Владимир Машков поставил фильм “Папа” по мотивам пьесы Александра Галича “Матросская тишина”, в котором принял участие Владимир Спиваков.
“Что было дальше, папа?” — спрашивает раненый, замотанный в бинты боец. Он бредит, он в полусне, никакого папы нет не только рядом, но и на свете: папа расстрелян в украинском гетто и теперь явился к нему призраком, кротким мучителем больной совести. “Дальше? — переспрашивает старик с желтой звездой на потертом черном пальто. — Дальше, сынок, начинается твое “дальше”.
Санитарный поезд мчит вдаль, экран темнеет, и его по диагонали перерезает надпись от руки: “Всем нашим папам посвящается”. Так заканчивается “Папа” — фильм Владимира Машкова про отца и сына; про местечкового кладовщика и столичного скрипача; про безмерное отцовское чувство и позднее сыновнее раскаяние. “Про родительскую любовь, про, вероятно, единственную бескорыстную любовь, которая есть на свете, — это уже сам Машков формулирует на правах автора. — О таких вещах у нас почему-то не принято говорить вслух. Но я не стесняюсь и говорю...”.
 |
В детстве его, в отличие от Давида, к занятиям музыкой не принуждали, как-то без этого обошлось. Музобразование началось ближе к концу школы, ограничилось гитарой и вообще было делом сугубо добровольным: Машков-старший отлично и с удовольствием играл на семиструнке, поэтому и у Машкова-младшего руки до гитары дошли. Он бренчал в ансамбле на танцах, рычал под Боярского “пора-пора-порадуемся”, встряхивал такой же, как у кумира, черной гривой, и все девочки были его.
У Владимира Спивакова в его ленинградском детстве все происходило иначе. Мама — профессиональная пианистка, блистательная исполнительница Шопена, хотела видеть сына музыкантом. Папа-инженер взялся воплотить ее мечту в жизнь. Сын не роптал в голос, но тихо изобретал разные способы увильнуть от занятий. “Днем родители работали, и значит, не могли контролировать меня лично. Папа возложил эту обязанность на нашу соседку Матвеевну. А я в ответ придумал незатейливую ложь-фантазию... Знаете, у Глинки есть вальс-фантазия? Так вот, у меня была ложь-фантазия: я ставил пластинку Давида Ойстраха — ту, где он играет Баха для скрипки соло. А сам брал кусок черного хлеба, посыпал его сахаром и заваливался на диван. Ойстрах за меня играл, а я поглощал книжки в свое удовольствие. Папа возвращался с работы, интересовался: “Ну, как Вова, занимался?” “Играл не переставая”, — честно рапортовала Матвеевна. Бедный Давид Федорович, я иголкой затер его пластинку до дыр...”.
В те минуты, когда Спиваков-старший имел возможность непосредственно наблюдать за процессом обучения, он с педантичностью заставлял сына исполнять пассажи предписанное количество раз. Для наглядности брал коробок и выкладывал по одной спичке за каждый сыгранный раз. Наконец, на столе оказывалось нужное количество спичек, и скрипач отправлялся во двор гонять там в футбол. Машков утверждает, что в Спивакове сразу узнал Давида. Когда он посвятил музыканта в замысел “Папы”, тот вспомнил про спички и “подарил” мемуарный эпизод фильму.
Судьба не подкидывала Машкову эту историю как занятие на случай: она взяла его за руку и привела на станцию назначения. В украинский городок Тульчин, причем привела дважды — с перерывом в полтора десятка лет. Сначала — на сцену, потом — на съемочную площадку. А между двумя этими заходами судьба нагружала его неслучайной работой, с умыслом. В “Американской дочери” он играл провинциального ресторанного лабуха, совершавшего одиссею за три моря и океан — чтобы вызволить родную кровь, дочку, с которой его обманом разлучили. В “Воре” он играл лже-отца, отца-подлеца с татуировкой отца народов на левой груди. Наконец, для режиссерского дебюта выбрал “Сироту казанскую”: сказку про девочку, которая ищет отца и на Новый год получает его сразу в трех экземплярах.
Так что тульчинская история про папу — это по жизни его главная история, хотя сам Машков в Тульчине никогда не был: родился в Туле, детству радовался в Новокузнецке, учился и недоучился в Новосибирске, ну, а что было дальше — известно. Дальше была Москва с голливудскими холмами на горизонте. Москва, покорять которую с благословения своего папы Абрама отправился и провинциальный мальчик Давид Шварц: только это было за пятьдесят лет до Машкова, в середине тридцатых, в пьесе “Матросская тишина”, по мотивам которой и сделан “Папа”.
“Матросскую тишину” сочинил драматург Александр Галич. Он сел за нее сразу после войны, писал и переписывал, закончил в 1956-м. “Матросской тишиной” об руку с “Вечно живыми” должен был открываться легендарный “Современник”. Красивое могло быть начало: двойной портрет трагической любви — юношеской и родительской — в советском интерьере. Но власти похоронили “Тишину” сразу после генеральной репетиции — и на десятилетия. Сказали: нечего тут евреев героями представлять. Не допустим.
Только на исходе 1980-х “современник” первого оттепельного призыва Олег Табаков рискнул силами своих студентов вернуть пьесу к жизни. Вот тогда-то студент Машков двадцати с небольшим лет и превратился впервые в местечкого кладовщика Абрама Шварца, который покорно и радостно сложил свою жизнь к ногам ослепительной музыкальной карьеры сына.
