Совсем недавно я писала о фильме, сделанном якутским режиссером Любовью Борисовой, – фильме о родной земле и ее людях, снятом удивительно красиво и поэтично. Мой друг Евсей Цейтлин бывал в Якутии в советские годы, познакомился с цветом ее интеллигенции, написал об этих удивительных, неизвестных в столицах людях, и вот я подумала, что эти очерки Евсея, написанные и напечатанные еще в доинтернетную эпоху, будут интересны и нам сегодняшним. Предлагаем один из них читателям ЧАЙКИ.
Ирина Чайковская
Я читал одно из последних писем Самуила Яковлевича Маршака. Под письмом стояла дата: 14 мая 1964 года. А умер Маршак четвертого июля. Письмо, отпечатанное на машинке и подписанное рукой тяжелобольного человека, было адресовано якутскому поэту Семену Титовичу Руфову. Он тогда переводил сонеты Шекспира на свой родной язык и некоторые из переводов, опубликованные в газетах, послал Маршаку.
Старые писатели обязательны и вежливы. «Очень рад, что Вы познакомили Ваш талантливый народ с поэзией Шекспира»,— писал Маршак. Еще он прислал Руфову книгу — одно из изданий «Сонетов».
Мы встретились с Руфовым вскоре после того, как он закончил перевод «Витязя в тигровой шкуре» Шота Руставели. Работа эта вконец вымотала его, но оставила ощущение неповторимого счастья.
Руфов переводил «Витязя» пятнадцать лет. В это время у него рождались и вырастали дети, появлялась седина, но почти ежедневно он упрямо уходил к «Витязю». Кто-то спрашивал с недоумением: зачем нужен его перевод? Ведь есть «Витязь в тигровой шкуре» на русском, и этот текст доступен любому образованному якуту. Он усмехался: взрослые люди, а похожи на только что родившихся оленят. Перевод нужен для совершенствования якутского языка, для национальной культуры, которая тем богаче, чем больше ценностей вбирает в себя. Наконец, это надо подросткам в дальних якутских селах: через книгу они впервые вглядываются в незнакомый мир.
Наверное, при этом Руфов вспоминал собственную юность. Он пробивался к знаниям, как золотоискатели Брет Гарта вожделенно пробивались к золоту. Руфов родился в Верхневилюйском районе Якутии, его родители были неграмотные колхозники, сам Руфов после окончания семи классов тоже работал в колхозе.
Книга в его жизнь пришла в годы войны. И пришла неожиданным путем. В войну в селе работали, как никогда, много, зарабатывали, естественно, тоже немало. А тратить деньги было некуда. Вечерами играли в карты. Потому это был очень дефицитный товар. Совсем юный Семен Руфов стал рисовать карты. Он продавал их, краснея, не назначая цены, — кто сколько даст. Вырученные деньги тут же отправлял в город Вилюйск другу — Афанасию Федорову, позднее известному якутскому поэту; тот ежедневно ходил в книжный магазин и делал покупки для предприимчивого сельского книголюба.
Представляю, сколько отбушевало карточных баталий на родине Семена Руфова. Видел у него книги, приобретенные на те фантасмагорично доставшиеся деньги. Книги были состарившиеся, как люди. Не раз испытанные верные товарищи.
Очень рано он прочитал Пушкина. Пушкин, непонятно почему, помогал жить. Было легко и ясно на душе, когда он повторял вслух строки «Евгения Онегина» и косил сено.
Я не буду рассказывать его биографию, писать о том, как после войны Руфов плыл на лодке в Якутск — поступать в культпросветшколу, как потом вернулся в родные места — был бухгалтером, рабочим, заочно учился в школе… Не буду писать о его семье, хотя жена Руфова — удивительный пример понимания человеком своего долга перед талантом и делом любимого: было время, она, учительница, усадила мужа дома — «пусть присмотрит за детьми, за коровой, а главное — пусть пишет стихи».
Скажу только о верности человека призванию. Это трудно — в течение многих лет помнить о главном, отсекая соблазны и радости сегодняшнего дня. Все эти годы он почти не выезжал в отпуск: боялся отвлечься от «Витязя». Уже окончив Литературный институт, Руфов отказался от нескольких достаточно солидных предложений. Работал корректором районной газеты. Газета выходила три дня в неделю. Остальные дни можно было отдавать своим стихам и переводам.
