ПИСЬМО ПЕРВОЕ
Ты когда-нибудь слышал, Мишаня, о таком городе, как Мельбурн? Мне и не снилось, что из нашей золотой Одессы я попаду к черту на кулички, на конец света. Но ничего, слава Богу, мы еще здесь, на этом конце света копошимся кое-как. Хотел бы увидеть тебя. Но кто может тащиться на край света в наши годы! Я тебе пришлю свою фотографию. Ты увидишь старого шмака, у которого вместо двух рук, как у всех нормальных людей, есть всего лишь одна левая рука, а о правой я уже давно забыл. Шутка ли сколько лет прошло, когда немец оторвал мне ее под Прагой. Но об этом я расскажу тебе когда-нибудь позже. А сейчас могу тебе сказать, что я еще стою на своих собственных ногах, хотя все кости так крутят днем и ночью, что хочется их порубить на маленькие кусочки. В остальном… Что тебе сказать, друг мой? Чтобы было не хуже, как говорили в Одессе. Могу еще пропустить перед обедом рюмочку виски и интеллигентно побеседовать с хорошенькой дамочкой в нашем парке на Балаклаве, где полно наркоманов, проституток и геев. Море от меня далеко. Десять минут на машине. Но в моем приличном возрасте, как ты понимаешь, совсем не до машины. А неделю назад меня и еще двадцать таких старых шмаков, как я, на автобусе повезли на пляж Святой Килды, который не идет ни в какое сравнение с нашим Лонжероном. Без волнореза, без зонтиков и сельтерской воды. Купаться меня не пустили, потому что вчера акула откусила ногу у китайского туриста. Врут, конечно. Просто боялись, что я заплыву за флажки, а назад с одной рукой уже не дотяну. Эх, ты помнишь, Мишаня, какими мы были орлами до войны. Вспоминаю о том времени и слезы наполняют мои глаза. Ты помнишь наш дом на Прохоровской улице? Наш бандитский дом с проституткой Тамарочкой из пятой квартиры, которая пропустила через себя половину мужского населения Молдаванки. Ах, даже мурашки по телу ползут. Особенно ночью. Но я хочу тебе забожиться, Мишаня, что моя босяцкая нога, даже близко не стояла возле нее. Да, были времена. А ты помнишь мою девчонку Лялечку, которую я оберегал от шпаны нашего дома? Так после войны мы поженились и до сих пор вместе. Только ноги у нее совсем отказали , и не ходит она никуда. Ой, цурыс и все. Что тебе говорить? Мишаня, не о чем говорить.
Да, насчет моей правой руки. Ты же помнишь, Мишаня, я переворачивал горы этой рукой. А после фронта я сильно страдал. Болело мне страшно, что я инвалидом стал и Лялечка меня не захочет. Но постепенно привык к тому, что правый рукав мой пустой и в нем гуляет ветер, и одним прекрасным днем, когда цвела акация и в небе горели сладкие звезды июня, я набрался невиданного нахальства и поцеловал Лялечку. И что ты думаешь, она не разозлилась на меня. Даже наоборот. Вначале погладила мой пустой, мягкий, как трава, правый рукав, а потом сказала, что я ей нравлюсь все равно и что как-нибудь проживем с моей одной рукой. Дай мне, Исак, твою левую руку сказала она и, когда я протянул руку, она поцеловала ее. Не дрейфь, солдат, прорвемся, вот тебе мои две руки, сказала она. И так оно и получилось.
Мишаня, не знаю зачем тебе эта вся ерунда нужна. Понимаешь не с кем поговорить по душам. Лялечка меня не услышит. Она даже с аппаратами ничего не может разобрать. А с тобой покалякал хотя и на бумаге, но стало легче на душе. Не отпускай от себя свою душу. Держи ее ближе к себе, чтобы не улетела, не дай Бог. Извини, Мишаня, что потянуло меня на душевные дела на вечер глядя. Мы еще потолкуем немного, а потом я пойду в кроватку. Может, повезет и удастся выспаться, а то завтра у нас в Австралии праздник ветеранов всех войн. Будет парад старперов, и мне надо быть в форме. Одену я свой черный пиджак со всеми моими орденами и медалями, пропущу стаканчик виски для поднятия настроения и буду ждать моего правнука Левку. Посадит он меня в коляску, и проедем мы строевым шагом по аллее славы. При виде моих наград люди говорят, что я - герой. Ну, какой я герой? Просто старый одесский шмак. И все.
Твой старый Одесский друг с номера 22 по Прохоровской улице Исаак Лецкер.
