной Гавани...»
Море здесь сияет той живой искрящейся синью, что притягивает взгляд, как чьи-то глаза. Оно здесь гипнотически синего цвета, того энергично синего цвета, ощущая который всегда жалеешь, что ты не живописец, - хотя и знаешь, что все равно не передашь на холсте ни этой живой синевы, ни этого вспыхивания в ней искр солнца.
А прибойная волна все выносит и выносит на галечный берег красноглиняные черепки разбитых давным-давно кувшинов и амфор, их осколками, должно быть, густо усеяно дно вокруг мыса.
В центре полуострова, где высился когда-то белоколонный храм Девы, богини Херсонеса, стоят развалины собора, построенного в конце прошлого века в честь святого Владимира, принявшего здесь вместе с Русью первое крещение в 989 году. Собор был разрушен во Вторую Мировую. Крыша обвалена прямым попаданием бомбы немалого размера, стены иссечены пулями и осколками до того, что на них нет буквально живого места. Пулями же и осколками побита роспись внутри храма, видная сквозь проемы узких высоких окон, украшенных гранитными колонками, через "Тайную Вечерю", написанную на всю заднюю стену алтаря, проходит широкая трещина.
Здесь-то, напротив собора, я снова увидел Рыжебородого. Он оказался художником.
Он сидел на желтой, выжженной солнцем траве, по-турецки скрестив ноги, и рисовал на листе ватмана Владимирский собор.
То, что возникало на листе бумаги, тоже можно было назвать архитектурой. Но не искусством строителя, как переводится с греческого это слово, а искусством... разрушения. Это была... антиархитектура. Она поражала, кроме всего, силой и свирепостью разрушителя. Здание храма, казалось, было обглодано чьей-то страшной железной челюстью. И мне было понятно, почему художник зарисовывает это - такого нельзя ни придумать, ни вообразить.
-Лицо войны? - вырвалось у меня.
Он обернулся.
-Похоже на слепок с одного из ее дней. - Художник кивнул на храм. - Правда, чудовищно?
Вид разгромленного собора посреди целых уже домиков музея неподалеку и полностью восстановленного после войны города в самом деле нарушал строй мысли, сознание не осиливало этой картины сразу, останавливалось перед загадкой разрушения. И было непонятно, как свершилось убийство, свидетелем которого ты не был и ничего не знаешь о мотивах, - но видишь изуродованный труп.
Художник уложил лист ватмана в папку, встал и предложил:
-Хотите, я покажу вам еще одну любопытную вещь? Еще одно лицо войны?
Кажется, он нашел того, кого искал. Я кивнул.
-Давайте познакомимся., - сказал он, чуть мы сделали шаг, -Виктор. Фамилия смешная: Кубик.
-Художническая.
-И то.
Я назвал и свое имя.
Мы обошли собор со стороны колонн средневековой базилики, оказались перед задней, северной его стороной, по которой поднималась ржавая пожарная лестница, перебитая вверху взрывом снаряда, оставившего в стене глубокую выбоину. Бой, шедший когда-то на полуострое, не оставил на стене храма живого места.
-Гляньте-ка наверх, - мой провожатый показал пальцем под самый карниз.
Там, поверх всего сумасшествия, оставленного войной, кто-то, рискуя жизнью на перебитой снарядом лестнице, написал под самым карнизом красной масляной краской:
ПУСТЬ БУДЕТ ВЕЧНА ЛЮБОВЬ!
-Черт знает что! - произнес я единственное, на что в эту минуту был способен. – Так неожиданно!
— Вот именно, - подтвердил художник, неожиданно! - Но я уверен: такое можно увидеть только на этом мысу!
Я смотрел и смотрел на надпись, задрав голову, и ничего не ответил, хотя о мысе думал примерно так же.
-Вы, наверно, журналист, писатель? Я видел, вы сидели на берегу и долго писали что-то в блокноте.
-Угадали. Писатель.
-Вот и напишите об отчаянном смельчаке, и уж точно влюбленном, - заговорил мой новый знакомый, - он воспротивился ужасу войны, начертанному на стене пулями и снарядами, и написал, даже скажу вознес над всем, самые важные, важнее войны, слова - любой бы под ними подписался: «Рисковал жизнью, но восславил и свою любовь, и других, тех, что подходят к этой стене, взявшись за руки. Всех, кто бродит по этому полуострову...»
Я про себя проверил слово «вознес» про надпись, поднятую кем-то под крышу, и согласился с художником. Подходит.
Художник был прав: стена, озвученная написанными красной краской призывными словами, была еще одним «лицом войны».
Мы еще постояли перед ней, как бы отдавая дань увиденному и понятому, потом двинулись назад.
-Знаешь, чего я боюсь? – вдруг остановился Виктор. - Собор наверно, будут восстанавливать и могут бездумно стену загладить, забелить эту уникальную «роспись», эту неповторимую графику... Не знаю, как тебя, а меня она потрясла. Оставить бы ее на веки вечные и обвести для новых поколений рамкой...
На обратном пути мы прошли мимо колонн базилики и остановились на месте, где художник сидел, рисуя разбитый собор.
-Я еще поработаю, - сказал он, - очень хорошо легли тени.
И уже уселся, и раскрыл папку с листами ватмана, как вдруг поднял ко мне голову. – Солнце вот-вот покатится к закату, не хотите ли проводить его на берегу? Побудем с часок древними греками. Берег, галька, вечный прибой и божественный закат.
Художник становился всё интереснее.
-Да, прихватите, если не трудно, по дороге бутылочку вина. И пару бутербродов. Раз уж мы греки...
-У меня уже куплено, приду.
***
Снова на полуостров я попал через несколько лет.
И, бродя среди остатков древних стен, вспомнил про собор. Подумал по пути к нему, что его каменная громада никак не вяжется с открытой солнцу и ветру местностью Херсонеса: здесь должны царить белоствольные колонны Парфенона...
Северная стена восстановленного собора была чистой, белой. Ни пятнышка, ни царапины. Не было, конечно, и памятной надписи под самым карнизом... Загладили, забелили... Говорящая, рассказывающая раньше о гремевшей на полуострове войне стена смолкла.
Внезапная тишина, исходящая от выбеленной стены, накатила на меня, я слушал ее, пока с берега не стали доноситься удары волн о высокую скалу на границе мыса и моря.
Добавить комментарий