Выставка «Перекрестки судеб - Мясницкая 21. Раиса Идельсон. Роберт Фальк. Александр Лабас. Александр Родченко» в галерее Artstory
Пожалуй, я не буду писать обо всей выставке. Приелись статьи-обзоры. Куда интереснее (думаю, и для читателя, который эту выставку, скорее всего, не увидит), поразмышлять над некоторыми вопросами, на которые она наталкивает. Названа выставка именем улицы и расположенного на ней знаменитого вхутемасовского дома (Мясницкая -21 ), где жили и творили его преподаватели и студенты . Но подлинная ее героиня, конечно , Раиса Идельсон - жена двух замечательных художников 20-го столетия. Сначала, в 20- годы, - Роберта Фалька, а с 1932 года - Александра Лабаса. Оба в разное время жили в этом доме. Вот о ней и ее судьбе хочется поразмышлять.
Простите, но сделаю несколько шагов в сторону - почти в прямом смысле. Оказавшись на Мясницкой, мне совершенно невозможно не отклониться от сюжета. Совсем рядом, на углу Мясницкой и Банковского переулка (Мясницкая д.24), стоит еще один примечательный дом.
В детстве нас с сестрой приводила к нему мама (после занятий в хоре ансамбля Локтева при Доме пионеров в переулке Стопани), рассказывая , как она студенткой снимала в этом доме «угол». Сейчас даже трудно себе представить, что в послевоенной Москве можно было снять не квартиру или комнату, а часть комнаты, так называемый «угол».
Запомнились восторженные рассказы мамы об этой коммуналке, где жил «известный художник Тышлер». Так, в детстве я впервые услышала это славное имя, связавшееся в сознании с молодой мамой и с громадным домом. Получается, что моя книга о Тышлере, вышедшая в 2010 году в Малой серии ЖЗЛ, - отнюдь не случайна. В том же доме, но только в другом подъезде жил еще один неординарный художник, член «Бубнового валета» Александр Осмеркин. Художники группировались вокруг здания ВХУТЕМАСа. Кто-то там преподавал, кто-то учился. Тышлер с Лабасом, оба из «вхутемасовской молодежи», члены ОСТа (Общества станковистов) в молодости были неразлучны, везде появлялись вместе, и Лабаса даже спрашивали, когда он приходил один: «А где же Тышлер?» Тем не менее, в живописном плане они с Тышлером едва ли не антиподы…
Но вернусь к Идельсон. Среди множества ее портретов на выставке выделяются четыре, очерчивающие этапы ее жизни и дающие подходы к ее внутреннему миру в интерпретации трех разных художников. Самый ранний принадлежит кисти ныне подзабытого витебского живописца Иегуды Пэна, обучавшего в этом городе непокорную еврейскую молодежь, которой иудейским законом заниматься живописью возбранялоь. Тэн потворствовал «этим нахалам», среди которых был и юный Марк Шагал. У старика был приметливый глаз. Своим портретом 1914 года Пэн словно бы задал Шагалу образец, как тому надлежит выглядеть. Недаром Шагал на нем мгновенно узнается - романтическая зеленая куртка, на бок надетая шляпа с полями, слегка растрепанные волосы, наивно-задумчивый, но не без задоринки взгляд, в руке - палитра. Настоящий артист!
Нечто сходное произошло и с нашей Раечкой Идельсон, которой Пэн очертил некую жизненную программу. Шестнадцатилетняя ученица Пэна тоже на портрете сразу узнается, - столь характерен этот ее ласковый, широко открытый, словно бархатный взгляд. Она держит на коленях кошку. Проницательный Пэн дал портрету далеко идущее название «Две кошечки» (1908). Кошки бывают своевольные и угрожающие, но тут речь о милых, незлобивых и уютных, не кошках, а кошечках. И ведь угадал, угадал, как мне представляется, что бы ни писали о Раисе Идельсон авторы каталога. И художница-то она талантливая, но вот время подкачало и к тому же работы затерялись.
И стихи-то она писала всю жизнь, но по скромности не печатала, недооценивая свой «незаурядный дар». В каталоге, кстати, впервые опубликована большая часть из ее стихов разных лет, а на выставке есть несколько ее живописных работ, вполне добротных, но не более того. Замечу в этой связи, что хороших времен для искусства почти не бывает. Однако художественная исступленность Фалька и Лабаса не иссякала даже в горячем споре с эпохой, которая их одновременно подпитывала своей бурной энергетикой, а Идельсон удовлетворилась ролью жены, а потом матери. Да и писать стихи (и еще их печатать!) – занятие почти самоубийственное. «Строчки с кровью - убивают», - писал Пастернак . И тут Раиса Идельсон ни на что не претендовала - писала для себя. Тихо, скромно, несколько подражательно, не без проблесков, но и без самоубийственных откровений. Огромная благодарность авторам каталога и галереи «Artstory», что живопись и стихи Идельсон всем нам теперь явлены. Но все же, как мне кажется, не следует преувеличивать значения ее художественного наследия . Роль у нее оказалась другой.
