В канун Песаха пекли мацу. Собирались несколько близких семей и работали вместе, как говорили тогда, "общим подрядом". Происходило это обычно в доме маминой старшей сестры. Тётя Рая жила в центре Перми в старом, на слом, деревянном домике. Добрую половину кухни занимала обширная русская печь. Вокруг этой печи всё и крутилось. Уже заранее рикша - Брендер привозил берёзовые чурки, а муж тёти Раи - дядя Ерухим колол их во дворе и складывал на печи аккуратными клеточками до самого потолка. Папа мой - часовой мастер приносил "редлс" - зубчатые колесики от будильника, которыми прокалывали сочни, чтобы они не вздувались. "Редлили" мацу мы, тогда ещё дети, весело, как - бы играя. Мужчины вытаскивали с чердака огромный железный лист, оттирали его от прошлогодней смазки, тщательно отмывали и стелили на стол. Мы уже стояли вокруг, каждый со своим инструментом, в детском нетерпении начать работу.
Дом тёти выбрали ещё и потому, что во дворе бил прозрачный ключ, чудом сохранившийся среди кварталов современных домов. Старожилы Перми до сих пор помнят его вкусную, ледяную воду.
Тётя Рая брала щепотку муки, растирала между пальцами и уже знала: сколько надо наливать воды, когда добавлять, как замешивать. Тесто у неё получалось замечательное, крутое. Оно легко раскатывалось, не липло к скалке, и это завидное умение признавали все женщины. А вот по сочням мало кто мог сравниться с моей мамой. Выходили они у неё круглые, хоть циркулем измеряй, тонкие и одинаковой толщины.
К печке никого не подпускал главный пекарь - доктор Вершов. Он умел поддерживать необходимый жар, и маца его была румяная, хрустящая. Работал он молча, сосредоточенно. Внимательно смотрел в печь, иногда лишь протягивал руку под свод и коротко бросал Брендеру: - Два! "Ассистент" тут же небольшой кочергой отправлял поленья в печь.
Я любил смотреть, как доктор Вершов перед началом работы, не торопясь, развязывал тесёмки и снимал холщёвый чехол с тонкой деревянной лопаты со следами ожогов долгой жизни. Он примеривался к длинному черенку, словно в своей клинике готовился к серьёзной операции.
Руководителем всего этого пёстрого процесса неизменно выступал военный портной Лев Миронович Зайдман. Он умел так построить работу, что всё в ней шло спокойно, без суеты и задержек.
Пекарь доставал из печи последний круг мацы, допустим, Гордина и выходил на пять минут на воздух, а тесто очередного хозяина уже было готово и раскатывалось.
- Сочни, отдохните минуточку, - звучал мягкий бас Зайдмана, - Берта Львовна, перейдите на тесто... Мука Румаков кончается. Теперь печём для Зака.
Седой Румак с женой осторожно укладавали готовую мацу в пашевёнки (глубокие плетеные санки) на белоснежную простынь, а Хавкин с сыном уже высыпали свою муку в ларь.
Смех, подначки, весёлые истории не умолкали. Работа всем была в радость... Счетовод жакта "Заря" Гиля Сeпетницкий никогда не мог отказать себе в удовольствии, как он говорил: "вывести на чистую воду" Филарета Сергеевича Чёрного. Сепетницкий, конечно, был неисправимым занудой, но, справедливости ради, его в какой-то степени можно было понять, ибо Филарет Чёрный в паспорте значился, как Копл Срулевич Шварц.
- Ну, - говорил Гиля, растягивая слова, - во-первых... (он загибал палец), я могу понять: Шварц и Чёрный это одно и то же. Во-вторых... (он загибал другой палец), с большой натяжкой я могу таки понять - Срулевич и Сергеевич, что, скажу я вам, не совсем одно и то же, но хотя бы на одну букву... А вот... (он загибал третий палец), как Копл стал Филаретом не может даже понять моя Хая, хотя она знает всё, особенно, когда я выпью пару бутылок пива после работы... Я правильно говорю? - спрашивал он жену, что раскатывала сочни.
- Гиля, ты невозможный человек, - отзывалась Хая, - от твоих вопросов уже голова идет кругом. Что пристал к человеку? Если ты полагаешь, Гиля, что Копл Срулевич очень хорошо для автобазы, то я бы этого не сказала. И какая тебе разница? Копл, Гопл... Лишь бы всё было тихо.
- Гопл, гопл! Это же вилка, - тетя Хая, - засмеялся кто-то из детей.
- Вот, вот именно вилка, - подхватил папин друг дядя Аркадий. Тут они с папой переглянулись и почти в один голос, как в парном конферансе, выдали: "А, если вилка, значит Филька, а Филька?.. Вот вам и Филарет!"
Все смеялись. Смеялся и сам диспетчер автобазы Копл Срулевич Шварц, в быту Филарет Сергеевич Чёрный.
Подъехал со своей мукой Вайншток - огромный, крепкий старик с роскошной, седой бородой, в неизменной ермолке. Два его таких же рослых сына легко несли на плечах по мешку муки. Вайнштоки жили большой семьей и мацы пекли много. Появление старика всегда вносило оживление. Всем не терпелось услышать его историю. Старик уже тысячу раз рассказывал свою байку, и люди её хорошо знали, но всегда готовы были слушать ещё и ещё. Старик чуть медлил, не торопясь оглаживал бороду и тихо начинал:
- Вы знаете, у всех, к сожалению, есть пятая графа, так вот я вам скажу, у всех она хоть одинаковая, но в моей стоит, это что-нибудь особенного... Он на миг замолкал, подымал вверх указательный палец, окидывал всех вопросительным взглядом и продолжал:
- А так всё началось спокойно. Мне надо было паспорт поменять. Кто ты вообще без паспорта? Вот именно... Пошёл. Анкету дали. Куда, я вас спрашиваю, без анкеты?.. Сижу, пишу. Не так, чтобы очень быстро, но порядочно. Сдал в окошечко. Пришёл через две недели. И вы будете смеяться, готов паспорт и мне его сразу выдали.
