Тяжелый пятиместный «Шевроле флитлайнер» с советскими дипломатическими номерами раскачивался влево-вправо как шлюпка на морской волне. Того и гляди, перевернётся. Но на самом деле с каждым новым усилием разгневанных фермеровавтомобиль все глубже садился в разбитую после дождя колею. Окна машины были наглухо закрыты. Впереди, вцепившись в рулевое колесо, сидел перепуганный шофер, плотный мужчина лет сорока. На соседнем сиденье сотрудник охраны дипмиссии держал правую руку во внутреннем кармане плаща. Очевидно, что там был пистолет, который охранник пока не решался доставать, чтобы не спровоцировать на стрельбу, возможно, вооруженных фермеров.
Впрочем, это были не обычные американские фермеры, а разношёстная толпа эмигрантов с Толстовской фермы в Вэлли Коттедже под Нью-Йорком. На подмогу к ним из кузницы бежал с топором худосочный, тщедушный профессор славистики Григорьев, а из кухни с большим разделочным ножом семенила грузная повариха Марфа.
- Бей им окна! – кричал профессор.
- Коли резину! – охала, переваливаясь с ноги на ногу, повариха.
Еще мгновение и начался бы самосуд. Но тут на крыльцо конторы вылетела графиня Толстая.
- А ну прекратить! – генеральским голосом скомандовала Александра Львовна.
Сбежав по ступенькам, она успела вырвать у профессора топор.
Тот взвизгнул, оправдываясь:
- Графиня, да вы посмотрите, что делается. Они же украли Касенкину! Они отправят ее прямо в ГУЛАГ!
- Прекратить немедленно! – снова приказала Толстая, пропустив слова профессора мимо ушей. – Марфуша-голубушка, а ну, дай-ка мне нож, от греха подальше.
Повариха нехотя повиновалась.
Собрав таким образом все холодное оружие, Толстая спокойно постучала в заднее – затонированное окно «Шевроле». Стекло опустилось. Александра Львовна увидела перепуганную, вжавшуюся в кресло Оксану Касенкину. Рядом с ней, сложив руки на груди, вальяжно сидел советский генконсул Яков Ломакин. Он был на удивление спокоен и даже улыбался.
На мгновение все вокруг замерли. И тогда графиня во всеуслышание обратилась к бывшей советской учительнице из школы Нью-Йоркского генконсульства:
- Госпожа Касенкина, понимаете ли вы, что, если вы уедете сейчас, я уже ничем не смогу вам помочь. Но если вы хотите остаться, машина не двинется с места. Я вызову полицию...
Касенкина потупила глаза. Лицо её было белым как мел. Волосы выбились из-под платка.
- Я хочу уехать. Я хочу вернуться на Родину, – тихо, но внятно произнесла она. – Это мой сознательный выбор...
Ломакин расплылся в довольной улыбке.
- Мисс Толстая, вы удовлетворены? А теперь будьте так любезны, уймите ваших головорезов. Пусть освободят проезд.
Оксана молча кивнула.
Графиня перекрестила ее, развернулась и пошла прочь. Все «головорезы» последовали за ней. Машина еще несколько минут буксовала, сдавая вперед-назад. Никто из фермеров, разумеется, не собирался теперь вытаскивать её из грязи. А сами пассажиры «Шевроле» опасались покидать салон.
Когда наконец автомобиль выбрался из глубокой колеи и уехал, впечатав следы шин на влажной проселочной дороге, обитатели Вэлли Коттеджа окружили на крылечке Александру Львовну и принялись наперебой возмущаться.
Больше всех витийствовал профессор Григорьев.
- А я ведь сразу разгадал, что Касенкина – сталинская шпионка. Она с самого начала вела себя подозрительно – по-советски. К нам её специально подослали.
- Да бросьте вы, Пал Палыч, – отмахнулась Александра Львовна, – что вы болтаете пустое.
- А вот и не пустое, уважаемая графиня. Вы-то не знаете, а я читал, что у них в НКВД даже спецотдел есть – отравителей. Поэтому она и на кухню работать попросилась.
- Ну, и кого она отравила? – возмутилась повариха Марфа. – Какая она шпионка?! Трусиха она. Испугалась, вот и запросилась домой! Сама себя в мышеловку загнала. Дура!
Александра Львовна кивнула:
- Бедная женщина! Свободы испугалась, неизвестности… А может, за семью сына, оставшегося в Москве? Чего теперь-то гадать...
