ПУТНИК
Дорога приближалась к самым горам. Она была пыльной и узкой, как все старые дороги, которые уже служат немногим. Пыль мешала дышать, но казалось: в этой пыли пропали, ушли в прошлое караваны и всадники, чья-то неведомая теперь жизнь. А горы все знают. И молчат.
Мы ехали к одному из самых искусных народных мастеров Тувы. Его звали Идамчап Сурумович Хомушку. Нас было четверо. Кроме меня и шофера в маленьком автобусе тряслись заведующий райотделом культуры и молодой резчик по камню Хунан, которому родители дали громкое имя — Киров.
Шофер крутил баранку, я смотрел по сторонам, два других моих спутника рассказывали про Хомушку, который делает лучшие в Туве музыкальные инструменты.
На одном из поворотов дороги автобус притормозил, и мы заметили идущего навстречу машине маленького ростом старика. Его коричневое, цвета темной глины лицо не пряталось от солнца. Шел он весело, видимо, не чувствуя жары в своей болоньевой потрепанной курточке, в кожаной кепке. Не знаю, о чем думали другие, я смотрел на этого большого жизнерадостного гнома, как смотрят на случайных дорожных встречных,— пытаясь легко и быстро угадать чужую судьбу.
Не успел ничего угадать: машина огласилась криками. Темпераментный Хунан, жестикулируя, что-то объяснял шоферу. «Это он, он…— сказал мне.— Хомушку».
В машине мастер спокойно положил рядом с собой холщовый мешок, который нес за спиной. Когда ему объяснили цель нашей поездки, без всякого любопытства посмотрел на меня. Хомушку возвращался в село, зря отшагав добрый десяток километров, но, кажется, и это не вызвало у него никаких эмоций.
…Мы сидели во дворе его дома. Дом, как и хозяин, был весь перекошен временем; морщины на лице у Хомушку походили на дороги, пройденные им. Рядом с домом был маленький огород, небольшая кузница. Дальше, за селом, громоздились горы, как бы насмешливо напоминая: все уйдет, они останутся…
Мастер не понимал по-русски. И хотя «переводчиков» рядом было много, я задавал вопросы, не требующие сложных ответов.
Я спросил, как он делает хомусы. Спросил зря. Технология меня не интересовала. Да и невозможно за несколько минут, через посредника, передать то, в чем добивался совершенства всю жизнь. Меня интересовала сама эта жизнь. Но об этом не говорят первому встречному.
Однако мастер обрадовался вопросу. Тому, что его сразу спросили о главном. Равнодушие впервые улетело из его глаз. Он повел меня к маленькой печи, стоявшей тут же, на улице. Стал показывать, как закаляет металл. Я понял, что трудно выбрать нужный сплав, но еще труднее — закалить язычок хомуса. Так же трудно выдержать, угадать время — от этого зависит звучание инструмента.
Потом он взял хомус и заиграл. Так, наверное, зачастую играют мастера: не думая о слушателях — прислушиваясь к своему созданию. Они стараются ощутить душу инструмента, сверить получившееся с задуманным. Голос хомуса естественно рождался в горном воздухе и так же легко пропадал в нем. Звук у хомуса тонкий. У этой тонкости, однако, множество оттенков. Вот что обычно не дается многим мастерам. А у Хомушку выходит замечательно. Он умеет придать инструменту любой тембр. Он ведь сам музыкант, объяснили мне тихо, трижды был лауреатом всесоюзных фестивалей.
По наивному штампу интервьюеров я спросил, много ли он сделал хомусов за свою жизнь. Мастер пожал плечами. Кто его знает. Начал в тридцать втором. Раньше никогда не считал. А вот за последние лет пятнадцать только для министерства культуры изготовил не меньше тысячи хомусов. Их посылают в Монголию и Якутию, на них играет ансамбль «Саяны».
Мы помолчали. Тут настало время Хунана. Он ведь поехал специально, чтобы уговорить Хомушку перебраться в райцентр — работать на участке народных промыслов, которым руководит. Переговоры были недолгими. По виноватому лицу Хомушку я понял: отказался. Я не удивился. Уже слышал, что точно так же Хомушку ответил на предложение министра переехать в Кызыл.
— Почему?
— В Кызыле нечем дышать. Это раз. Кроме того, и там, и в райцентре негде ходить. Это два.
Хомушку опять отвечал через «переводчиков», и многое показалось мне неясным. Впрочем, аргумент «плохой воздух» я уже слышал от некоторых народных певцов и камнерезов, пренебрегших возможностью жить в республиканской столице. Хотя по сравнению с нашими индустриальными центрами воздух в Кызыле был чистейший. Но почему «негде ходить»?
Я посмотрел на Хомушку. Морщины на его лице снова напомнили мне дороги.
Дороги кочевников, родные ему с детства, мало походили на теперешние. Они часто кружили — через несколько лет люди возвращались на старые места, находили прежние стоянки, ставили юрты, здоровались с рекой и пепелищем своего давнего очага. Хомус пел тогда о разлуке и встрече, о том, что это неизбежно в жизни. О том, что сама жизнь — вечная дорога…
Да, обстоятельства нашего знакомства с Хомушку были не случайными. Дорога — это его будни. Оказалось, мастер давно ходит из деревни в деревню: кладет печи, столярничает, встретив в пути скотоводов, идет с ними, чтобы однажды внезапно проститься.
