Ходить по книжным ярмаркам опасно и вредно. Хороших книг сейчас немало, и возникает соблазн купить ту или эту... В Англии эпохи "огораживания" (т. е. захвата ленд-лордами и эсквайрами крестьянских полей во имя расцвета овцеводства) была поговорка:"Овцы съели людей". Я перефразировал её таким образом: "Книги съели людей!" Некуда уже девать и невозможно из-за образовавшейся тесноты пользоваться... Хотя и это еще не самое прискорбное в моем положении. Так бы читать, да читать, но уже всё не успеешь! На остающемся отрезке... Всё же без нескольких книг уйти не удалось! Одна из них - книга Екатерины Лившиц "Я с мертвыми не развожусь!...", состоящая из воспоминаний, дневников и переписки. Название выразительное, это фраза самой Екатерины Константиновны, сказанная следователю, по ходу допроса внезапно сделавшему предложение этой петербургской красавице, вдове уничтоженного поэта.
Она дорожила любым упоминанием о нем в литературоведческой и мемуарной литературе и надеялась дожить до возвращения его произведений в литературу. Отчасти это удалось...
Стихи Бенедикта Лившица я люблю с юности. Но с его вдовой знаком не был. Между тем, многие ее письма обращены к некоторым моим московским знакомым.
Мое чтение было немедленно награждено и внезапной находкой: упоминанием в некоторых письмах воспоминаний моего отца, посвященных литературной жизни Ленинграда двадцатых годов. Отец был очень стар(я родился у немолодых родителей), устал от перипетий нелегкой жизни и мемуары написал лишь под моим нажимом. Сейчас они изданы книгой, содержащаяся в них информация вошла в литературоведческий оборот,но тогда я смог напечатать их лишь в малозаметном окраинном журнале.Но до Москвы и Ленинграда они всё же дошли и некоторое брожение в литературной среде вызвали.
Позволю себе привести некоторые выдержки из писем Екатерины Константиновны:
"В первом номера "Памира" (1982 г.) в воспоминаниях о Заболоцком Синельников хорошо написал про Бена, и вообще хорошие воспоминания: удивительно точные, подробные, умение держаться не на переднем плане, наблюдательность фотографическая,широкий диапазон, много персонажей. Правда, люди главным образом не те, которые в чести. Потому-то, наверное,и напечатаны в "Памире""
И еще (из другого письма): "Дудин опять звонил. Он первый сказал мне о воспоминаниях Синельникова... Синельникову - низкий поклон, хотя лести там нет. Всё правда, включая перстни, и халат, и просвещение Тихонова.. Наверное, у него сохранились дневники. Уж очень фотографически точно, подробно и дословно, даже когда говорит об отвлеченном".
Жаль, адресат этого письма мне его не показал, а отцу , которому оставалось жить еще два года, такой отзыв был бы приятен. Дневников он не вел. Но память была сильная. Главное успел написать и увидел хоть журнальную публикацию. Затем добавился небольшой очерк о вечере Мандельштама, а от планов дальнейших мемуарных глав остались наброски.
ДАЛЕЕ СЛЕДУЕТ ПОДБОРКА СТИХОВ БЕНЕДИКТА ЛИВШИЦА, ПОДГОТОВЛЕННАЯ МНОЮ ДЛЯ АНТОЛОГИИ. ВОЗМОЖНО, ПОПОЛНИТСЯ...