Пошумев еще с полчаса и выпустив пар, фермеры разошлись. Стоял погожий августовский день и у каждого было невпроворот своих дел по хозяйству.
Александра Львовна Толстая, получившая 70 акров земли от американских благотворителей за символический 1 доллар еще в 1941-м году, была, как и ее великий отец, твёрдо убеждена в необходимости ежедневного тяжелого физического труда для всех и каждого. Эмигрантов-белоручек не терпела. Поблажек не давала никому. В том числе – и себе.
Вот и сейчас оставшуюся часть дня графиня провела за баранкой колесного минитрактора, руководя заготовкой дров в ближайшем урочище и развозя их по ферме. Никто из новых беженцев, которых за последний год приняла Толстовская ферма, так и не научился управляться с единственным, еще довоенным, «Фармоллом». С пароходов, приходивших в Нью-Йорк из Гавра, Гамбурга и Глазго, прибывали все больше профессиональные философы, политики, военные, а вот землепашцев, да механиков в этом сезоне еще не было.
Приехавший как-то в гости на роскошном «Линкольне» князь Голицын увидел графиню на тракторе в старой дырявой кофте, с неправильно застегнутыми пуговицами, и расхохотался.
– С вас бы, Сашенька, плакаты для советских колхозов писать.
Толстая сочла шутку неуместной:
– Какие плакаты?! Лев Николаевич сам в Ясной за плугом ходил, когда никаких колхозов и в помине не было.
Старый князь виновато поспешил к ручке графини-трактористки. Александра Львовна протянула руку, но не для поцелуя, а для рукопожатия. Рука была крепкая, мозолистая – мужицкая. Голицын смутился: Сашенька и впрямь была живой копией своего отца.
Правда, в отличие от него, богато-благополучного барина, младшая, любимая дочь Толстого, бралась за любую черную работу ради куска хлеба насущного.
Еще перед войной, поселившись в штате Нью-Йорк на заброшенной ферме, она, работая до седьмого пота, долго приводила её в порядок: разводила кур, продавала яйца, доила коров... Изнурительный труд помогал ей не только выжить самой, но и приютить других бедствующих эмигрантов. Наконец он спасал от тоски и одиночества. Вот и сегодня, исколесив по округе десятки миль, Александра Львовна, совершенно вымоталась и вечером буквально рухнула в постель. События минувшего утра показалась ей уже бесконечно далекими и даже незначительными. И хотя сердце щемила тревога за эту бестолковую беглянку – Оксану Касенкину, Александра Львовна поняла и приняла, что вряд ли уже когда-либо услышит эту фамилию. Сталинский режим умел глубоко прятать такие конфузные для него истории.
Однако на рассвете, когда графиня уже пила чай и составляла ежедневный план полевых работ, на ферму в Вэлли Коттедж буквально влетел на своем автофургончике, подняв столб придорожной пыли, местный почтальон Августин Келеску. У Августина были румынские корни, и он немного говорил по-русски.
- Аларм, мисс Толстая! Советы делать провокация! – почтальон для убедительности развернул одну из нью-йоркских газет с кричащим заголовком:
«Советская учительница была украдена белогвардейцами! Русский консул провел срочную пресс-конференцию!»
В статье говорилось, что антикоммунисты насильно вывезли из города в глушь учительницу химии, преподававшую в школе при советской дипмиссии в Нью-Йорке, и держали женщину взаперти. Однако, по счастливой случайности, мисс Касенкиной удалось передать письмо в генконсульство СССР, которое и пришло ей на помощь...
Александра Львовна быстро пробежала по заголовкам утренних газет и засобиралась в дорогу. Она решила лично попасть на прием к советскому генконсулу, а может и самой организовать встречу с прессой. Однако в это утро к ней самой пожаловали гости из Нью-Йорка. Это были два следователя сыскнойполиции, которые с обезоруживающей вежливостью попросили уделить им несколько минут.
Александра Львовна пригласила гостей в свой кабинет, предложила чай-кофе. Однако они в один голос отказались и, сев за стол, с самым серьёзным видом раскрыли свои блокноты.
Младший следователь, Фрэнк Флетчер, оказался совсем еще безусым мальчишкой, видимо, недавним выпускником колледжа. Старший – Дэниел Хук, напротив имевший пышные, хотя и поседевшие усы, выглядел почти ровесником Александры Львовны. Вид у него был усталый и несколько флегматичный, тогда как его молодой коллега заметно нервничал в обществе дочери всемирного известного писателя и свою робость пытался перебороть подчеркнутой официальностью. Он-то и начал разговор:
- Расскажите, мисс Толстая, как Оксана Касенкина попала к вам на ферму?
