К 70-летию Победы
Много читаю о блокадных днях Ленинграда. Я была тогда еще мала, чтобы правильно судить о событиях тех дней, но в моей памяти яркими остались отдельные эпизоды, которые по истечении более полувека не забылись и которые мне хочется довести до возможного читателя.
Дом, в котором мы жили, принадлежал фабрике "Рабочий" и был построен еще до революции. Дом стоит немного в глубине от главной магистрали Невского района - проспекта Обуховской обороны (ранее он назывался проспект Села Смоленского) за садиком около кинотеатра им. Крупской на левом берегу реки Невы. Дом пятиэтажный, кирпичный. Кирпич от времени потемнел, но все равно сохранил мясо-красный цвет, отчего дом раньше называли "красным домом". Его истории посвящены несколько публикаций в советской прессе. Жили в доме рабочие прядильно-ткацкой фабрики - ткачи, прядильщицы, ватерщицы и пр.
Мой дед Иван Кузьмич Просеков в конце19-го века поступил на фабрику мастером по налаживанию ткацких станков и проработал там до своей кончины в 1925 году. Бабушка была родом из села Рыбацкого в восточной части г. Ленинграда, а дед приехал из Саратовской области. Дед получил комнату в "красном доме"на 4-ом этаже. В доме была коридорная система. На каждом этаже в общий коридор выходило 28 дверей . В конце коридора были общие туалеты и одна большая кухня. Кроме того на каждой площадке перед входом в общий коридор находилось по две обособленных комнаты на каждом этаже.Одну из таких комнат и дали деду с бабушкой. Коридоры в доме были широкие, у каждой комнаты был свой высокий шкафчик-ларь для хозяйственных нужд. Общий вид и внутреннее убранство дома сохранилось до конца 1960 года, когда дом взяли под общежитие для рабочих завода им. Ворошилова, а всех жильцов дома, в том числе и нашу семью, переселили в новые "хрущобы" на улице Народной на правом берегу Невы.
Жильцы "красного дома" оставили свой след в революционном движении рабочих Невской заставы. Бабушка рассказывала мне и брату, что во время стачечных беспорядков на фабрике "Рабочий" конная полиция добиралась по пологой и широкой лестнице "красного дома" до четвертого этажа. С площадки же пятого этажа рабочие бросали камни, поленья дров, лили горячую воду на жандармов, обороняясь от их вторжения. В память об этом событии на "красном доме" висела памятная доска.
Для нас, ребятишек военной и послевоенной поры, коридоры "красного дома" были прекрасным местом для разных игр, особенно в зимнюю пору. Здесь играли в прятки, казаки-разбойники, в Новый год ходил Дед Мороз ( кто-нибудь из жильцов наряжался), в Пасху катали яйца и т.п. Жили очень дружно. После войны я, будучи школьницей, дажа выпускала стенную рукописную газету "За культурный быт", в которой критиковала нерадивых хозяек или рассказывала об отдельных моментах жизни дома. В подвале дома была большая прачечная, для пользования которой жильцы заранее занимали очередь, топили печи с котлами воды, стирали в больших деревянных лоханях, полоскали в огромных ваннах. Белье сушили летом на улице, зимой на чердаке, закрытом для ребят, но всегда манящем своими размерами и темными углами.
Во время войны при бомбежках все мы спускались в прачечную, детей укладывали в лохани и ванны, а взрослые устраивались на скамейках или принесенных стульях . Бомба или снаряд в наш дом не попали, но взрывной волной снесло часть крыши.
Дом стоит и по сей день. Внутри он перестроен, квартиры раскуплены, мемориальная доска исчезла. Я часто проходила мимо него и всегда сожалела, что нет в живых многих людей, которые жили здесь и с которыми я бы вспомнила то время.