БЕНЕДИКТ ЛИВШИЦ (25.12.1886 г. (6.1.1887), Одесса — 21.9.1938 г., в заключении). Родился в семье «состоятельного негоцианта-еврея», впоследствии разорившегося (автобиография 1924). Получив домашнее воспитание, окончил Ришельевскую гимназию с золотой медалью (1905) и поступил на юридический факультет Новороссийского университета (Одесса), но был исключен за участие в студенческих волнениях. В 1907–1912 гг. учился на юридическом факультете Киевского университета, и окончил курс с дипломом первой степени. Еще в гимназии увлекся античной литературой, переводил Горация размером подлинника, позже — французскими «проклятыми» поэтами, прежде всего Рембо и Лафоргом, а также Малларме, Корбьером. Начало собственной поэзии относил к 1905 г. Первая публикация относится к 1909 г. (цикл «Morituri» опубликован в Киевском «Чтеце-декламаторе» (Антология современной поэзии, том 4). В том же году Л. познакомился с Гумилевым, пригласившего его к сотрудничеству с «Аполлоном». Но Л. привлекала не лира Аполлона, победившего «в залитых солнцем странах», а варварская флейта, посмевшего вступить в соперничество с солнечным богом фригийца Марсия, казненного и до конца не побежденного: «Встают, встают в туманах / Его сыны. Ты слышишь в их пеанах / Фригийский звон, неумерщвленный бред!». Любовь к новейшей французской поэзии (в не меньшей мере к парижской живописи) вела Л. в сторону от академизма, заставила примкнуть к народившимся литературным бунтарям нового поколения. Первую свою книгу «Флейта Марсия» (Киев, 1911) Л, отослал В.Я. Брюсову с любопытным письмом: «Выпустил я ее исключительно с целью узнать мнение о моих стихах поэтов и лиц, интересующихся поэзией. Увы! — этому желанию не суждено сбыться, по крайней мере, в ближайшее время: книга моя конфискована за богохульство…». Вскоре запрет был снят, а рецензия Брюсова не была восторженной: «… все стихи г. Лившица сделаны искусно, можно сказать, что мастерством стихосложения он владеет вполне, а для начинающего это уже немало». Отзыв Гумилева несравненно более комплиментарен, книгу Л. он отнес к числу «истинно ценных» и назвал ее «не только обещанием, но и достижением». Однако для гумилевского акмеизма этот поэт уже был потерян, в декабре 1911 г. художница, пропагандистка кубизма Александра Экстер познакомила его с Давидом Бурлюком, и вскоре Л. вошел в группу кубофутуристов «Гилея». Новые соратники видели в Л. теоретика группы, импонировали футуристам его образованность, осведомленность, знание литературного Запада. Однако в «Гилее» Л. занял особую позицию и отказался подписать задиристый манифест, открывавший первый футуристический сборник «Пощечина общественному вкусу». Ему совсем не хотелось сбрасывать Пушкина с «парохода современности».В то же время Л. считал группу поэтов, к которой примкнул, чисто российским явлением, избравшим для себя кличку «футуризм» лишь из рекламных соображений (ведь она уже гремела на европейских эстрадах). Здесь Л. сошелся с Хлебниковым, вообще ничего не желавшим слушать ни о Маринетти, ни о футуризме и именовавшим себя и собратьев «будетлянами».
Стихи Лившица, относящиеся к периоду, когда разгоралась заря российского футуризма, были собраны в книге «Волчье солнце» (1914). Но к этому времени Лившиц внутренне уже чужд футуризму, да и считает все движение исчерпанным. Общение с О.Э. Мандельштамом (знакомство их состоялось в 1913 г.), обнаружило родство двух поэтов, общность поисков, идущих как бы на меже, условно разделяющей футуризм и акмеизм в их движении. Л. ужасает распад стиха, футуристические мотивы он хочет подчинить гармонии, ему нужна не «заумь», а овладение «словом, концентрированным до последних пределов». К тому же, как и Мандельштам, он любит историю культуры, зодчество. Третий сборник Лившица «Болотная медуза» (не вышедший отдельным изданием) целиком поссящен истории и архитектуре Петербурга.
Осенью 1912 г. Лившиц поступил вольноопределяющимся в 88-й пехотный Петровский полк. Весной 1914 г. принял православие. С началом мировой войны был призван в действующую армию и участвовал в боях, в августе 1914 г. был ранен, контужен, награжден Георгиевским крестом 4-й степени и признан негодным к дальнейшей службе. В 1915 г. он поселился в Киеве и стал заметным лицом в тамошней литературной жизни, признанным «мэтром». В 1922 г. переехал в Петроград и вступил в Союз поэтов, печатался в сборниках этой беспартийной организации. В стихах сборника «Патмос» (М. 1926) поэт явно стремится уйти от описания социалистической действительности в далекую античность. И все же угадывается страх перед будущим, перед наступившим предапокалиптическим временем: «В тишайший час, иль в бурю и грозу, / Когда Господь является пророкам, / На Патмосе, в неведенье высоком, / Я золотое яблоко грызу». В сборнике «Кротонский полдень» (М. 1928), итоговом для Л., особенно наглядна та же отстраненность. Более поздние попытки Л. сказать что-либо оптимистическое о советской жизни в книге «Картвельские оды», подготовленной к печати в 1937 г., были продиктованы желанием выжить, остались неудачными и, главное, не были замечены. Средства к существованию давала Л. работа переводчика. В 1934 г. в издательстве «Время» вышла его выдающаяся работа «От романтиков до сюрреалистов. Антология французской поэзии». Л. перевел более 40 крупных французских поэтов от Мольера до Элюара. Его переложения выполнены с изумляющим мастерством, с огромным разнообразием интонаций, создающий неповторимый образ каждого переводимого поэта. Замечательны также переводы Л. из грузинских поэтов (в отличие от других поэтов, мобилизованных для грузинских переводов в 30-е гг., Л. честно изучал грузинский язык и научился на нем писать). Л. — один из самых лучших русских переводчиков поэзии.