Конечно, он был покорен «Витязем». Покорен мелодикой и афористичностью стиха, строгой и мудрой этикой автора, его органичным интернационализмом, не мешающим человеку более всего на свете любить Родину.
В эти годы, медленно поднимаясь к «Витязю», Руфов многому научился. Он думал: «Как странно: якуты и грузины — совсем разные народы, а поэма Руставели похожа на олонхо — якутский эпос». Сходство — в мощном гиперболизме мышления. Сходство — в силе и бездонной, как небо, отваге героя. Понимание различий тоже помогало ближе подойти к Руставели. У якутов нет восточного орнаментализма, сравнений типа «озера — глаза», «розы — щеки», «хрусталь — зубы». Или другое. В «Витязе» люди не стесняются чувств — здесь плачут не одни женщины, но и мужчины. Якутская поэзия строже: пережива-ния героев скрыты от постороннего взора.
Трудно было войти в ритм оригинала. Так же трудно первый раз войти в обжигающе холодную воду северных рек. Трудно было найти в якутском языке рифмы и размеры, соответствующие очень сложной художественной структуре «Витязя». Но еще труднее представить здание поэмы в целом. Он сравнивал все имеющиеся русские переводы «Витязя», беспрестанно вчитывался в подстрочник. Он анализировал чужие поиски, не замечая, что ведет свои.
В один из отпусков Руфов все же приехал в Тбилиси. Жил в маленькой гостинице среди вечно спешащих туристов. Дышал воздухом тех же мест, что и Шота Руставели, глядел на горы, ничуть не постаревшие через восемь веков. Вошли ли те горы, воздух в его перевод? Я не знаю якутского, но решаюсь ответить утвердительно.
Конечно, он учился и поэтической технике. Уходил от «Витязя», чтобы вернуться к нему другим. Он перевел не только все сто пятьдесят четыре шекспировских сонета — многие стихи Лермонтова, Маршака, Мусы Джалиля, современных поэтов Монголии, Киргизии, Башкирии. Продолжала расти, но уже обычным путем его библиотека. Росла известность Семена Руфова как одного из самых образованных и глубоких работников якутской культуры.
А в своих стихах он писал в те годы о Севере. Эти стихи естественны, точно человеческое дыхание. Не зря их любил переводить русский поэт Николай Глазков, который в литературе предпочитал безыскусную образность самой жизни.
Провожаю я друга —
Ощущается грусть.
Сердце бьется, как утка,—
Успокоится пусть!
Кого-то сравнение сердца с уткой покоробит, но северянин-охотник скажет: правда!
Правда — буквальная — есть и в другом стихотворении Руфова — «Кочующий стол». Оно о том, как поэт три раза в день переставляет от окна к окну свой рабочий стол — догоняет солнце, без которого ему трудно, даже невозможно писать…
Как-то и я сел за стол Семена Титовича. Стол писателя всегда притягивает: предметы, напоминающие о дорогах и героях литератора, его рукописи, книги… Одна из книг неизвестно чем привлекла меня. Это был изданный на якутском языке сборник статей народного поэта Кюннюка Урастырова. Смущаясь, Руфов перевел мне дарственную надпись — слова, с которыми обратился к нему один из первопроходцев якутской литературы: «Ты вновь доказал богатство, беспредельную мощь родного языка. Восхищаюсь твоими переводами, преклоняюсь перед твоим талантом…»
Я вспомнил тогда о давнем письме Маршака. Разные бывают завещания. Иногда человек не подозревает, что прокладывает своим словом дорогу другой жизни. «От души желаю Вам успешно закончить работу над сонетами»,— писал Руфову Самуил Маршак незадолго до смерти. А на другом конце страны эти слова были услышаны и поняты как программа.
…В сутолоке и беспощадной суете жизни многое, увы, не сбывается. Поэтому особенно радуешься, когда, пусть не сам, кто-то другой доходит до финиша. Однажды на почте мне подали пакет из Якутии. Там лежала книга. Я не сразу разобрал восточную вязь названия — «Витязь в тигровой шкуре».
Добавить комментарий