В каждом веке и в каждой стране находились люди, в погоне за мечтой стиравшие грань между вымыслом и реальностью. Их можно жалеть. Ими можно восхищаться. Над ними можно посмеиваться. Но в истории всякий из них оставляет свой след.
три лика лжи
Не так давно обезьян научили разговаривать. Не словами, разумеется, — гортань у приматов к такому не приспособлена, оттого и терпели прежде провал многочисленные и многолетние попытки энтузиастов, — а жестами, на языке глухонемых. И тут же наши дальние сородичи проявили себя во всей красе.
— Мэри хочет банан? — спрашивает у юной шимпанзе ее “учительница”, Джоан Гаскелл.
— Хочет. Очень хочет.
— Но я же тебе недавно давала?
— Это не мне, это той обезьяне, — неопределенный жест в сторону и уточнение: — Давно. Еще в Африке.
А ведь веками считалось, будто животные не умеют лгать — это, мол, прерогатива чисто человеческая, качество, присущее лишь царю природы и венцу творения. Увы, последние исследования доказывают: с исключительностью нам пора распрощаться. Конечно, как обстоит с правдолюбием у вирусов, инфузорий-туфелек или рачительных муравьев — бог весть. Но вот млекопитающие — кошки, собаки, лошади, дельфины — врут; не столь изощренно, как люди, но без зазрения совести.
Однако стоит ли из-за этого думать о них хуже? Вряд ли. Ведь лозунг “Жить не по лжи” прекрасен, благороден, но неосуществим, поскольку, как доказала зоопсихология, ложь являет собою неотъемлемое качество психики всего живого. Не случайно же в языке для нее столько синонимов и эвфемизмов: мы можем врать, лгать, обманывать, говорить неправду, искажать действительность… продолжайте сами. А значит, весь вопрос в том, что за ложь.
Предельно упрощая, ее можно разделить на три категории.
Во-первых, ложь альтруистическая, “святая” — вспомните, “ложь во спасение” допускает даже Евангелие, наибдительнейший страж нравственности.
Во-вторых, ее антипод — злонамеренный, корыстный обман; примеры его окружающая действительность щедро дарит нам всякий день.
И, наконец, вранье бескорыстное. На нем стоит остановиться особо, поскольку именно оно и станет героем сегодняшнего нашего разговора.
“Только врачи и женщины знают, сколь благотворна для человечества ложь”, — заметил когда-то склонный к афоризмам Анатоль Франс. Похоже, французский классик недооценил ситуации, порукой чему, например, более чем справедливое дополнение, принадлежащее Алексею Толстому: “Художник — он, видите ли, по натуре враль”. Впрочем, пока вымысел пребывает на бумаге или полотне, то есть ограничен пределами произведения искусства, ему дружно поют хвалу. Однако отношение в корне меняется, когда вымысел переносится в саму жизнь. А именно этим и занимаются люди, которых принято называть мистификаторами.
вся жизнь — театр…
Случается, что людские запросы и устремления оказываются неудовлетворимы и неосуществимы, как говорится, по определению. Как, например, простолюдину не только войти во дворянство, но и увенчать себя короной — пускай всего-навсего графской? В былые времена это было с трудом, но все-таки осуществимо: не одно государство оказалось выкроено из карты мира острием меча. Однако к XIX столетию подобное стало практически невозможным. Разумеется, титул можно заслужить или купить, но ведь и то, и другое требует труда всей жизни (вспомните, и Маргарет Тетчер стала баронессой не в юные годы, и барон Ротшильд сперва заработал миллионы, а уже потом купил титул). Сжигаемым нетерпением сердца этот путь не подходит.
Впрочем, существует и другой — как справедливо подметил Александр Дюма-отец, “общество легко принимает иностранцев и относится к ним не сообразно с тем, что они есть, а сообразно с тем, чем они желают быть”. Вывод прост: если не выпало родиться маркизом, назови себя таковым; если не унаследовал и не отыскал сокровищ, веди себя так, будто ими обладаешь. Может ведь актер изображать на сцене венценосца, да так, что ему рукоплещут сами монархи? Разница в том лишь, что подмостками становится сама жизнь…
Именно так поступал Джузеппе Бальзамо, провозгласивший себя графом Калиостро; впрочем, о нем сказано уже более чем достаточно. А посему изберем другого героя — например, седангского короля Мари I.