В 1933 г. вышла книга воспоминаний Л. «Полутораглазый стрелец», отдельные главы из которой предварительно печатались в периодике. Это литературно блестящая и правдивая повесть о зарождении и конце футуризма, его история. К рукописи благосклонно отнесся Горький, но проходила она трудно, задерживалась, предавалась запрету. Критика «проработчиков» началась еще до выхода — по журнальным публикациям. Хвалебный отклик раздался только в эмигрантской печати и принадлежал В.Ф. Ходасевичу и Н.Н. Берберовой. Но Л. успел сделать свое дело, столь важное для объективной оценки Серебряного века. Им двигало чувство долга перед обнажившейся пропастью, в письме М.А. Зенкевичу он писал о «чудовищном одиночестве поколения, к которому мы с вами принадлежим и которое гораздо крепче связано с предшествующим поколением, нежели со своей сменой…».
16 октября 1937 г. Л. был арестован. Следователи его пытали, добиваясь нужных показаний. Поэт был осужден на десять лет без права переписки и через год расстрелян. Реабилитирован в 1957 г., что означало постепенное возвращение в литературу сначала его переводов, затем и отдельных страниц воспоминаний.
Сам Лившиц называл себя «литературным неудачником». Анна Ахматова, рассказавшая Блоку, что Лившицу (по его признанию) Блок мешает писать стихи одним фактом своего существования, услышала ответ, что ему, Блоку, это чувство знакомо и его вызывает Лев Толстой. Часто в литературе возникают родственные явления, и утверждается в ней более сильное, талантливей выраженное. От поэзии Лившица — ощущение, что он был каким-то неудавшимся Мандельштамом, их искания и мотивы неизменно близки, но дарование Мандельштама неизмеримо мощнее. Однако и у Лившица есть прекрасные стихи, притом и в последние его годы. Переводя стихотворение грузинского поэта Карло Каладзе «В горах покинутых морем» (перевод великолепен), Бенедикт увлекся темой и написал еще более замечательное собственное стихотворение — «Одиночество».
Стодвадцатилетняя
Когда зловонный черный двор
Ты проплываешь в полдне жарком,
Над чадом плит, над визгом ссор,
На смех растрепанным кухаркам,
И смотрит пестрая толпа,
Как, дань матчишу отработав,
Ученый шпиц выводит па
Под песнь мятежных санкюлотов, —
Меня несет, несет река
Жестоких бредов… я провижу:
Опять марсельские войска
Спешат к восставшему Парижу…
Опять холодный дождь кропит,
Блуждает ночь в хитоне сером,
Как шлюха пьяная, хрипит
Весна, растерзанная Тьером.
Над тенью тихих Тюильри,
Над прахом сумрачных Бастилий
Неугасимый свет зари,
Неутолимый крик насилий…
Преемственности рвется нить
У самого подножья храма,
Ничем уж не остановить
Дорвавшегося к власти хама.
Забыть, не знать, что столько пут
На теле старческом Европы,
Что к дням неистовства ведут
Лишь многолетние подкопы,
Что на посмешище зевак
Тебя приносят, марсельеза,
И что летит в окно пятак
За песню крови и железа!
1908
Последний фавн
В цилиндре и пальто, он так неразговорчив,
Всегда веселый фавн… Я следую за ним
По грязным улицам, и оба мы храним
Молчание… Но вдруг — при свете газа — скорчив
Смешную рожу, он напоминает мне:
«Приятель, будь готов: последний сын Эллады
Тебе откроет мир, где древние услады
Еще не умерли, где в радостном огне
Еще цветет, цветет божественное тело!»