Р.с. Мишаня, о главном, о войне, что я тебе обещал, я забыл написать. Извини, дорогой. Завтра после парада обязательно напишу.
ПИСЬМО ВТОРОЕ
Дорогой Мишаня, ты пишешь, что у тебя на Майями свой домик с садиком и синее море под самым носом. На здоровье, дорогой. Хапай свежий воздух и имей удовольствие. Я не против домика у моря, но мой - имеет восемьдесят квартир и вместо моря - под самым носом большой супермаркет, где есть все на свете, даже марципаны. А в двух кварталах от нас есть синагога. Много лет я проходил мимо нее и ни разу не заглянул туда. Почему? А разве ты заходил в Одессе? Нет, конечно. Так и я не заходил. А однажды субботним утром жена послала меня купить куриные печоночки, и я конечно потащил свои старые кости за ними. Дошел я до Инкерман улицы, но прежде чем перейти дорогу, нажал кнопку, чтобы на светофоре зажегся зеленый свет. Я же еще не полный идиот, чтобы идти на красный свет. Ты ж, Мишаня, понимаешь, что никто не хочет попасть под машину. Ни ты в своем Майами, ни я - в Мельбурне. Вот зачем я нажал ту зеленую кнопку, будь она неладна. Так к чему я веду, ты спросишь меня, конечно. Слушай дальше, Мишаня, к чему я веду. Подошел к светофору большой еврей выше двух метров роста и в плечах метра полтора. Был он в черном лапсердаке и черной шляпе и рядом с ним отряд еврейских мальчиков от пяти до пятнадцати лет примерно. И тут самый молоденький из них дергает мою штанину и спрашивает меня о чем-то, на английском, конечно. Я, естественно, ничего не понял и как ни в чем не бывало продолжаю ждать зеленого света. Тогда его папаша на чистом русском спрашивает меня, еврей ли я. Он как бы переводчиком состоит при своем маленьким шминдрике. Я задрал голову и ответил ему, что я самый настоящий еврей и чего он такой любопытный. Я думаю, Мишаня, что тебе это все не интересно, но дослушай, пожалуйста, до конца. Так этот еврейский богатырь говорит мне, что если я еврей, так почему я в субботу нажимаю эту гнусную кнопку. Поверь, мне стало так стыдно перед ним и всеми его шмындриками, что я покраснел до ушей и чуть не заплакал. А большой еврей их папаша, увидев мое состояние, говорит, что почему бы мне не пойти с ними в синагогу. Мол, там будут мне все рады и ребе тоже. Я растерялся. Ну что бы ты сделал, Мишаня на моем месте? Ты бы, наверное, сделал то же самое, что я сделал. Я-таки да, пошел. Я подумал, что должны же быть там хоть пара наших людей и что на старости лет не помешало бы помолиться Богу. А сейчас ты будешь смеяться, Мишаня. Встретил меня сам ребе. Молодой красивый мужик с рыжей длинной бородой. Он улыбался мне, будто встретил богатого дядю из Нью- Йорка, специально приехавшего в Мельбурн, чтобы подарить ему хотя бы пять миллионов долларов. Ну, ты смеешься? Не отрицай. Я слышу, как ты хохочешь. А теперь слушай дальше. Он посадил меня в первом ряду на самое почетное место, похлопал меня нежно по плечу и пошел к шкафу, где стояли свитки торы. Он даже улыбнулся лично мне и потом начал читать молитву на иврите. Читал он долго. Я, естественно, ни бум-бум не понимал, о чем он говорит, и, естественно, заскучал. Насмотревшись вдоволь на люстру, витражи в окнах, изображающих разные фрукты, рыб и еще что-то, чего я не мог разобрать без очков, я, наконец, решился повернуть голову направо, чтобы посмотреть, что за люди сидят рядом. И тут я увидел большого русского еврея со своими мальчиками. Он расцвел в улыбке и мигнул мне правым глазом. Я улыбнулся и тоже моргнул ему правым глазом. И, представь себе, что с того момента я почувствовал себя хорошо. Я тебе больше скажу, Мишаня, что в следующую субботу я снова пошел в синагогу. Мне там нравилось. Много наших одесситов. После молитвы накрывают шикарный стол с халой, фаршированной рыбой и печеночным паштетом. Ну и конечно, наливают пару стопок водки. И еще я узнал, что на иврите меня зовут Ицхак. А точнее, реб Ицхак.