Осень 1941 года, идет война, между сигналами воздушной тревоги по радио передают рекламу " Покупайте цитрамон и пирамидон в аптеке на улице Салтыкова-Щедрина". Эту фразу я всегда вспоминаю, посещая аптеки сейчас. Мой брат Юра до начала войны лежал в больнице. После выписки он в свои 9 лет выглядел пухленьким подростком с румянцем на щеках. Таким он и оставался до зимы 41-42 годов. Однажды зимой бабушка послала нас за водой на Неву, так как водопровод уже не работал. Привязав ковшиш, битончик и чайник к санкам, мы отправились по улице Ткачей и далее через проспект и довольно быстро набрали воды. Обратно тянули санки по очереди. Нам встретились две женщины, которые, посмотрев на брата, довольно громко сказали: "Упитанный мальчик, хорош на котлеты." Очень испугавшись, мы припустили быстрее и скоро обо всем рассказали бабушке. Больше она нас одних старалась не отпускать.
Мама с начала войны работала в госпитале, который размещался в школе № 120. Позднее туда попал снаряд и госпиталь перевели на Петроградскую сторону. Мама зимой ходила туда по замерзшей Неве и работала подряд по 2-3 дня... Бабушка обычно стояла с утра в очередях, чтобы отоварить продуктовые карточки. Отец был на фронте. А мы с братом оставались дома. Однажды мы отправились проведать бабушку. Она обычно стояла в очереди на улице Московской (теперь ул. Крупской) в магазине, который все почему-то называли «Захаркой». Стоять бабушке предстояло долго, так как хлеб еще не привезли. Проведав бабушку, мы отправиись домой по улице Ткачей. Еще идя к бабушке, мы обогнали женщину, одетую в белую кроличью шубу , серый пуховый платок и большие серые валенки. Мы еще позавидовали ей, что она так тепло одета, так как был сильный мороз. Женщина очень медленно шла вдоль сугробов, тянувшихся по краю заснеженного тротуара от нашего дома до самой 120-й школы. На обратном пути мы опять встретили эту женщину. Она лежала, привалившись к сугробу, валенки с ее ног уже были сняты и одна рука была выдернута из рукава шубы. Женщина была мертва. Мы быстрее побежали домой, но это зрелище – мертвая, наполовину раздетая женщина около сугроба – до сих пор мне хорошо помнится.
В многочисленной литературе о ленинградской блокаде, особенно советского периода, в основном отражались позитивные моменты поведения ленинградцев, и лишь в последнее врнмя появляются сведения о мародерстве и людоедстве.
У входа в булочную, которая находилась напротив проходной фабрики «Рабочий» ( сейчас фабрика переехала на правый берег Невы), в голодные месяцы 1942-42 г.г. часто люди продавали котлеты или холодец из любимых животных, меняли хлеб на папиросы, здесь же отщипывали маленькие кусочки от обменных паек. Бабушка говорила, что наверно в этих котлетах и холодце присутствовало и человеческое мясо, которое достать тогда было значительно легче, чем кошачье или собачье. В нашем «красном доме» женщина, жившая на третьем этаже, имела двух девочек 2-4-ех лет. Во время блокады они умерли в первые же месяцы зимы. Женщина была истощена до предела и, вероятно, испытывала и психологический шок. На общей кухне, рассчитанной на 28 комнат, она стала варить на керосинке еду. Когда её спросили. что она варит, она, напевая, сказала, что варит дочек, и показала маленькую ручку. Была вызвана соответствующая служба, женщину куда-то увезли..
После войны наша знакомая тетя Лена Махова часто приходила к нам и, глядя на нас с братом, говорила маме, совсем не обращая внимания на то, что мы ее слышим : «Вот, Сима, когда смотрю на детей, мне хочется их кусить. Наверно, в блокаду я много ела человечины, покупая котлеты и холодец». Надо сказать, что женщина она была крупная и до войны полная, поэтому ей, наверно, есть хотелось больше, чем другим.