- Случайно. Ее привез из Нью-Йорка мой старый приятель, политический эмигрант Владимир Зензинов. Я до этого даже не была с ней знакома. Но она попросила помощи. Паспорт был при ней. Виза оказалась действительной еще на год. Обо всём этом, кстати, я сразу сообщила в местную полицию.
И тут графиня пересказала следователям историю, рассказанную ей уже Зензиновым и самой Касенкиной, о том, как два русских эмигранта, Кастелло и Коржинский, познакомились с ней в Центральном парке, и эта уже немолодая женщина поведала им свою судьбу и призналась, что не хочет возвращаться в Советский Союз вместе со всеми учителями и учениками советской школы при консульстве, закрывающейся ввиду ухудшения отношений двух стран. После этого её новые знакомые предложили Оксане вернуться в дипмиссию, тайно собрать вещи, а на следующий день с их помощью бежать из города в «безопасное и тихое место». Таким местом и оказалась Толстовская ферма, где Касенкина, работая на кухне, и провела одну неделю.
- Ее поведение не показалось вам странным? – поинтересовался Фрэнк.
- Странным? – переспросила графиня, ненадолго задумавшись – Пожалуй, да. Впрочем, любой перебежчик, оказавшись на свободе, ведет себя странно.
Толстая вдруг вспомнила, как в 1929-м она сама стала невозвращенкой в СССР. Сначала не вернувшись из официальной командировки в Японию, а потом – перебравшись в США. Её поведение тогда тоже наверняка казалось странным для окружающих. Ночью она пугалась каждого шороха, а днем – каждого звонка в дверь. Ей не верилось, что за каждым её шагом никто не следит, не доносит, не требует отчета… Первое время она ходила по улицам, всё время оглядываясь. Ей везде мерещились ищейки ГПУ, готовые схватить её и отправить в советскую тюрьму, где, кстати, Александре Толстой уже довелось побывать вскоре после революции.
Старший следователь достал из кармана пачку "Честерфилда" и обратился к хозяйке:
- Мэм, вы разрешите мне закурить?
- Пожалуйста.
Дэниел неторопливо раскурил сигарету, глубоко затянулся, затягивая паузу. Чувствовалось, что ему было неприятно задавать следующий вопрос:
- Консул Ломакин утверждает, что советской гражданке Оксане Касенкиной сделали укол, чтобы сломить ее волю и «склонить ее к невозвращению на родину».
Толстая поморщилась:
- А что, есть такие уколы, после которых человек против своей воли возвращается домой, собирает вещи, а на следующее утро вызывает такси, чтобы бежать..?
Старший следователь посмотрел на собеседницу совиными немигающими глазами:
- Мисс Толстая, извините, но нам бы хотелось получить официальный ответ.
Графиня, подавив раздражение, пожала плечами:
- Официально я могу засвидетельствовать, что здесь, на ферме, никаких уколов никто ей не делал.
- Ломакин также заявляет, что Касенкина находилась у вас под сильным психологическим давлением, – продолжил Хук. – Ей, якобы, угрожали, её третировали... Фактически, по его словам, она содержалась под домашним арестом.
- Но при этом каждое утро она ходила за продуктами для кухни в соседний городок, – парировала графиня. – У нее были деньги, она могла не только отправить письмо в консульство, но и в любое время уехать сама.
- Это кто-то может подтвердить?
- Да, кто угодно. Спросите наших фермеров. А если не доверяете им, справьтесь в торговых лавках Найэка и Вэлли Коттеджа.
- Спасибо, мы так и сделаем – старший следователь быстро сделал пометки в блокноте.
Лицо Александры Львовны покраснело от возмущения. Ей вдруг стала омерзительна вся эта грязь, в которой её решили измазать и эти полицейские ищейки, и этот сталинский вельможа Ломакин, и больше всего эта сумасбродная Касенкина. В кабинете повисла гнетущая тишина, на которую с портрета на стене взирал проницательными и чуть ироничными глазами Лев Николаевич Толстой. Его взгляд всё-таки внушал невольное почтение всем троим участникам разговора.
Старший следователь потушил сигарету, прокашлялся, встал и прошелся по кабинету.