Что уводит его в дорогу? Что находит он там? Не знаю. Не хочу придумывать.
Сейчас он путешествует один, раньше — со всей семьей. Жили то в одном селе, то в другом. Хомушку работал механиком, кузнецом, мотористом, плотником, слесарем, разнорабочим. Нравилось ли это семье? Жена Хомушку улыбается: «Все хорошо, хорошо…»
Я подумал сначала: это обычная восточная вежливость — нежелание докучать другим своими заботами. Но дети Хомушку вспоминают определеннее: было весело. Часто появлялись новые знакомые, а старые друзья не забывались. Пейзаж возле юрты не успевал наскучить. Отец, как полагается, был строг, но давал им много свободы: рано приучил всех — даже дочек — к рыбалке, охоте. Глядя на отца, они брали в руки музыкальные инструменты и начинали играть.
Хомушку слушал все это и согласно качал головой. Понимал плохо, но знал: добрые люди не соврут. Да и как обмануть? Его жизнь — на глазах у всех.
С гор подул ветер. Словно они были чем-то недовольны, но пока просто предупреждали об этом.
Я по-прежнему старался задавать простые вопросы, но убеждался: простых вопросов не бывает, когда речь идет о человеческой жизни.
«Сколько вам лет?»
Оказалось, он родился в 1917-м — в год Лошади, который в Туве считается счастливым. «Родился первого мая»,— с трудом выговорил Хомушку по-русски, но в глазах я заметил лукавство. «Переводчики» объяснили: когда выдавали паспорт, никто не мог вспомнить день его рождения, решили написать праздничную дату — человеку легче удержать ее в памяти.
«Как здоровье?»
Он долго что-то говорил. «Переводчики» молчали. Время от времени раздавался дружный смех. Потом выяснилось: Хомушку рассказывал, что никогда и ничем не болел. Даже в детстве. Не знает, что такое лекарства. Однажды заболела спина, пошел в поликлинику, там хотели сделать укол. Он убежал.
«Как сохранить здоровье?»
Задумался. Наверное, вспомнив радиопередачи про долгожителей, сказал, что спортом никогда не занимался, в юности принимал участие в хуреше — тувинской национальной борьбе, однако всегда проигрывал. «Для здоровья
надо работать»,— сказал Хомушку. Он всегда работал. Лет десять, например, был трактористом и иногда не уходил с поля по нескольку суток. Больше для своего здоровья он ничего не делает. Выпивает ли? Конечно,— когда находится что выпить и когда это не мешает делу. Ест ли мясо? Какой разговор! Смешно спрашивать об этом у тувинца. И еще говорят, для здоровья надо больше ходить. Он этого не знал. Но без дороги скучает.
Потом мне рассказывали про Хомушку односельчане. Рассказы напоминали легенды, которые ходят о мастере в округе. Я проверил: все оказалось правдой…
Говорили про то, как он легко ремонтирует тракторы, машины, хотя никогда и нигде не учился — есть у человека особое чутье к любому мотору. Говорили, что однажды из-за Хомушку поссорились два колхозных председателя: в одном селе он построил мельницу, пилораму, впереди было еще много дел, но в другой деревне плохо работала электростанция, и Хомушку обещал помочь…
Так ходил я из дома в дом — ходил по дорогам мастера Хомушку и по его музею.
Мне показывали сделанные им замки. Это сложное и очень древнее искусство. Некоторые замки были с шестью или десятью ключами: сначала надо открывать одним, потом другим, третьим… К счастью, древнее искусство не вырождается: секрет таких замков знают брат и сын Хомушку, его ученики.
Сапожник остается без сапог. Многого из того, что делает Хомушку, у него самого нет. В соседних домах и юртах я видел его сундуки, шкафы, ящики. Иногда на них было много украшений, разбегались глаза, хотелось следить за причудливой игрой орнамента; иногда вещи были безыскусно просты, но изящны именно своей простой надежностью.
Женщины протягивали смуглые, загрубевшие от работы руки, и я любовался перстнями и браслетами Хомушку, чуть наклоняли головы — и на солнце загорались сделанные им серьги.
В сараях висела нарядная сбруя для коней, в которой те щеголяют на соревнованиях и народных праздниках.
Это был удивительный музей. Конечно, он не ограничивался одним селом. Он захватывал весь район и наверняка простирался дальше.
…Да, я уехал, многого не поняв. Например, того, какое отношение имеют знаменитые хомусы к дороге. Но главное не делать вид, что ты все понял. Тогда, может быть, поймешь потом.
Я храню один из его хомусов. Иногда беру инструмент в руки и вспоминаю знакомых, навсегда привороженных дорогой,— журналистов, шоферов, артистов, старушку-искусствоведа… Конечно, вспоминаю и самого Хомушку.
Мы встретились с ним еще раз — случайно, в районной столовой. Посетители дружно ругали повара. Кажется, лишь один Хомушку спокойно, с достоинством ел свою пищу. Мы поулыбались друг другу, пожали руки, а сказать, естественно, ничего не смогли. Я недолго искал глазами холщовый мешок — он лежал тут же рядом, на стуле. Куда шел теперь Хомушку? О чем думал?..
1981
Добавить комментарий