Как его звали в действительности, неизвестно поныне. Чаще всего он представлялся Шарлем-Луи-Мари-Давидом де Майрена; иногда — графом де Рей, однако принимать этих аристократических имен всерьез не стоит. Он вынырнул из небытия в Сайгоне в 1887 году и тут же исчез из виду, отправившись с миссионерами-иезуитами в дебри севера нынешнего Вьетнама, формально присоединенного недавно к Французскому Индокитаю.
Что именно произошло за полтора года его отсутствия, сказать трудно. По одной из версий он и впрямь сошелся с вождем племени седангов и даже, приняв ислам, сочетался браком с его дочерью. Согласно другой, он лишь прослышал о существовании племени, реально с ним ни разу не столкнувшись. Так или иначе, но в 1889 году в Гонконге, на балу, даваемом французским консулом, шталмейстер провозгласил: “Его величество Мари Первый, король Седанга!” И тот явился: высокий, худощавый, дочерна загорелый европеец в расшитом красном жилете и белых штанах с голубыми лампасами, опоясанный широким, шитым золотом шарфом, за который был заткнут кривой кинжал; голову его венчал пробковый шлем, украшенный спереди короной под тремя звездами.
Хотя “королевство Седанг” родилось лишь в воображении нашего героя (даже если он и впрямь породнился с вождем), задачу он поставил перед собою вполне реальную: добиться признания своего государства как самостоятельной монархии под протекторатом Франции. Для чего, естественно, отправился в Париж.
Там он вращался в свете, очаровывая всех и вся, завязывал знакомства, щедро раздавал награды — Королевский орден Седанга, орден св. Маргариты и орден Заслуг. А на радость филателистам выпустил несколько серий седангских марок, которые гасились штемпелем с названием несуществующей столицы — Пелле-Анны. Он даже сколачивал отряд добровольцев, которым предстояло в ближайшем будущем заняться просвещением Седанга и насаждением там культуры, искусств и ремесел (прообраз нынешнего американского Корпуса мира).
Увы, Франция ни в какую не захотела признавать ни существования Седанга, ни притязаний Мари I на королевский титул. Однако тот не унывал. Та же интрига повторилась в Англии, затем в Германии, в Бельгии — словом, во всех великих колониальных державах. И лишь Первая мировая война заставила напрочь позабыть о крохотном индокитайском королевстве — неважно, реально оно или нет.
Собственно, никаких выгод из своей затеи Мари I не извлек. Впрочем, это заложено в самую суть мистификации — она бескорыстна. То есть некие блага мистификатор, как правило, (но не всегда!) обретает, однако главное — размах и игра. К нему вполне применимо пушкинское: “Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать”.
Кстати, о рукописях.
игры патриотов
В истории всех — почти без исключения — народов встречаются периоды, когда в поисках национального самоутверждения они оглядываются в прошлое, выискивая следы былого величия или подтверждения справедливости каких-то нынешних своих притязаний. “Есть такой неизвестно на чем основанный взгляд, будто чем древнее история народа, тем это для него почетней, — заметил писатель и историк Александр Монгайт. — Хотя, казалось бы, не опровергнуто и другое утверждение: чем позже выступил данный народ на исторической арене и чем в более короткое время он достиг высот цивилизации, тем больше ему чести и славы”.
В начале XIX столетия такой период переживала Чехия. И вот в 1817 году тридцатишестилетний филолог Вацлав Ганка, гостя в городишке под названием Кралев Двор, заглянул в церковь — и там среди старых церковных книг обнаружил несколько листов пергамента. На них старинным, трудночитаемым почерком были написаны эпические поэмы и лирические песни XIII-XIV веков. Впоследствии найденные Ганкой листки получили наименование “Краледворской рукописи”.