- Мисс Толстая, я наслышан о вашей благотворительной деятельности. И поверьте, у нас нет к вам претензий. Вы не нарушали закон. Но у нас есть большие сомнения в мисс Касенкиной...
Дэниел в упор посмотрел на графиню и почему-то перешел на полушепот:
- Вы допускаете, что ее могли специально подослать к вам, учитывая специфику вашей работы?
- Подослать? Но с какой целью? Пересчитать цыплят в птичнике или телят в коровнике?
Хук улыбнулся, оценив ее шутку:
- Почему нет? А заодно пересчитать ваших птичников и пастухов – заклятых врагов сталинского режима. Может, за кем-то из них нужна особая слежка?
- Не знаю, за кем? – растерялась Александра Львовна.
- За вами, например? Вы человек известный.
Графиня пожала плечами, но внутренне согласилась. Действительно, сейчас, в 1948-м, она слыла человеком со связями. И не только в Америке.
Младшая дочь Толстого была на виду еще в Советской России, и когда стала комиссаром Ясной Поляны, и когда, по сути, бежала из СССР, заявив, что жить в сталинском рае уже невозможно и что «скоро там будут запрещать дышать». В Нью-Йорке она смогла создать фонд помощи беженцам, спонсорами которого стали Сикорский, Рахманинов, Бахметев и другие яркие деятели русской эмиграции. А почетным председателем фонда – сам экс-президент США Герберт Гувер.
Толстая вдруг почувствовала легкий озноб, будто на нее повеяло могильным холодом. Она посмотрела по сторонам, ища защиты. Хук решил, что немного перегнул палку.
- Впрочем, возможно, я ошибаюсь. И конгрессмен Карл Мундт, который сейчас требует, чтобы Касенкина была допрошена как свидетельница советской шпионской деятельности, думаю, после выборов в ноябре немного угомонится... В конце концов, Касенкина цела и невредима и скоро, надо понимать, будет отправлена в Россию. А значит, эта история уйдет с первых полос газет.
Дэниел снова прошёлся по кабинету и остановился у книжного шкафа с полным собранием сочинений Льва Толстого.
- В общем, всё уляжется, если... если только не сработает принцип Анны Карениной.
Графиня и младший следователь с удивлением переглянулись, не понимая, куда клонит Дэниел Хук.
А рука Дэниела уже потянулась к одной из книг.
- Вы позволите, мэм?
Графиня кивнула.
Мужчина раскрыл увесистый том в кожаном переплёте.
- «Анна Каренина» была настольной книгой моей матери. И на все случаи жизни она могла цитировать её первые строки: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему».
- Что вы имеете в виду?
- А то, что каждый несчастливый человек – тоже несчастлив по-своему. Согласны?
Толстая снисходительно усмехнулась. Аналогия показалась ей несколько тривиальной.
- Следовательно, – продолжал размышлять вслух Дэниел, – если Касенкина не шпионка и не провокатор, а просто несчастный – психически нездоровый человек, она еще выкинет такую штуку, что всех нас удивит…
Александра Львовна повела бровью.
- Впрочем, этот принцип, объясняющий способность различных систем к адаптации, гораздо лучше работает в экономике, чем в криминалистике.
Дэниел извинительно улыбнулся за тяжелую тираду и протянул графине свою бизнес-карточку:
-Мисс Толстая, звоните мне в любое время, если вспомните какие-либо подробности.
Толстая кивнула и положила карточку в ящик рабочего стола, рядом с телефоном. Она достала её через пару дней, чтобы вспомнить фамилию следователя, когда Дэниел сам позвонил ей. Голос его был нарочито спокойным, из чего Александра Львовна сразу поняла: что-то случилось.
- Мисс Толстая, полчаса назад ваша бывшая подопечная пыталась покончить жизнь самоубийством, а может, снова решилась бежать... Пока не ясно.
- Где она?
- В госпитале Рузвельта, на Манхэттене. Состояние тяжелое. И нам очень нужна ваша помощь. Когда вы могли бы приехать в город?
- Еду прямо сейчас!
Через пять минут Александра Львовна была уже за рулем своего пикапа и мчалась по шоссе в Нью-Йорк.
А здесь уже вовсю шумела пресса, описывая совершенный Оксаной Касенкиной «Прыжок к Свободе». Версии озвучивались одна фантастичнее другой. Доподлинно же было известно одно: Касенкина пыталась через окно консульства на 3-м этаже спуститься вниз, но поскользнулась и упала. С переломами рук и ног она, якобы по просьбе советской стороны, была доставлена в больницу.