Помню такой эпизод. В нашей комнате была круглая печка, к которой мамин знакомый пристроил буржуйку. На ней мы варили пищу, кипятили чай и от неё обогревались. На дрова шла мебель, книги и всё, что могло гореть. Я любила сидеть в удобном бабушкином кресле перед дверцей буржуйки, смотреть на огонь и подкармливать его, чтобы не угас. Дошло дело и до наших детских книг. Я помню большую по формату тонкую книжку «Сказка о рыбаке и рыбке» с красивыми цветными иллюстрациями. На одной из них был изображен богато уставленный снедью стол старухи-боярыни, а слова «подавали пряники медовые» под этим рисунком возмущали мой голодный желудок и будоражили воображение. Рука не поднялась сжечь этот листок. Я аккуратно вырезала ножницами эту картинку и спрятала в карман передничка, а ночью положила под подушку. Сейчас я очень редко покупаю пряники, даже своим внукам.
В нашем доме жила одна семья, в которой было три девочки. С самой младшей, Галей, я дружила еще до войны - вместе играли в песочнице, собирали цветы в саду за кинотеатром. Семья моей подружки была, на наш взгляд, обеспеченной. Отец у них был зубной врач и жил с ними, а не был взят на фронт. У Гали было много разных интересных игрушек, которыми я с ней часто играла. В блокаду первой умерла Галя. Её мама принесла мне ее игрушки, чтобы я ими пользовалась и, может быть, подольше пожила. Мой брат мне, конечно, завидовал, но, чтобы не показать этого, говорил: «Ты играешь игрушками от покойника, вот заразишься и сама умрешь!». В течение следующих двух месяцев умерли и сестры Гали. Мы с братом стали обладателями большого количества игрушек. Среди них мне особенно запомнился кукольный сервиз. В маленьких чашечках мы готовили себе еду из крошек, которые собирали на столе и на полу. Когда бабушка уходила, мы делили площадь стола и под столом на две части. Ползая на коленках, мы тщательно собирали послюнявленными пальцами все крошки и готовили себе еду в этом сервизе, что отвлекало нас от голодных мыслей.
Весной 1942 года после голодной зимы большинство семей с детьми начали эвакуировать из Ленинграда. Мы собирались уезжать всё лето. Бабушка паковала узлы, коробки, сумки. Это чередовалось с её походами в лес за травой или на развалины ближайших домой, где пробивалась свежая крапива. Я часто ходила с бабушкой за травой. Каково же было моё удивление, когда я увидела, что цвет моих какашек стал зеленым. Я испугалась и спросила бабушку, почему так. Бабушка со смехом сказала: «Ты, как корова, ешь травку, котлеты из крапивы, суп из лебеды, вот скоро замычишь - и рога вырастут». Я долго верила в это, а брат по утрам мычал из-под одеяла, еще больше пугая меня.
Мама к этому времени слегла с цингой, и бабушка очень боялась, что её оставят в больнице лечиться. Наконец, в августе 1942 года, нас на машине привезли в поселок на берегу Ладожского озера, откуда отходили баржи с людьми из блокадного города. Нас всех поместили на палубе, чтобы немецкие летчики видели, что везут не солдат в одной форме, а простых жителей. Хорошо помню пикирующие самолеты, которые сбрасывали бомбы на наш транспорт. Кругом поднимались столбы водяных брызг, баржу качало, люди ругали немцев, мама лежала больная, а мне очень нравилось зрелище водяных фонтанов. Ни одна бомба в нашу баржу не попала.
Перед отъездом бабушка вместе с дворником опечатала нашу комнату, надеясь скоро вернуться и найти все в целости и сохранности. Мы вернулись в 1944 году, комната, конечно, была занята. Бабушка долго ходила по дому, собирая наши вещи, которые она-то хорошо знала. Мы остались живы, погиб только на войне наш отец, сделавший нам вызов обратно в Ленинград после снятия блокады. Вскоре началась мирная жизнь.
Добавить комментарий