Годом позже слуга из замка Грюнберг (что в переводе означает Зеленая гора) подарил Пражскому музею другой манускрипт, получивший название “Зеленогорской рукописи” или “Любушина суда”. Это повесть о том, как некая княжна Любуша разбирала спор, вспыхнувший между ее вассалами, а один из них, недовольный решением, поднял против своей повелительницы мятеж. По некоей случайности сотрудником музея, принимавшим этот дар, оказался… Вацлав Ганка.
Почти одновременно Йозеф Линда, студент Пражского университета, где преподавал все тот же Ганка, разрезая кожаный переплет старинной книги, нашел там вложенный для создания объема лист пергамента с фрагментом чешской песни, датируемой примерно XI-XII веками и получившей затем известность под названием “Любовной песни короля Вацлава I”.
Справедливости ради замечу: некоторые слависты с первых же дней высказывали сомнение в подлинности столь изобильных находок. Однако с чрезвычайной осторожностью — слишком сильны были в стране националистические настроения, которым обретение сих памятников древней чешской литературы импонировало в высшей степени. И потому “памятники” сразу же и с превеликой охотою признали подлинными. Их неоднократно переиздавали, переводили на польский, сербский, хорватский, немецкий, итальянский, русский и другие языки. Кстати, в России они пользовались особо пристрастным интересом и пылкой любовью…
Вацлав Ганка скончался в 1861 году, но творения его продолжали жить. Мало-помалу росло число ученых, сомневающихся в подлинности рукописей, но и сторонники последней не думали сдаваться. Со страниц научных изданий дискуссия выплеснулась в ежедневные газеты. Националистическое “Чешское слово” даже завело постоянную рубрику “Спор о рукописях”. Накал страстей был таков, что видный чешский археолог, профессор Пражского университета Йозеф Пич, отстаивавший подлинность находок Ганки, в конце концов не выдержал и покончил с собой.
Окончательно мистификация была разоблачена лишь после Первой мировой войны — добившейся независимости Чехословакии уже незачем было искать в прошлом самоутверждения, и нужда в “казенной вере” в подлинность “национальных культурных святынь” отпала сама собой.
Однако в деле своем чешский патриот Ганка был отнюдь не одинок. Наш соотечественник, историк и археограф, член Российской академии и президент Академии художеств граф Александр Иванович Мусин-Пушкин тоже по сей день не избавлен от подозрений. Уж больно ко времени (как раз, когда Екатерине II очень кстати оказалось историческое подтверждение обоснованности российских притязаний на Крым) нашелся знаменитый Тмутараканский камень, эта древнейшая из открытых пока русских надписей. Да и сама надпись в такой уж отменной сохранности, что остается лишь диву даваться да призадумываться… Впрочем, если любопытно — можете сами в Эрмитаже посмотреть, выставлена там эта мраморная плита чуть ли не в тонну весом. Причастность же Мусина-Пушкина к этому то ли открытию, то ли сотворению сомнению, похоже, не подлежит.
К порождению патриотических игр относится и следующий наш герой —
джентльмен из Пилтдауна
На стене парадной лестницы Британского геологического общества почти полвека висела убранная теперь куда-то в запасники картина: писаное маслом полотно, на котором профессор Артур Киз измеряет череп, а за его работой наблюдают крупнейшие антропологи и палеонтологи — Элиот Смит и сэр Смит-Вудуорд. А на заднем плане, среди не столь выдающихся особ, неприметная фигурка археолога-любителя Чарлза Доусона, который в 1909 году принес в Британский музей фрагмент древнего черепа, найденного во время дорожных работ близ Пилтдауна в графстве Суссекс. Профессор Смит-Вудвард тотчас организовал в те места экспедицию и за три года извлек из земли еще восемь фрагментов того же черепа.