Старый пьяньчужка и немного жулик, он мечтает только об одном: “Большой, большой зал... Горит свет, и сидят всякие красивые женщины и мужчины, и смотрят на сцену... И вот объявляют: Давид Шварц...”. “Представляете, единственное желание у человека — гордиться! Сидеть в зале и гордиться. И надеяться на единственную награду — на то, что сын когда-нибудь скажет: это мой папа сделал из меня человека. Надо поймать это внутреннее состояние — гордость за другого человека как высшее счастье...” — рассуждает Машков. Он уже несколько лет не играет Абрама Шварца на сцене, но видевшие спектакль утверждают, что роль у него была отменная. Во всяком случае, именно с “Матросской тишины” пошла по театральной Москве уважительная молва об острохарактерном актере Машкове, каковая молва предшествовала его бурной кинематографической славе в государственном масштабе и присвоению звания секс-символа за особые заслуги перед зрительницами.
Глядя на него в “Папе”, про секс-символ вспомнят только самые памятливые: Машков сам себя не пощадил и гримерам не разрешил. Сутулый морщинистый человечек со всклокоченными сальными волосами и в неопрятных зарослях бороды, да к тому же, в вечно несвежей одежде — таков его Абрам Шварц, который зато безмерно красив любовью к своему Давиду.
Кстати, юного Давида нашел для фильма Спиваков, автобиографическим эпизодом со спичками не ограничился. “Машков позвал меня во МХАТ к себе на спектакль “Тринадцать”, кстати, отличный, а потом мы пошли ужинать. Он стал рассказывать мне о своем будущем фильме, — вспоминает Спиваков. — Я слушал его очень внимательно, видел, что он не просто живет своим замыслом — он весь дрожит, каждый его нерв пульсирует. Очень трудно, говорит, найти мальчика на главную роль. А я ему: такой мальчик есть. Он: да быть такого не может, я должен пятьсот мальчиков отсмотреть, чтобы выбрать одного. Сходите, говорю, на концерт в музыкальную школу имени Прокофьева, там будет играть Андрюша Розендент, он и есть ваш герой. Машков опять: не может быть! А я: да вы сначала сходите”.
“Мы проговорили часов пять. Я и правда сначала не поверил, — подтверждает Машков. — Но все же пошел и увидел этого мальчика. Волосы до плеч, маленький, кругленький. Такое обворожительное юное дарование, в глазах — влюбленность в скрипку. Абсолютное попадание. Позвонил Владимиру Теодоровичу и сказал: это он. Я его, правда, помучил, он у меня похудел, возмужал — дети ведь растут быстро. Стал совсем другим. Андрей очень талантливый актер, а через несколько лет увидите — это будет великий скрипач”.
В фильме будущий великий Розендент играет, понятно, сам. Когда он вырастает в Егора Бероева — скрипку берет в руки Спиваков. В кадре Бероев водит смычком по струнам, и делает это на не слишком искушенный глаз убедительно: пару месяцев специально тренировался. А за кадром Спиваков извлекает из своей скрипки Вокализ Рахманинова — главную музыкальную тему “Папы”. “Владимир Теодорович рассказал мне, как Рахманинов эту музыку написал, — делится полученными знаниями Машков. — Фантастическая история. Он был на даче вместе с друзьями, работал у себя в кабинете. Неожиданно спустился к ним, сыграл вокализ, заплакал, все заплакали — и Рахманинов опять ушел к себе. Он и сам не понял, как это сочинилось”.
Спиваков взял на себя все заботы о музыкальной ткани “Папы” — ведь в фильме про скрипача и его музыку, которую боготворит чудак-отец, эта ткань идет не на заплаты, из нее шьется сам костюм. “Увы, не все, что нам с Володей хотелось, вошло в фильм, — признается Спиваков. — Авторские права на Западе строго защищены, и за трехминутный материал одного австрийского композитора требовали 70 тысяч долларов, у фильма таких денег не было. Поэтому мы довольствовались тем, что могли взять, и что не противоречило эпохе. Помню, как приехали с оркестром на “Мосфильм” записывать музыку. Было тяжко. Я перед этим три месяца вообще не мог к инструменту прикоснуться: мы с младшей дочкой играли, я поскользнулся на банановой кожуре и сильно повредил палец. Но ничего. Как сказал поэт Верлен, “музыка превыше всего”.
Вероятно, не в одном Верлене дело. Вероятно, дело и в самом фильме, в том посвящении, которое вынес в финальный кадр Машков и под которым Спиваков мысленно не мог не поставить свою подпись тоже. Он потерял отца в 1977-м. Ему тогда было тридцать три. Сегодня ему шестьдесят, он сам отец трех дочек, даже четверых — взял к себе а семью дочку рано ушедшей сестры. “Я был неплохим сыном, но чувство вины перед родителями все равно есть, и оно останется навсегда. Это понятно. Их больше нет, у меня уже два года как никого, кроме жены и детей, нет, и я понимаю, как много я недодал. Как много не сделал из того, что мог. Увы”.
Машков потерял родителей в двадцать четыре. “Они любили друг друга и умерли в один день. Почти. Сначала один, через полгода другой. Вот есть у тебя то, что называется жизнью. Она идет, идет, и ты знаешь адрес, куда ты всегда можешь вернуться, где ты всегда можешь укрыться. И тут вдруг р-р-аз! — и тебя отсекают... Мы ищем разговора не только с теми, кто живет здесь и рядом, но и с теми, кто там. Мы все равно туда идем, родители — наше будущее”.
“Этот ваш разговор с родителями — попытка извиниться перед ними за что-то?” — “За все”.
Добавить комментарий