Everybody needs his memories. They keep the wolf of insignificance from the door.
Saul Bellow
The past is never dead. It’s not even past.
William Faulkner
Серёжа - Сергей Олегович Прокофьев. Сережа – потому, что я познакомился с ним, когда ему было 16 лет, в 1970 году. Сергей Олегович Прокофьев – ещё и потому что в 2001 году он был избран одним из 6 Великих Магистров Ордена Антропософов. Для нас с вами это ещё и внук выдающегося русского композитора Сергея Сергеевича Прокофьева.
26 июля исполняется первая годовщина со дня его кончины. Он ушел из жизни после трёхлетней мучительной болезни. На похороны в Швейцарском городе Дорнах, в «Гётеануме», головном здании Ордена, проститься с ним собралось множество родственников, коллег, друзей и многочисленных последователей.
Сергей – сын Софьи Леонидовны Фейнберг и Олега Сергеевича Прокофьева, младшего сына композитора от первой жены, испанской певицы Каролины Кодин. (В семье её звали Лина; в феврале 1948г. её арестовали и, по ст.58, она была приговорена к 20 годам лагерей строгого режима, освобождена в 1956г.) Олег Сергеевич, ставший художником, был во втором браке женат на англичанке Камилле Грэй. Советские власти не разрешали ему покинуть страну и позволили выехать в Лондон лишь на похороны супруги, что дало ему возможность остаться в Англии. Софья Леонидовна, мать Сергея, стала известной детской писательницей, а позднее, в преклонные годы, увлеклась поэзией и написала несколько книг стихов. Дед Сергея со стороны матери Леонид Евгеньевич Фейнберг был художником и известным советским теоретиком искусств (замечу, что Леонид Евгеньевич родился в еврейской семье и был крещён). Его брат Самуил Евгеньевич Фейнберг был знаменитым пианистом и выдающимся педагогом, профессором Московской Государственной Консерватории по классу фортепиано. Вот в такой семье рос Серёжа.
Следует забежать далеко назад, чтобы объяснить всё и подойти к главному. Летний месяц 1970 года я проводил в Гурзуфе. Моя приятельница по институту, Наталья, пригласила меня присоединиться к ней и направиться в Коктебель, чтобы там отметить годовщину смерти Максимилиана Волошина. Её московские друзья,супруги, оба – скульпторы, согласились приютить нас в своем доме на всё время нашего пребывания. Они оказались очень славными, гостеприимными хозяевами, и к тому же близкими друзьями Марии Степановны Волошиной, хранительницы дома знаменитого поэта и художника. Они-то и представили нас Марии Степановне. Во время этой «церемонии» произошло нечто невообразимое и необъяснимое: когда я представился и объяснил причину нашего появления в Коктебеле и смущенно приложился к руке хозяйки, она вдруг объявила, что давно знает меня. Я пробовал было деликатно объясниться, не желая оказаться в самозванцах, но она коротко настояла на своем. Уж не помню, как дальше пошёл разговор, но Мария Степановна с её наводящими вопросами поняла, что мне хотелось бы почитать в домашней библиотеке, построенной самим Волошиным, что-нибудь им написанное, зная о недоступности неизданного. Наши хозяева-скульпторы уже в день нашего приезда объяснили обстановку в доме и традицию закрывать библиотеку на все траурные дни. Каково же было мое неподдельное удивление, когда Мария Степановна распорядилась на следующий день провести нас с Наташей в Библиотеку и выдать нам недоступные обыкновенным смертным литературные сокровища. Я вдруг осмелел, что, повидимому, случается с людьми в шоковом состоянии, и спросил, (немыслимый «каприз») можно ли попасть на Башню Поэтов. И благодетельница Мария Степановна тут же распорядилась отвести меня туда. Время шло к вечеру, уже стемнело, так что я поднялся на верх и улёгся, как и гости дома в давнюю пору, на одну из лавок и... уставился в звёздное завораживающее небо. Не помню, как я спустился на землю и кто мне помог добраться до гостеприимного дома москвичей-скульпторов.
На следующее утро, позавтракав, Наталья и я отправились в Волошинский дом и нас провели в Библиотеку, открыв ключом заветную дверь. На стол принесли, помнится, 4 (может быть, 5) тома выверенных поэтических текстов, критических статей и философских эссе, и мы принялись читать и, с разрешения Марии Степановны, лихорадочно переписывать, по выбору, в мою тетрадь. Невозможно было устоять и против того, чтобы не разглядеть убранство библиотеки. На стенах висели многочисленные работы самого Максимилиана Волошина. Но особое внимание привлекали 2 работы мексиканца Диего Риверы: изумительный портрет Макса и более привычное для Риверы полотно с букетом огромных белых калл. Мы хорошо осознавали, что для нас было сделано исключение и что в день смерти абсолютно никому не положено быть здесь.