 |
Судя по высокому лбу и большому объему мозга (1 350 см ), древний человек вовсе не являлся примитивным созданием. Возраст же находки прямо-таки завораживал — все девять фрагментов были подернуты характерной темно-красной “патиной времени”, моментально узнаваемой всяким опытным палеонтологом. Судя по многим признакам, пилтдаунский человек жил около миллиона лет назад, приблизительно в одно время с питекантропом и гейдельбергским человеком, однако по степени эволюционного развития был гораздо ближе к нам. А значит, известные до сих пор обезьянолюди никак не могли быть его предками. Раскопки продолжались, и вскоре была найдена нижняя челюсть, затем — и каменные орудия, также очень древние, и, наконец, блестящий антрополог Шарден раскопал нижний клык, в равной мере наделенный обезьяньими и человеческими особенностями. Ученые довольно дружно (отдельные скептики все же находились) провозгласили ископаемого джентльмена из Пилтдауна “эоантропом” — “человеком зари”, разумея под тем зарю человечества. Получалось, что питекантропы, синантропы и иже с ними — суть параллельные, отставшие ветви генеалогического древа рода людского, тогда как нашим подлинным предком являлся “человек зари”. Ведь если он обладал столь высоким развитием уже миллион лет назад, значит, на уровне питекантропа находился и вовсе в третичном периоде…
Неприметный археолог-любитель Чарлз Доусон, первооткрыватель эоантропа, так же незаметно скончался в 1916 году. Шло время. С развитием науки появлялись новые методы исследования окаменелых останков. И вот в 1953 году профессор Кеннет Окли решил испробовать на пилтдаунце недавно открытый им метод анализа древних костей на содержание фтора. И оказалось, что возраст эпохальной находки не превышает 50 000 лет, — а ведь в это время уже давным-давно существовали люди современного типа, практически неотличимые от нас с вами. А вызвавшая столько споров, о сути которых сейчас распространяться не стоит, челюсть пилтдаунца… и вовсе принадлежала современному шимпанзе.
Разразился скандал. Экспертиза сменяла экспертизу, и с каждым разом становилось все яснее: “эоантроп” — это грандиозная мистификация. Доусон хитроумно обработал девять фрагментов обычного кроманьонского черепа, придав им внешний вид куда большей древности, затем добавил для комплекта таким же образом подготовленную обезьянью челюсть и собственноручно обточенный должным образом обезьяний же клык. Затем все предметы этой коллекции он поместил в землю — на должной глубине и на соответствующем расстоянии друг от друга, чтобы антропологи нашли не все сразу, а в течение долгого времени отыскивали фрагмент за фрагментом. И уловка, надо сказать, удалась на славу.
А теперь главное — зачем? Не заработал Доусон на своем “открытии” ни пенса, лавров особых не снискал — они достались Артуру Кизу, Смит-Вудварду, Элиоту Смиту, Шардену и прочим. Ларчик открывался просто: археологом-любителем двигала обида патриота. Почему останки древнего человека всегда находят где-то там — на Яве, в Китае, в Африке, на худой конец — в континентальной Европе? Чем родная Англия хуже? Вот так и родился пилтдаунский человек — дитя обиды Чарлза Доусона за свою обделенную судьбой родину.
встала обида
В этом, впрочем, Доусон был не первым — полутора веками раньше “встала обида” (да простится мне это заимствование образа из “Слова о полку Игореве” — тоже, кстати, находки упоминавшегося выше графа Мусина-Пушкина, оригинал которой при загадочных обстоятельствах исчез. Что по сей день наводит некоторых исследователей на размышления…) в душе английского поэта Джеймса Макферсона. Он написал и выпустил за свой счет поэму “Горец” — увы, тираж так и остался практически нераспроданным, а критика дружно советовала автору заняться чем-нибудь более достойным его полной литературной бездарности. Обиду Макферсон проглотил и, поставив крест на литературной карьере, занялся преподаванием. Однако ненадолго.
В 1759 году двадцатитрехлетний поэт объявил, что отыскал несколько старинных рукописей, содержащих тексты эпических поэм, написанных по-гэльски и еще не забытых в горной Шотландии. Годом позже увидели свет “Фрагменты древней поэзии, собранные в Горной Шотландии и переведенные с языка гэльского…” Это вызвало эффект разорвавшейся бомбы. Критика пришла в восторг. Публика зачитывалась. Поклонники старины собрали деньги, чтобы отправить Макферсона в новую фольклорную экспедицию. Что ж, по возвращении из нее тот издал две поэмы — “Фингал” и “Темора”. Автором их, по словам Макферсона, был Оссиан, сын Фингала, правившего в III веке короля одной из шотландских областей.