- Уже? - удивилась Бася, когда я пришёл.
- Вот, пожалуйста, - говорю.
Бася взяла паспорт, почитала минутку и сделала на меня такие глаза, что это надо было посмотреть.
- Что они тебе понаписывали тут, Изя? Ты, как ребёнок, право... Доверяешь всем. А прочитать не мог, неграмотный? Вот дети придут...
- Ша, ша! - с трудом я её остановил. - Должен вам сказать, если моя Бася начнет говорить, дай ей Бог здоровья, то тут нужны решительные меры. Беру паспорт, читаю и удивляюсь. В пятой графе, где обозначается национальность, написано... индей. Почему индей? И кто такой вообще индей, я вас спрашиваю? Словом, индей... Ну, - говорю, - ошиблись люди. Какая разница, пусть будет индей. Разводиться пойдём. Теперь это модно.
Старик медлит. Провоцирует внимание и тихо продолжает:
- Я и сам понимаю, что дело-то серьёзное и Басю жалко. Она села на кушетку и печально так говорит:
- От твоих шуток, Изя, я уже давно седая... Если тебе не жалко моё сердце, то можешь дальше шутить, я привыкла, а если жалко - то иди немедленно и поменяй! Только ещё индей мне не хватает. Остальное у меня уже всё есть.
- Что остаётся делать? Иду. Посидел в очереди. Вызывают. Молоденькая такая за столом.
- Что вас беспокоит, товарищ Вайншток? Показываю паспорт.
- А что тут неправильно? - спрашивает.
- Ошибка, - говорю, - в пятом пункте.
- Секундочку, товарищ Вайншток. Она встала, вынула из папки мою анкету.
- Тут у вас не очень разборчиво написано.
- Да, - говорю, - в хедере я высшее образование получил.
- Это хорошо, - отвечает, - а что вы написали, кто вы по национальности?
- Иудей, я написал, и-у-д-е-й, еврей значит.
- Еврей, - обрадовалась она. Вот так бы и написали. Мы бы не спутали.
- Но нужно же исправить.
- Простите, гражданин, я сама не могу. У нас на бланки паспортов строгая отчётность. Этот вопрос может решить только сам начальник милиции. Запишитесь на приём.
- Прихожу в понедельник. Как положено, посидел... Вызывают. За столом майор. Любезный такой.
- Слушаю вас.
- Показываю паспорт, всё объясняю.
- Хорошо, товарищ Вайншток, всё понял, всё понял. Что нибудь придумаем. В четвег приходите.
- Что я вам могу сказать? Понравился мне этот человек. Сразу видно - не бюрократ. В четверг я шёл в милицию с радостью, если вообще это слово подходит для милиции. Та молоденькая вручает мне паспорт и весело так говорит:
- Мы всё исправили, товарищ Вайншток, как вы просили.
- Вспомнил Басю. Надо проверить. Открываю, читаю. А там в пятой графе написано: индейский еврей...
Вайншток сделал широкий жест руками, склонил голову и грустно улыбнулся... Люди долго смеялись. История эта всегда имела неизменный успех.
Тут поднялся мой братишка.
- Дядя Лёва, я тоже знаю смешную историю. Можно я расскажу?
- Давай рассказывай, Додик.
- Только там одно нехорошее слово.
- Очень плохое? - шутливо спросил Зайдман.
- Не очень, но при взрослых неудобно.
- Ну что, уважаемые женщины, позволим?..
- Вытерпим, как-нибудь, пусть говорит. Додка вышел на средину и начал:
- Как-то зашевелился в мавзолее товарищ Ленин и попросил часового позвать товарища Сталина. Тот прибегает и спрашивает: "Что случилось, что беспокоит вас, Владимир Ильич?" А Ленин отвечает: "Переверни-ка ты, Сталин, меня кверху жопой, а то я не могу смотреть, что ты тут натворил!.."
Наступила тишина, какой земля не слышала с первого дня творения. Люди опустили головы, боясь смотреть друг на друга. Дети испугались внезапно наступившей перемены и прижались к родителям. Произошла какая-то дьявольская подмена. Шумные люди, только что весело с шутками делавшие общую работу, вдруг исчезли куда-то. В комнате молча сидели угрюмые, словно незнакомые прежде лица с выражением обречённости и тоски.
Додик никак не ожидал, что его нехорошее слово всех так ошеломит. Он растерянно метался между притихшими людьми.
- Дядя Зайдман, дядя Зайдман, - канючил он. - я же предупреждал. Мне же разрешили сказать плохое слово.
Лев Миронович взял в свою огромную руку почти всю давидову голову. Притянул к себе.
- Какое слово? Кто разрешил, какое слово? - растерянно твердил он. - Ах, да... Это очень нехорошее слово. Никогда больше не говори, - и ушёл, забыв надеть пальто, а весна тридцать седьмого на Урале была на удивление холодной.
У порога в недоумении стоял с мешком муки на плече только что подъехавший Фишер. Ничего не понимая, он смотрел, как сторонясь друг друга, молча расходились люди...
В печке ещё горел огонь, но это уже никого не занимало. Куски теста и неиспечённые сочни засыхали на досках...
Добавить комментарий