Как странно, я все жду. Все кажется придешь, Тесемки обветшалой папки расплетешь, И, словно в Теплом стане, как когда-то, Прочтешь - заснеженный и бородатый - Стихи...
Это строки из стихотворения "Прощание с друзьями" из вышедшего в 2001 году в Берлине сборника "Другой сезон" бывшего московского, а ныне берлинского поэта Александра Лайко. Другой - это тот сезон, когда автор и его друзья были молодыми, когда очень многое - и плохое и хорошее - еще было впереди, когда и цветы пахли лучше, и солнце светило ярче, и закаты были нежнее. Другой сезон - это одновременно и настоящее время, настоящее по отношению к тому, прошлому, времени, точнее, к молодости, прошедшей и, как это обычно бывает в мире, безвозвратной.
Эту небольшую книжечку, как и вообще всю поэзию Александра Лайко, отличает отточенное мастерство, раскованность ритмов и абсолютно свободный полет поэтического слова. Местами сборник напоминает своеобразную литературную игру-перекличку. Так, стихотворения "An Mariechen" и "Прощание с друзьями" вызывают некоторые ассоциации соответственно с поэтами Владиславом Ходасевичем и Юрием Карабчиевским, а мотивы и некоторые строчки стихотворений "Кебаб на Фридрихштрассе" и "На Brusendorfer музыка играет" - с Осипом Мандельштамом и Борисом Пастернаком.
Преходящие моменты жизни поколения шестидесятников, к которым принадлежат автор и его друзья, превращаются в непреходящие, запечатленные навечно в ритмическом танце образов, метафор и рифм. Ибо многие из стихов сборника - это воспоминания об ушедших друзьях, таких как талантливый поэт и драматург Генрих Сапгир, известный диссидент и писатель Михаил Агурский, эмигрант и впоследствии журналист на французской радиостанции RTF Михаил Роговской и другие заметные личности той эпохи. "Вот здесь твоею страшной смертью/ Меня Россия догнала." - таковы финальные слова стихотворения, посвященного Юрию Карабчиевскому, погибшему в 1993 г. в Москве автору знаменитой в свое время книги "Возвращение Маяковского" и знакомому многим по передачам радио "Свобода" начала 90-х годов.
Много места в книге Александра Лайко уделено эмиграции и, в частности, эмиграции в Германию. Это книга о нас, выходцах из России, о наших буднях, о нашем прошлом, о наших мечтах и надеждах. Отношение автора к своей теперешней жизни не лишено иногда самоиронии: "Итак, дошел я до Берлина./ Теперь в Берлине дохожу..."
Александр Лайко не только отражает приметы того мира, в который он эмигрировал, не только отмечает некоторую общность между немецкой и российской жизнью, но и иронически конфронтирует иногда с некоторыми чертами западного общества. Вот его язвительное приветствие германским реалиям: "Ах, здравствуй, Мурка! То бишь, Лорелея...." И - по примеру Нострадамуса - поэт мрачно предсказывает: "Ау, эмансипанки, культуристки!/ Гринписки, феминистки, одалиски!/ Все до поры. Глядишь, среди игры,/ И, думается, это время близко,/ Когда под тяжкий рок, хрипящий в диско,/ Вас повлекут в железах на костры."
Общую же тональность сборника можно выразить словом "реквием". Реквием по молодости, по насыщенному интересными событиями прошлому, по друзьям, по такой близкой и теперь такой далекой бывшей Родине и, наконец, по самому себе. И этот реквием, иногда потрясает и позволяет более ясно осознать эту одновременно прекрасную и ужасную, родную и далекую, вечно обновляющуюся и так же вечно умирающую жизнь вокруг нас и отчетливее определить свое место в этом мире...
Виталий Скуратовский
Хамельн, Германия
* * * Взять саквояж и двинуть из Руси, Допустим, в Рим, а, может быть, и в Ниццу, По зимнику унылому трусить, Морозным утром пересечь границу, Дремать и грезить - купола Петра И говор италийского базара, Спросонья что-то накропать в тетрадь, Испить глинтвейн на берегах Изара. Здесь жизнь весьма удобна и легка - Масс1пенится и медхены
2воркуют... - Ну как там? - спросишь, встретив земляка, - Воруют, - он ответствует, - воруют. А что до "Мертвых душ" - остатний том Не ладится - своя едва живая! Оставим встречу с Музой на потом, А там... А там пусть вывезет кривая! Как говорит один ученый муж, Лоза Господня на Руси дичает - За умерщвленье, за растленье душ Никто в Руси и Русь не отвечает. Ну не дает ответа, хоть сказись, И тройка мчится вдаль угрюмо, И слышу я родимое "Катись!...", И дале мат - то ль пристава, то ль кума. ТУМАН В ГАМБУРГЕ Памяти Ю.К. Ползет по готике туман, Как бы парок московский, банный, Но даже в яви иностранной Недолго тешит нас обман. И град кривой, мне Богом данный, Холодный сон про Теплый стан. Перекликаются суда - И громогласно, и железно. И что гадать тут? Бесполезно. И даже думать, господа, Какой же черт загнал сюда, А, может, ангел мой болезный? Куда белесые бадьи Плывут ослепшие, чтоб слиться С туманом, и не возвратиться Ни в порт, ни на круги свои? Не потому ль сегодня птицы Как бы хмельны и в забытьи. Куда уходит человек, Едва успев от сна очнуться, И, оглядевшись, содрогнуться - Ан камешек да имярек. И на Москве метется снег - Хватило б сил не оглянуться! А жизни сей халабала Идет, как фрау Шмидт за снедью, Пронзительною готской медью На кирхе бьют колокола - Вот здесь твоею страшной смертью Меня Россия догнала. КУМИР Пусть голос мал, Гляди как ходят ноги, Как обнимает страстно сам себя. Шажком токующего го-лу-бя, Взыскуя тела женского - о, боги! - Идет, бежит, кружится - руки в боки. Затем свой пах разгладив деловито, И в пляске изойдя святого Витта, Взмокает от желанья и потуги. Весь в коже. И по ляжкам дробь стучит, Вращает попкой детской, как пчела, И воздух трахает, и ножками сучит, И публика - плач, стоны - обалдела... И вся любовь и все дела. А он дрожит в оргазме мелким бесом С лицом малоподвижным и белесым. * * * Ни пить, ни петь почти не стоит, Но кельнер пред тобой стоит. Когда ты загнан и забит, Когда тебя в тепле знобит Полночной кнайпы - Сядь за столик. Послушать тишину? Навряд. Здесь кружки бродят невпопад, Хохочут девицы до колик, В табачных плавая клубах, В бровях сережки и пупах. Возьми холодной водки шкалик И слушай: снег шуршит на поле Ваганькова ли, Вострякова... За тех, кого не встретишь боле, Ты выпей. И наполни снова. БАХЧИСАРАЙСКИЙ САРАЙ В Крым скользнуть за стрижами, а там К монастырским пойду я воротам, К разоренным, заросшим садам, Мусульман переживших воронам, Кликать юность свою и твою, И увидеть сквозь душную хвою, Что с тобой я все там же стою, И скала припадает к прибою. Но за кадром осталась тщета - Вот одежка, на вырост пошита! - Ни кола, ни коня, ни щита, Толчея, нищета общепита. Жизнь давно миновала зенит - Время гонит водицу и пенит, И мой сон эту бухту хранит, Где, обнявшись, лежат наши тени.
1 Масс (Маß - нем.) - литровая кружка пива
2 Медхен (Madchen - нем.) - девушка
Добавить комментарий