Я тороплю, и вот — у цели мы. Несмело
Толкаю дверь: — оркестр, столы, сигарный дым,
И в море черных спин — рубиновая пена —
Пылают женщины видений Ван-Донгена,
И бурый скачет в зал козленком молодым!
1910
Тепло
Вскрывай ореховый живот,
Медлительный палач бушмена:
До смерти не растает пена
Твоих старушечьи забот.
Из вечно-желтой стороны
Еще недодано объятий —
Благослови пяту дитяти,
Как парус, падающий в сны.
И, мирно простираясь ниц,
Нее знай, что, за листами канув,
Павлиний хвост в ночи курганов
Сверлит отверстия глазниц.
1911
Фонтанка
Асфальтовая дрожь и пена
Под мостом — двести лет назад
Ты, по-змеиному надменна,
Вползла в новорожденный град.
И днесь не могут коноводы
Сдержать ужаленных коней:
Твои мучительные воды
Звериных мускулов сильней.
Что — венетийское потомство
И трубачей фронтонных ложь,
Когда, как хрия вероломства,
Ты от дворцов переползешь
Под плоскогорьем Клодта Невский
И сквозь рябые черныши
Дотянешься, как Достоевский,
До дна простуженной души?..
1914
Дворцовая площадь
Копыта в воздухе, и свод
Пунцовокаменной гортани,
И роковой огневорот
Закатом опоенных зданий:
Должны из царства багреца
Извергнутые чужестранцы
Бежать от пламени дворца,
Как черные протуберанцы.
Не цвет медузиной груди,
Но сердце, хлещущее кровью,
Лежит на круглой площадú:
Да не осудят участь вдовью.
И кто же, русский, не поймет,
Какое сердце в сером теле,
Когда столпа державный взлет —
Лишь ось жестокой карусели?
Лишь ропоты твои, Нева,
Как отплеск, радующий слабо,
Лелеет гордая вдова
Под куполом бескровным Штаба:
Заутра бросится гонец
В сирень морскую, в серый вырез, —
И расцветает наконец
Златой адмиралтейский ирис.
1915
Новая Голландия
И молнии Петровой дрожи,
И тросы напряженных рук,
И в остро пахнущей рогоже
О землю шлепнувшийся тюк —
Заморские почуяв грузы
И тропиками охмелев,
Как раскрывался у медузы
Новоголландской арки зев!
Но слишком беглы очерк суден
И чужеземных флагов шелк:
Пред всей страною безрассуден
Петром оставленный ей долг.
Окно в Европу! Проработав
Свой скудный век, ты заперто,
И въезд торжественный Ламотов —
Провал, ведущий нас в ничто!
Кому ж грозить возмездьем скорым
И отверзать кому врата,
Коль торг идет родным простором
И светлым именем Христа?
<1917–1918>
* * *
Приемлю иго моего креста,
Трех измерений сладкую обиду,
Пусть ведая, что в райские врата,
Вовнутрь вещей, я никогда не вниду.
Но не гордынею душа полна,
Хотя входит в сторону от Рима:
На что мне истина, пока она
С поющим словом несоизмерима?
Вдоль Божьих уст ложатся русла рек,
И Дух витает по пустыням водным,
Но хорошо, что каждый человек
Отягощен проклятьем первородным:
В тишайший час, иль в бурю и грозу,
Когда Господь является пророкам,
На Патмосе, в неведенье высоком,
Я золотое яблоко грызу.
1919
* * *
Есть в пробужденье вечная обида:
Оно изгнание, а не исход
Из сновидения, где Атлантида
Вне времени явилась нам из вод.
Насельники исчезнувшего брега
И с явным брегом явно не в ладу,
Зачем должны мы: úдя внутрь ковчега,
Менять сердцебиенье на ходу?
И петь! И петь! Иль, в самом деле, снова
Поющей плотью станет этот крик —
И выплывет из океана слова
Метафоры ожившей материк?
1919
* * *
Как душно на рассвете века!
Как набухает грудь у муз!
Как страшно в голос человека
Облечь столетья мертвый груз!