Да ведь и Пэн не сказал о ней ничего плохого, просто обозначил некую душевную мягкость и уютную женскую податливость. Настоящая чеховская Душечка, входящая в проблемы всех любимых ею мужчин с такой самоотверженной исступленностью, что терялась ее собственная суть. Вот и художественная одаренность Идельсон пропала втуне. Это плохо? Для кого как. Толстой - так восхищался Душечкой. И Наташа в конце толстовского романа мне чем-то напоминает Душечку! Должен же кто-то любить всей душой, полностью растворяясь в объекте любви!
Вот и лучший портрет Фалька, написанный с Раисы Идельсон, - об этом («Женщина в белой повязке» (1923,ГТГ). Перед нами сама мягкость и нежность! Неуловимость черт лица и какое-то постоянное тревожное движение души,- передаются мерцанием красок, нежно-серебристых и оливковых тонов, мягкостью силуэта, световыми вспышками на белой косынке, лице и одежде. Ничего твердого и решительного, что Фальку, возможно, даже нравилось. Недаром следующая (четвертая) жена Фалька Ангелина Щекин-Кротова напишет, что «такого понимания, как у Раисы Вениаминовны, у него (больше,- В.Ч.) не было»[1]. Еще бы - полное растворение! Таких Душечек поискать!
Но вот фальковский портрет Идельсон времен их расставания во Франции («Женщина, лежащая на тахте под портретом Сезанна»(1929 ) - редкостно непоэтичен. Идельсон на нем не узнать. Сияющих мягких глаз не видно, она их опустила в тяжелой подавленности. Напоминает больную, лежащую на груде подушек. Сразу видно, что ей расставание дается с трудом. О чем думать? Что любить? И ведь вернувшийся в Россию Фальк, встретив Раису Идельсон, к тому времени расставшуюся с Лабасом, к ней не вернулся ! Думаю, что для нее это было тяжелым ударом. А ему хотелось, вероятно, чего-то другого, какого-то более твердого и веселого характера, что он и нашел в Ангелине Щекин-Кротовой, впоследствии блестяще справившейся с нелегкой ролью вдовы художника.
Есть и еще один очень удачный портрет Идельсон кисти Александра Лабаса, написанный в 1930 году, когда они еще не были женаты и Лабас, судя по всему, вздыхал о своей соседке по дому с чувством безнадежности. Перед нами очень красивая, сидящая вполоборота и каким-то рассеянным взглядом темных глаз глядящая на зрителя или даже мимо него дама в черном, но с нарядным голубовато-зеленым воротничком. Светлое, с красными губами лицо , черные волосы, черная одежда и черный фон с этими чудесными вкраплениями светло- коричневых, красных и голубых тонов придает портрету изысканную нарядность. Лабас был волшебником цвета – преподавал во ВХУТЕМАСе цветоведение.
Вот такой она казалась со стороны влюбленному художнику. Прекрасная и таинственная незнакомка! На лабасовских акварельных этюдах, выполненных в год их расставания (1933), Раиса Идельсон с годовалым сыном Юликом неузнаваема - полностью поглощена сыном, сидящим на ее руках, черты лица смазаны, прежняя поэзия и загадочность образа куда-то испарились. Опять какое-то полное растворение в роли матери, бесконечное беспокойство о ребенке, что Лабаса, вероятно, раздражало. Проницательная Ангелина Щекин-Кротова, которая к Раисе Идельсон относилась с симпатией, все же не могла не высказать о ней в беседе с В. Дувакиным довольно резкого суждения: «Она очень талантлива была, очень умна, но вся ее энергия уходила на беспокойство о любимых людях. Так что она почти ничего не сделала из своей необыкновенной одаренности, потому что посвятила всю себя не столько служению своим близким (и служению, конечно, тоже), сколько бесконечному трепетному беспокойству о них»[2].
Душечка, как мы помним , тоже постоянно волновалась о делах сначала своих мужей, а потом и ребенка, подброшенного ей судьбой. Но Идельсон досталось гораздо более жесткое время и более тяжелая участь – революция, война, эвакуация, забота о сыне и сестре Александре Азарх-Грановской, которая в Москве попала под трамвай и лишилась ноги. Тут к чеховской Душечке примешивается, пожалуй, еще что-то от надрыва и беспомощности Катерины Ивановны из «Преступления и наказания» Достоевского.
На выставке и в сопровождающем ее каталоге делается благородная попытка представить Раису Идельсон одним из творцов эпохи. На мой взгляд, она воплотила несколько иной типаж - вечный женский тип Душечки (очень непопулярный в современную эпоху женской эмансипации), - своей бесконечной и жертвенной любовью помогающей близким ей мужчинам творчески осуществиться.
Добавить комментарий