- Пока к ней никого не пускают, в том числе советских дипломатов, – сказал Александре Львовне при встрече Дэниел. – Однако при первой возможности я обещаю помочь вам встретиться с ней. Вы с дороги, давайте перекусим – здесь рядом есть уютный ресторанчик.
Графиня не стала отказываться, хотя еще несколько дней назад она и представить не могла, что будет обедать на Манхэттене в обществе местного пинкертона.
Впрочем, Хук был необычным пинкертоном. Он был начитан, обходителен, наконец он, как и Толстая, оказался вегетаринцем.
- Знаете, – начал Дэниел, когда в ресторане им подали тушеные итальянские овощи. – В университете я ведь был ярым пацифистом. И даже возглавлял студенческий толстовский кружок. А после учебы подумывал присоединиться к «Лиге социальных реформ» Эрнеста Кросби.
Александра Львовна чуть не подавилась от удивления:
- Неужели того самого? Я ведь знала его.
-Да, того самого, который, съездив в Ясную Поляну, бросил карьеру в правительстве и стал горячим поклонником вашего отца.
Александра Львовна не могла поверить своим ушам.
- Я ведь даже мечтал построить у нас в Канзасе Толстовскую коммуну.., - не без самодовольства признался Хук.
- Но потом выбрали работу в полиции, – съязвила графиня.
- Нет, не так сразу. Потом я женился...
Толстая с любопытством приготовилась слушать биографию американского сыщика. Но Дэниел, покончив с овощами, подвел черту:
- Дальше, все как обычно. Ведь все счастливые семьи похожи друг на друга, не правда ли?
Александра Львовна посмотрела на него выжидающе:
- Дэн, к чему вы снова клоните?
Прозорливость этой женщины внушала полицейскому уважение. Он аккуратно положил нож и вилку на пустую тарелку. Подбирая слова, несколько секунд теребил пальцами краешек салфетки.
- Тут появилась новая версия. Может быть, здесь замешана… несчастная любовь?
Толстая неуверенно пожала плечами.
- Как вы находите Якова Ломакина? – поспешил спросить следователь.
- Пожалуй, не слишком типичный советский чиновник. Вежлив, воспитан, выдержан. Впрочем, я видела его один раз.
- Вы не нашли его привлекательным?
- Я? Нет, – рассмеялась Александра Львовна.
- А Касенкина? Она не рассказывала вам о нём?
- Да, говорила, но неохотно и скорее – с обидой... Причем, один только раз.
- Зато сейчас, в бреду, она без конца повторяет его имя. Жалуется, что он не обращал на неё внимания, не хотел выслушать и понять...
Толстая снова пожала плечами. Ей не очень верилось в историю неразделенной любви. А Дэниел клонил именно к этому.
- Ну, вот смотрите. Рядовая учительница пишет лично главе дипмиссии, просит приехать за ней. И он приезжает. Лично! Может, они были в особых отношениях? Может, он боялся, что Касенкина что-то расскажет? Мало ли, чего ждать от одинокой, стареющей женщины…
Александра Львовна спрятала грустную улыбку в уголках глаз:
- Всё это домыслы. Я вот тоже одинокая, стареющая женщина…
Она вдруг вспомнила, как к ней еще давным-давно в Ясную Поляну через всю Россию пришёл человек, которого она, кажется, любила. Но она отправила его обратно: к семье и детям. Почему? «А я бы не смогла с этим жить...», – признавалась она близким людям.
Дэниел воспринял молчание собеседницы по-мужски прямолинейно:
- Извините, мисс Толстая, я не хотел вас обидеть.
Александра Львовна отмахнулась:
- Кто знает, может, это и неразделенная любовь... Но по мне, так это просто бабская блажь. Мне тут наши кухарки признались, что поссорились с Касенкиной незадолго до её отъезда – посуду не поделили. Довели до слёз, попрекая, что она «подсоветская». Вот и вся любовь, и вся политика.
- Это похоже на правду. Но кое-кто из наших больших боссов хочет сделать из этого политическое шоу. Представить Касенкину как завербованную любовницу дипломата, которую тот специально использовал в шпионских целях.
Александра Львовна резким движением отставила от себя чашку с чаем:
- По-моему, это чушь!
Дэниелу понравилась такая откровенная реакция:
- Я тоже не люблю фантазий, хотя и не отметаю ни одну из версий. Но поверьте мне, мисс Толстая, я на стороне истины.
- А я на стороне милосердия.