Утром 11 августа, за завтраком, мы узнали, что прибегал мальчонка-посыльный от Марии Степановны с тем, чтобы сказать нам, что на утренний поминальный молебен приходить не следует, т.к. милиция разрешила присутствие лишь родственников и избранных друзей Дома. Молебен должен был вести отец Николай из Москвы (он, закончивший Московскую Консерваторию, сочинил специально по этому случаю фортепианную пьесу).
В полдень все поднялись к “земле молитв и медитаций“, на вершину Кучук-Янышара, к могиле М.Волошина. Место особенное и вспоминалось многими, побывавшими там и позднее. Последовало несколько коротких долженствующих речей. Но вот к могильной плите вышел отрок с неотразимой обширностью кудрявой русой головы "а ля Волошин". (Много лет спустя я узнал, что золотокудрость досталась Серёже от его бабушки с материнской стороны Марии Ивановны Коровиной, изображенной на двух восторженных портретах работы двух ее мужей: первого мужа, рано скончавшегося Валентина Александровича Яковлева, и второго мужа Леонида Евгеньевича Фейнберга) Он начал читать очень сосредоточенно, без всякого актёрства, глядя не в нашу сторону, а в сторону моря. (Слова эти, каждое слово – со мной и поныне.)
Я не сам ли выбрал день рожденья,
Век и царство, область и народ,
Чтоб пройти сквозь муки и крещенье
Совести, огня и вод?
Апокалиптическому зверю
Вверженный в зияющую пасть,
Павший глубже, чем возможно пасть,
В скрежете и в смраде – верю!
Верю в правоту духовных сил,
Расковавших древние стихии,
И из недр обугленной России
Говорю: «Ты прав, что так судил!
Надо до алмазного закала
Прокалить всю толщу бытия,
Если ж дров в плавильной печи мало,
Господи! Вот плоть моя!»
Отчётливо помню, что я опешил. Я осведомился, кто это читает стихи, и получил в ответ шопотом: «Серёжа Прокофьев». Там собрались одни взрослые, и вот этот юноша как бы дал слово самому Волошину, прочтя, с моей точки зрения, сакраментальное – исповедь. А Серёжа читал уже второе:
С каждым днём всё диче и всё глуше
Мертвенная цепенеет ночь.
Смрадный ветр, как свечи, жизни тушит:
Ни позвать, ни крикнуть, ни помочь.
Тёмен жребий русского поэта:
Неисповедимый рок ведёт
Пушкина под дуло пистолета,
Достоевского на эшафот.
Может быть, такой же жребий выну,
Горькая детоубийца – Русь!
И на дне твоих подвалов сгину
Иль в кровавой луже поскользнусь,-
Но твоей Голгофы не покину,
От твоих могил не отрекусь.
Доконает подлость или злоба,
Но судьбы не изберу иной:
Умирать, так умирать с тобой
И с тобой, как Лазарь, встать из гроба!
Я обомлел. Признаюсь, я чувствовал себя человеком из другого мира. Зная о происшедшем утром и отчётливо понимая, что среди собравшихся есть наблюдатели в штатском, я был уверен, что, как только мы спустимся с горы, нас всех непременно заберут.
Никого не тронули.
А вечером многие пришли в Дом, где были устроены Волошинские чтения. Председательствовала Мария Степановна, которая изредка (а ведь это, при её слепоте, было для нее - по памяти) поправляла читавших. Я заметил, что Сережи не было. Его не было и на следующий день вечером в другом доме, где собрался местный бомонд на встречу с входившим в скандальную моду Э.Лимоновым. Я совершенно уверен, что Серёжа предпочитал многолюдным тусовкам, как теперь принято это называть, уединение в своей комнате и чтение.
После мимолётного взаимного представлении я чувствовал неловкость "напрашивания" в знакомые к юноше моложе меня на 10 лет, к тому же я воспринял Серёжу, признаться, с неловким ощущением его превосходства (ведь он читал неведомые мне Волошинские стихи да и жил в доме М.С., которая его приголубила и явно по-матерински любила). Мы его не видели и в библиотеке на следующий день, по-видимому, он всегда мог взять любую книгу и уединиться к себе в комнату, а, может, он не хотел нарушать традицию дома. Первое, что я сделал в этот день в библиотеке – отыскал те два стихотворения в одной из выданных мне книг. Оказалось, что первое – это «Готовность» 1921г. и второе – «На дне преисподней» 1922г., посвящённое памяти А.Блока и Н.Гумилёва.