ПИСЬМО ТРЕТЬЕ
Мишаня, ты писал, что у вас на Майями был сильный шторм и унесло твою яхту. Это конечно цурыс, но я думаю, что это можно пережить. При твоих мозгах я уверен у тебя скоро будет другая яхта. Одно я прошу тебя: не заплывай далеко. Ты помнишь, как в Лузановке ты хотел швыцануть и поплыл к черту на кулички, а потом мы до темноты вылавливали тебя из всего Одесского залива. Не забывай, что ты уже старый фарцер и никто тебя спасать не будет. Понял...
Теперь про мои дела. У нас сегодня сильный ветер и дождь, и я сижу дома. Мне хорошо, что у меня нету яхты и поэтому я абсолютно спокойно смотрю телевизор и пью третий стакан чая с печеньем Мария. Но, как ты думаешь сколько стаканов чая может выпить твой старый друг, если перед ним галдит телевизор, а на кухне ворчит дорогая супруга? Я отставил четвертый стакан в сторону, выключил телевизор и почесал лысину. И тут мне в голову пришла мысль, что я сяду прямо сейчас и напишу тебе о том, как я выбрался из Одессы, когда немцы с румынами были уже в двух шагах от города, а ты уже был где-то далеко-далеко, жрал лаваш с пловом и пускал бумажные кораблики в Сыр-Дарье, где рос бамбук и плавали сдохшие ишаки. Все мои, кроме бабушки Тэмы, погибли при бомбежке, так что я в четырнадцать лет остался сиротой, и, если бы не бабушка Тэма, сгнили бы давно мои косточки в плодородном черноземе под Одессой, где располагалось знаменитое гетто. Она привезла меня в порт, где грузился последний пароход на Новоросийск. Конечно, ни о каких билетах в кабине класса люкс не было и речи, так она пристала к грузчикам или, как их сейчас называют, докерам-шмокерам, мол, возьмите мальчика на пароход. И снимает она золотое кольцо с брильянтиком. Один здоровый, как бык, босяцкого вида грузила оказался с нашей улицы. Он взял кольцо и говорит мне: полезай в тот открытый ящик, что стоял рядом. А я сказал, что без бабушки Тэмы не полезу, и пытался бежать. Отбежал я на пять метров и слышу, как бабушка плачет, рыдает, и тогда тот грузила говорит: снимай, бабка, второе кольцо - и я посажу вас обоих. В общем запихнул он нас в тот ящик рядом со сверлильным станком, заколотил крышкой ящик и подняли краном тот ящик с нами двоими, запертыми в нем. Поднимают нас, а мне кажется, что полетели мы высоко - высоко в небо. И чайки кричат рядом с нами и просят что-то пожрать. Но что могут им дать сирота и бабушка Тэма, когда мы сами со вчерашнего вечера даже маковой росинки не имели? Понимаешь, Мишаня? Ну а потом поставили наш ящик на палубе. Темно и душно внутри. Только через тонкую щелку между двумя досками пробивался к нам кислород и полоска света. Но мы сидим молча, как две мышки. Только когда задрожала палуба, я понял что мы поплыли и стал кричать чтобы нас выпустили на волю. Но не все так просто в этом мире. Ты можешь мне поверить, что освободили нас только в Новоросийске, а до этого всю ночь стреляли наши зенитки и бомбы падали и падали. Но слава Богу, мы проскочили в порт и там увидели белый свет. А потом на грузовике повели нас куда-то в станицу, где мы вкалывали в поле, и за это получали хлеб и парное молоко по литру на каждого из нас. Как ты понимаешь, это все без молдавского молодого вина, куриной котлеты и постного борща. Но с горем пополам продержались кое-как до холодов, и нам выдали ватники и кирзовые сапоги, посадили на телегу, запряженную быками, и потянулись мы в сторону Сталинграда на Восток. Цоп-цобэ, цоп-цобэ и так далее. В общем, что тебе говорить Мишаня. В конце концов добрались мы до Андижана, что недалеко от Ташкента, где ты обитал. Бабушка стала шить тапочки для старого бухарского еврея, а я босяковал с сыном хозяина нашей кибитки и ездил на ишаке, развозя тапочки клиентам. Вот так мы и жили вдвоем с бабушкой Тэмой в кизяковой кибитке размером два на два метра и окошком размером в обложку книжки мифы эллады. Помнишь мы читали, читали ее и никак не могли понять, откуда растут ноги у той Эллады. Ну, пока, Мишаня. Устал я очень. Попью я чаю с халвой и прилягу на часок. А там уже недолго до последних известий, где все о политике и о войне. Везде стреляют, стреляют. Во всем мире стреляют, чтоб их холера взяла. Ты не можешь себе представить, Мишаня, как это все мне надоело.
Добавить комментарий