- А разве они не рядом?
Толстая ничего не ответила и, заплатив за себя официанту, встала из-за стола.
Дэниел, расплатившись, последовал за ней. Проводя графиню до её машины, он еще раз пообещал Толстой организовать встречу в госпитале с советской пациенткой с глазу на глаз.
Следователь Хук вскоре выполнил свое обещание. Правда, только наполовину. Встречи с глазу на глаз не получилось. И не по его вине. В госпитале Рузвельта круглые сутки дежурили газетчики и киношники. Везде: и среди медиков, и среди полиции – у них были свои люди. И при первой возможности попасть в специальную палату, где лежала неудачливая перебежчица, они вломились туда прямо с кинокамерой. Александра Львовна стала невольной свидетельницей их настырных расспросов.
- Мисс Касенкина, почему вы решили остаться в США? – тыча микрофоном в лицо лежащей больной, спрашивала бойкая репортерша кинохроники.
Касенкина отвечала невпопад строками из своего письма. Но ей повторяли на все лады один и тот же вопрос: «Вы хотели порвать с советским режимом? Вы хотели бежать от Сталина? Вы хотели выбрать свободу?»
Касенкина бормотала что-то невразумительное. Репортерша, знавшая русский, пыталась переводить это своей съёмочной группе. Оператор устало вздыхал. Режиссер недовольно морщился: «Не пойдет. Давайте сменим ракурс и попробуем еще раз...»
- Как вам не стыдно! – вмешалась Александра Львовна. – Зачем вы мучаете ее своими идиотскими вопросами? Ей же тяжело отвечать.
Графиня подошла к изголовью больной и вытерла испарину на её лбу марлевой салфеткой.
Касенкина посмотрела на свою защитницу потухшими глазами беспомощного затравленного животного. Чувствовалось, что каждое произнесенное слово действительно причиняло ей боль.
- Помолчите, голубушка. Помолчите. Я на вас не в обиде. А когда поправитесь, возвращайтесь к нам на ферму.
Глаза Касенкиной чуть заблестели и наполнились слезами благодарности. Киношники молча отошли в сторону. Но оператор, стоя у углового окна и выбрав удачный свет и ракурс, продолжал снимать и довольно скалил зубы: он наконец-то поймал самый лучший кадр!
***
- Или мы, или она!
Профессор Григорьев сорвался на фальцет. Обычно его манера витийствовать вызывала насмешки и раздражение остальных обитателей Толстовской фермы. Но на этот раз все они прямо-таки по-советски одобряли и поддерживали возмущенного оратора, проявляя редкое для эмигрантской публики единодушие. Единодушны были и монархисты, и троцкисты, и сибирские старообрядцы, и украинские греко-католики, не желавшие, чтобы Касенкина вернулась в Вэлли Коттедж.
- Гнать ее отсюда, стерву сталинскую! Геть провокаторшу! Долой шпионку!
- Александра Львовна, да мы за вас боимся, – причитала повариха Марфа – Ну, зачем она вам? Ну, пусть она и не шпионка. Так ведь еще хуже – она сумасшедшая! Вчера она из окна выбросилась, а завтра пойдет на кухне повесится или вены себе порежет. Страшно! Я лично с ней работать не буду. Уйду!
- Мы все уйдём! – послышались голоса поддержки.
Александра Львовна только махнула рукой:
- Нет, это я от вас уйду!
Она сказала это тихо, почти шепотом. Развернулась и пошла прочь. Её пытались удержать, хватали за руки, падали в ноги, просили прощения. Но она никого не слушала и шла куда глаза глядят.
Только оставшись одна, Толстая остановилась наконец у края высаженной ею березовой аллеи, бессильно опустилась на скамейку и заплакала. Безутешно. Навзрыд.
Она вспомнила отца. Вспомнила как он уходил из дома в последний раз. В темноте, в тайне. Никому ничего не сказав. Только ей. А потом вдруг вспомнила 1915-й год. Турецкий фронт. Только что спасенный от османской осады и резни город Ван. Армянские добровольцы защищали его с мужеством обреченных, зная, что никому из них не будет пощады. И стоило ли теперь от них самих ждать пощады? Турецкие кварталы были сожжены. А оставшиеся в живых турецкие женщины, дети, старики медленно умирали в тифозном бараке – бывшем здании местной школы.
Сестра милосердия, Александра Львовна Толстая, решилась идти на прием к генералу – начальнику русской пехотной дивизии.