Через день мы вернулись в Гурзуф. К сожалению, попрощаться с Марией Степановной и поблагодарить её за дни, врезавшиеся в память на всю жизнь, не удалось: наши гостеприимные хозяева сказали, что она неважно себя чувствует и не следует её беспокоить. С Серёжей – Сергеем Олеговичем - мне больше никогда не удалось повидаться, судьба распорядилась бесповоротно разнести свидетелей тех событий по всему свету.
Совсем недавно были опубликованы никому до того неведомые стихи С.О.Прокофьева, написанные, когда ему было 16 – 19 лет. Ни Софья Леонидовна, мать Сергея Олеговича, сама поэтесса, и никто из его близких друзей не подозревал об этих поэтических поисках и откровениях. Сам Сергей Олегович вспоминал позднее: «В моей жизни это было время интенсивного внутреннего становления и духовных поисков, связанных с рядом духовно-мистических переживаний, часть которых нашла своё отражение в стихах». Речь идёт о поглотившем его увлечении Антропософией. Явно сказались атмосфера Коктебельского Дома и огромное влияние творчества и личности Макса Волошина, одного из самых первых в России последователей философского учения немецкого философа-мистика Рудольфа Штейнера (Волошин в качестве волонтёра участвовал в строительстве первого Гётеанума в Дорнахе). Познакомившись с этим учением, Сергей, увлекавшийся до того живописью - как и его отец,- категорически отказался от занятий ею и посвятил свою жизнь этой «науке духа». После распада СССР он стал одним из основателей Российского Антропософского Общества.
Антропософия - грандиозное явление в современном мире, ею увлекались и были ее горячими поклонниками гиганты русской и мировой культуры. Перечислю лишь самые главные имена, хорошо знакомые каждому: Андрей Белый, Махсимилиан Волошин, Василий Кандинский, Селма Лагерлёф, Альберт Швейцер, Бруно Вальтер, Сол Беллоу и Андрей Тарковский. Александр Скрябин был погружён в изучение проблем оккультизма, искусства и теософии, предтечи Антропософии и, если бы не ранняя смерть в 1915 г.,он, несомненно, оказался бы в числе её последователей.
Антропософия опиралась на христианскую мистику и европейскую философскую традицию, в частности на учение Гёте. (Сам Штейнер определил Антропософию как "гётеанство ХХ века"). В её основании значились также положения и заключения каббалистики, веданты и немецкой натурфилософии. Совершенно упрощённо и конспективно: цель Антропософии – выработка чувства единения с духовной сутью Вселенной. В концепции Антропософии человек — это тело, душа и дух. Антропософия, сохраняя значение перевоплощения как научного принципа эволюции, утверждала, что дух руководствуется законом реинкарнации.
Вернёмся, однако, от недосягаемых высот перевоплощения к земным реалиям. Итак, 40 лет спустя в сборнике «Мистический огонь души. Юношеские стихи» печатаются стихи Сергея Прокофьева, внука композитора. В этом году они обретут новую жизнь: по инициативе Всероссийского Музейного Объединения Музыкальной Культуры имени М.И.Глинки, проводится конкурс «Время Прокофьевых», в рамках которого стихи станут литературным ядром музыкальных сочинений. Мать Сергея Олеговича, Софья Леонидовна Прокофьева, – почетный член жюри. Вот как она описывает впечатление от знакомства с поэзией сына: «Мне 84 года. Давно не жду духовных потрясений… Поэтому для меня оказалось столь неожиданным подарком, даже событием, впервые прочесть стихи моего сына, написанные им в юности. В течении сорока лет он к ним не прикасался, даже считал их утерянными. И вот, возникнув снова словно из небытия, они попали мне в руки и произвели на меня огромное впечатление, близкое к потрясению. До сих пор я не понимаю, как, написав столько стихов, мой сын никому из близких ни разу их не показал и даже не обмолвился о них ни словом. Теперь я знаю, что стихи он писал в основном по ночам. Они словно будили его, рождаясь почти готовыми. Как бы данные ему свыше…».
Я рад, что в начале жизни столкнулся с этим удивительным юношей–поэтом.
Добавить комментарий