Поэмы Оссиана облетели всю Европу. Ими восхищались Шатобриан и Шиллер, их переводили Гердер и Пушкин. Они оказали огромное влияние на европейскую поэзию XIX века. Но… Мало-помалу историки и филологи пришли к выводу, что в них содержится немало несоответствий — как в области лексики и грамматики, так и по части исторической обстановки и реалий. Стало понятно, что обиженный Макферсон просто-напросто сочинил все поэмы “Оссианова цикла” и посмеялся над недалекими критиками. Но вот что интересно: его мистификация вошла в золотой фонд мировой классики — причем не под именем Оссиана. А под собственным Макферсоновым. Увы, посмертно…
от широты душевной
Но вернемся в Россию. Среди современников графа Мусина-Пушкина был удивительный человек — Александр Иванович Сулакадзев, грузинские предки которого, носившие фамилию Сулукидзе, перебрались в Россию при Петре I, сопровождая подписавшего договор о добровольном вхождении в империю царя Вахтанга VI. Человек состоятельный, Сулакадзев был великим книгочеем и антикварием, собирателем разного рода древностей, редкостей и диковин. Дом его представлял собой нечто вроде музея, где можно было встретить чуть ли не всех образованных людей тогдашнего Петербурга.
Но разве можно добыть все, чего хочется? И Сулакадзев нашел выход — недостающие экспонаты он начал творить сам. Причем не для продажи, не славы или денег ради — просто для удовлетворения собственной души. Так появился, например, камень, на коем сидел Дмитрий Донской после Куликовской битвы. Или манускрипт, занесенный Сулакадзевым в каталог под названием “Таинственное учение из Ал-Корана на древнейшем арабском языке, весьма редкое — 601 года”. Если учесть, что Коран был составлен полувеком позже, можно понять, как дорожил своим экземпляром наш коллекционер. Однако все это было бы скорее просто забавным чудачеством, не прозвучи уже в XX веке дальнее эхо сулакадзевских мистификаций.
В 23 томе второго издания Большой советской энциклопедии на с. 567 есть статья о русском подьячем Крякутном, который в 1731 году, то есть за пятьдесят два года до братьев Монгольфье, построил в Рязани воздушный шар. Мое поколение еще “проходило” сей исторический факт в школе и прилежно зубрило великую дату. И так было до тех пор, пока не выяснилось, что первоисточником-то является один из сулакадзевских манускриптов! Он даже не сочинял особо, а чуть подправил подлинный текст, переиначив несколько слов, чтобы получилось: “1731 года в Рязане при воеводе подъячий Нерехтец [было — немец] Крякутной [было — крещеный] фурвин [было — Фурцель] сделал мяч большой, надул дымом поганым и вонючим [а это уже целиком от нашего антиквария]…” И так сотворил пионера российского воздухоплавания.
Но если бы только! Все тому же Сулакадзеву обязаны мы и написанной на буковых дощечках “Влесовой книгой”, на которую по сей день активно ссылаются поборники продления отечественной истории в туманную даль тысячелетий. Они считают “Влесову книгу” (сам Сулакадзев занес ее в свой каталог под названием “Патриарси”, поместив в раздел “Книги непризнаваемые, коих ни читать, ни держать в домах не дозволено”) древнейшим русским оригинальным источником, написанным на неизвестном славянском языке.
Знай Сулакадзев, что сотворенные им артефакты будут почитаться многими за подлинник два века спустя, его сердце пламенного мистификатора преисполнилось бы гордыни. Он-то знал: мистификация — не обман (иначе ее называли бы подделкой, фальсификаций, аферой). Это — произведение искусства. А ведь не каждому произведению искусства, согласитесь, дано пережить века…
оптимистический эпилог
А под конец — самое главное. Подлинно великих мистификаторов мы не знаем и, может быть. не узнаем никогда, ибо их гениальные творения по сей день воспринимаются всеми как правда чистой воды…
Добавить комментарий