Генерал, обычно благосклонный к молодой графине, не принял её. Наверное, боялся заразиться тифом. Только высунул голову со второго этажа штабного домика.
- Ваше превосходительство, – почти кричала ему Сашенька Толстая, задрав голову, – мне нужно 30 повозок, запас кукурузы, муки, стадо баранов...
- Зачем? Кому?
- Школы, где находятся турчанки, старики, дети, переполнены. Много больных! Громадная смертность! Они заражаются друг от друга. Надо срочно вывезти их в соседние турецкие деревни.
- Дайте подумать! – недовольно буркнул генерал и захлопнул окно.
Генерал подумал и неожиданно для многих штабных принял решение: выделить и повозки, и продукты. Может, сердце ёкнуло, а может, убедили доводы сестры милосердия, что дивизии грозит эпидемия. Тифозный барак находился на горе, а оттуда ручей спускался аккурат к палаточному военному городку в долине.
Однако дивизионный интендант не был так обходителен, когда речь зашла о выделении продуктов.
Командуя погрузкой провизии, офицер то и дело бросал косые взгляды на молоденькую медсестру:
- Там в окопах под пулями люди полуголодные, а мы здесь харчи транжирим. Раздаем направо-налево. Кому?!
- Людям раздаем! – уверенно отвечала девушка и, развернувшись, пошла проверять повозки.
Интендант не сдержался. Беззвучно выругался ей вслед:
- Дура! Разве ж с такими барышнями войну выиграешь?!
Ту войну так и не выиграли. Но Толстая пробыла на ней до конца и на турецком, и на германском фронте. Стала георгиевским кавалером, начальником подвижного санитарного отряда, уполномоченным Земского союза. А потом пришли большевики. Сначала они хотели ее наградить за заботу о раненых, а потом вдруг – арестовать как царскую графиню. Кровавое красное колесо медленно набирало обороты, чтобы потом закружиться с бешеной скоростью.
Александр Львовна сидела на скамейке, дрожа всем телом.
Никогда еще она не чувствовала себя такой безнадежно-беспомощной, такой наивно-несмышленой дурочкой, которую просто используют в своих циничных целях и сильные, и слабые мира сего. И в душе у нее не оставалось уже никаких чувств, кроме чувства жалости. Ей было жалко кончавшихся у нее на руках русских и немецких солдат. Жалко своего затравленного отца, которому она закрывала глаза в Астапове в 1910-м. Жалко свою истеричную, уже совершенно ослепшую мать, которая, умирая в 1919-м, просила у неё прощения. Жалко этого глупого профессора Григорьева, которому врачи уже диагностировали саркому и которому оставалось жить считанные недели. Жалко эту сумасбродную Касенкину, которую Советская власть лишила самого элементарного права – права распоряжаться своей судьбой. А всего больше было жалко себя – с детства нелюбимую матерью, а теперь стареющую в чужой стране, одинокую женщину. И от этой нахлынувшей жалости к самой себе хотелось реветь белугой на весь белый свет!
Александра Львовна вытащила из кармана носовой платок, чтобы утереть слезы.
Старая фермерская дворняга подбежала к ней, весело виляя хвостом, видимо, решив, что хозяйка полезла в карман, чтобы кинуть ей какой-нибудь сладкий сухарик. Собака начала ластиться к женщине, лизать ей руки и лицо, вытирая это непонятные человеческие слезы.
***
...Касенкина осталась в Америке и прожила здесь еще много лет. В 1950-х она переехала из Нью-Йорка во Флориду. Там и умерла. Умерла по-христиански. Консул Яков Ломакин в августе 1948-го был выслан из США. Консульства СССР были закрыты в Нью-Йорке и Сан-Франциско. В ответ прекратили действовать американские дипмиссии в Ленинграде и Владивостоке. Отношения между двумя странами накалились до предела. Некоторые всерьез считали, что это из-за Толстой чуть было не началась третья мировая война. Советские потомки Льва Толстого под давлением властей опубликовали открытое письмо в газете «Правда» и прекратили общаться с Александрой Львовной на долгие годы. А само имя младшей дочери великого писателя оказалось в СССР под запретом. Правда, в 1978-м её всё-таки пригласили на 150-летие Л.Н.Толстого в Ясную Поляну. Но прикованная к постели Александра Львовна поехать на Родину уже не смогла. Однако вот каковы были ее последние строки домой: «...Мне тяжело, что в эти драгоценные для меня дни я не могу быть с вами, с моим народом на русской земле. Мысленно я никогда с вами не расстаюсь».