И ты молчишь и медлишь, время,
Лениво кормишь лебедей
И падишахствуешь в гареме
С младой затворницей своей.
Ты все еще в кагульских громах
И в сумраке масонских лож,
И ей внушаешь первый промах
И детских вдохновений дрожь.
Ну, что ж! Быть может, в мире целом
И впрямь вся жизнь возмущена
И будет ей водоразделом
Отечественная война;
Быть может, там, за аркой стройной,
И в самом деле пышет зной,
Когда мелькает в чаще хвойной
Стан лицедейки крепостной.
Но как изжить начало века?
Как негритянской крови груз
В поющий голос человека
Вложить в ответ на оклик муз?
И он в беспамятстве дерзает
На все, на тяги дикий крик,
И клювом лебедя терзает
Гиперборейский Леды лик.
1925
* * *
Покуда там готовятся для нас
Одежды тяжкие энциклопедий,
Бежим, мой друг, бежим сейчас, сейчас,
Вслед обезглавленной Победе!
Куда не спрашивай: не все ль равно?
Все злаки золоты все овцы тучны,
На площадях кипящее вино
И голос лиры — неразлучны.
О милая, как дивно по волнам
Твоим нестись за облачную овидь
И эту жизнь, дарованную нам,
И проклинать, и славословить!
Все истина — о чем ни запоем,
Когда, гортанное расторгнув пламя,
Мы захлебнемся в голосе твоем,
Уже клокочущем громами.
Куда ни глянь — курчавый произвол
Водоворотов, и в окно ковчега
Ветхозаветным голубем глагол
Опять врывается с разбега.
Масличное дыхание чумы
И паводью воркующая слава, —
Бежим, мой друг, покуда живы мы,
Смертельных радуг водостава!
Бежим, бежим! Уже не в первый раз
Безглавая уводит нас победа
Назад, в самофракийский хризопраз
Развоплотившегося бреда.
Все — только звук: пенорожденный брег,
Жена, любовь, судьба родного края,
И мы, устами истомленных рек
Плывущие, перебирая.
1926
* * *
Когда у вас дыханья не хватает,
Земных ветров кузнечные меха,
И даже магистерий в тиглях тает,
Не превращаясь в золото стиха,
Я не хочу добычи беззаконной:
Пусть лира задыхается в дыму —
Над умирающею Персефоной
Я покрывала не приподыму.
Что плакальщиц заломленные руки
Пред этой бездною глухонемой:
Земной ли голос плачет о разлуке,
Айдесский ли ответствует на мой?
Повремени, повремени, о лира,
Не торопись судить, ну суесловь:
Мерило слова и мерило мира —
Играющая временем любовь.
И в тишине, где нас никто не слышит,
Где пеньем сфер мы сражены в упор,
Не нашу ль жизнь, как легкий пар, колышет,
Карбункулом пылая, атанор?
1926
Гудаури
Уже нельзя взбираться выше,
Не проломив хребта у гор;
Уже в самом зените слышен
Их гетеански плавный спор.
Ты ждешь: ужели без размера
Гора с горой заговорит.
Как беззаботная химера,
Рождая сонмы химерид?
Но, над сознаньем возникая
Из навзничь сброшенных высот,
Как Одиссею Навзикая,
Нам утро мира предстает,
Когда за диким перевалом,
Не понимая ничего,
Мы видим в блеске небывалом
Рожденье Слова самого.
<Начало 1930-х годов>
Одиночество
Холмы, холмы… Бесчисленные груди
И явственные выпуклости губ,
Да там, вдали, в шершавом изумруде,
Окаменевший исполинский круп…
Так вот какою ты уснула, Гея ,
В соленый погруженная туман,
Когда тебя покинул, холодея,
Тобой пресытившийся Океан!
Еще вдогонку ускользавшим рыбам
Протягивая сонные уста,
Ты чувствовала, как вставали дыбом
Все позвонки Кавказского хребта.
В тот день — в тот век — в бушующем порфире
Тобою были предвосхищены
Все страсти, мыслимые в нашем мире,
Всё то, чем мы живем, твои сыны.
И я, блуждая по холмам Джинала,
Прапамять в горных недрах погребя,
Испытываю всё, что ты узнала,
Воды уже не видя близ себя.
[1937]