Александра Львовна умерла 26 сентября 1979-го года и была похоронена на кладбище Новодивеевского монастыря под Нью-Йорком. Выражая соболезнования Толстовскому фонду, действующий президент США Джеймс Картер писал:
«С её кончиной оборвалась одна из последних живых нитей, связывавших нас с великим веком русской культуры. Нас может утешать лишь то, что она оставила после себя. Я думаю не только об её усилиях представить нам литературное наследие её отца, но и о том вечном памятнике, который она воздвигла сама себе, создав примерно сорок лет назад Толстовский фонд. Те тысячи, которых она облагодетельствовала своей помощью, когда они свободными людьми начинали новую жизнь в этой стране, всегда будут помнить Александру Толстую».
Толстовский фонд и сейчас жив. Хотя постороннему посетителю здесь представится, пожалуй, грустное зрелище. Есть архив, есть дачи, есть дом престарелых. Но нет той бурной деятельности, которой занималась графиня Толстая. Однако мне почему-то кажется, что Александра Львовна была бы такому «запустению» только рада. Ведь если нет беженцев из России, значит, нет и беды.
Правда, на вашингтонском литературном вечере в честь Льва Толстого нынешний вице-президент Толстовского фонда, попечитель Реабилитационного центра в Вэлли Коттедже, праправнук декабриста Волконского, элегантный русский аристократ Андрей Сергеевич Кочубей сказал мне: «Знаете, будь жива сейчас Александра Львовна и полна сил, она наверняка бы дома не сидела. Спасала бы сегодня беженцев где-нибудь в Сирии...» Я молча согласился. Не думаю, что найдутся люди, которые бы стали с этим спорить.
Комментарии
Графиня из Нью Йорка
Замечательный рассказ. Напомнил мне, что и я сам много лет назад приехал в Америку через Толстовский Фонд. Пока не получили американские визы, жили мы в Вене несколько месяцев. Выехали из Союза наскоро, с парой чемоданов, и тёплой одежды было мало. Когда пришла сырая и холодная осень, моей жене не в чем было выйти на улицу. Тогда директор венского отделения Фонда г-н Рогойский позвонил Александре Львовне и она распорядилась, чтобы моей жене купили пальто. Через пару лет после приезда в Америку мы решили поехать на Толстовскую ферму и поблагодарить её за доброту и участие. К сожалению, когда мы приехали в Вэлли Коттедж, графиня была в госпитале в тяжёлом состоянии и нас к ней не пустили. Через несколько дней её не стало. До сих пор не могу себе простить, что долго собирались и не приехали к ней раньше. Спасибо за память об этом отважном и добром человеке.
Я. Фрейдин
для г-на Фрейдина
После оставленного вами 01/17/2017 многое проясняется. Вы выезжали, как пишете, из Союза "наскоро" (надо думать, наспех) с двумя пустыми чемоданами. Oднако, вы не забыли вывезти гениальный "парОпсихический" приборчик, с ваших слов, излечивающий от всех невзгод - об этом вы рассказали читателям "Чайки", не так ли? Вы предлагали в Вене свои услуги всем, ну, не бесплатно же. Вы, помнится, провели в Вене и гостеприимную г-жу Бетину, востребовав с доверчивой г-жи деньги по окончании парОпсихологических (ваш термин) услуг. В это же время вам удалось напрячь и директора венского отделения Фонда, убедив его в том, что "вашей супруге просто не в чем выйти на улицу". Исключительная способность убеждать и не меньшая способность писать о подобном, заинтересовывая неискушенных читателей. Над каким историческим фельетоном (опять ваша литературная классификация) вы сейчас напряжённо трудитесь? Любопытствую.
Моська
Сидит вот такой человечек, что написал предыдущий комментарий, где ни-будь в Лос Анджелесе, Питере или, скажем, в Городце, и жжёт его дикая зависть и душит горечь от собственной бездарности. Находит он себе жертву покрупнее, вроде Я. Фрейдина – одного из самых интересных авторов, и начинает тявкать на него, как Моська на слона. Глядишь, злоба от сердца и отхлынет. Да и тявкает-то он настолько бездарно и глупо, что стыдно читать. Хотелось бы чтобы редакция «Чайки» удаляла подобные идиотские комментарии и злобный моськин визг. Дурь не достойна быть на страницах хорошего журнала, даже в комментариях.
Добавить комментарий