В Москве с протекающими в ней "поэтическими бьеналле" и с разнузданностью наросшего презрением к истинной поэзии прошли незамеченными и 120-летие и совсем недавний день памяти киевлянина Николая УШАКОВА. Всё же вдогонку несколько стихотворений старого конструктивиста (у него еще немало превосходных и нет плохих)... Сколько-то лет назад мне прислали антологию русской поэзии Украины (вообще говоря, русская поэзия неделима, и местонахождение поэта не столь важно). Я вновь и вновь убеждаюсь, что стихи Ушакова были и остались лучшим, что могло бы явиться в подобных изданиях.
(Я также высоко ценю его переводы прежде всего из украинской поэзии (в частности, переводы из Рыльского кажутся мне божественно прекрасными). Но пусть живут отдельно от корпуса оригинальной лирики: трудно сочетать течение своевольного ручья и струящегося в заданных берегах канала).
ФРУКТОВАЯ ВЕСНА ПРЕДМЕСТИЙ
Разъезд,
товарная,
таможня...
И убегает под откос
за будкой железнодорожной
в дыму весеннем абрикос,
еще не зелен,
только розов.
И здесь,
над выдыхом свистков,
над жарким вздохом
паровозов,
воздушный холод лепестков.
В депо трезвон и гром починок,
а в решето больших окон
прозрачным золотом тычинок
дымится розовый циклон.
И на извозчичьем дворе
хомут и вожжи на заборе
в густом и нежном серебре,
как утопающие в море.
В депо,
в конюшни
и дома
летит фруктовое цветенье.
И сходят лошади с ума
от легкого прикосновенья.
1925
ВИНО
Г. В. Шелейховскому
Я знаю,
трудная отрада,
не легкомысленный покой,
густые грозди винограда
давить упорною рукой.
Вино молчит.
А годы лягут
в угрюмом погребе, как дым,
пока сироп горячих ягод
не вспыхнет
жаром золотым.
Виноторговцы — те болтливы,
от них кружится голова.
Но я, писатель терпеливый,
храню, как музыку, слова.
Я научился их звучанье
копить в подвале и беречь.
Чем продолжительней молчанье,
тем удивительнее речь.
1926
МОСКОВСКАЯ ТРАНЖИРОЧКА
1
Зима любви на выручку —
рысак косит,
и ах —
московская транжирочка
на лёгких голубках
замоскворецкой волости.
Стеклянный пепел зим
стряхни с косматой полости —
и прямо в магазин.
Французская кондитерша,
скворцам картавя в лад,
приносит,
столик вытерши,
жемчужный шоколад.
И губы в гоголь-моголе,
и говорит сосед:
— Транжирочка,
не много ли? —
И снова
снег
и свет.
2
А дед кусать привык усы,
он ходит взад-вперёд:
иконы,
свечи,
фикусы
густая дробь берёт.
Он встретил их, как водится
сведя перо бровей,
и машет богородицей
над женихом
и ей.
Короновали сразу их,
идёт глухая прочь
над пухом
и лабазами
купеческая ночь.
3
Меж тем за антресолями
и выстрелы
и тьма:
крутою солью солена
московская зима.
Бескормицей встревоженный
и ходом декабря,
над сивою Остоженкой
вороний продотряд.
Под ватниками курятся
в палатах ледяных
сыпного
и recurrens’а*
грязца
и прелый дых.
За стройками амбарными
у фосфорной реки
в снегах
чусоснабармами
гремят грузовики.
Метелица не ленится
пригреть советский люд,
и по субботам ленинцы
в поленницах
поют.
4
Московская транжирочка,
хрустя крутым снежком,
спешит своим на выручку
пешком,
пешком,
пешком.
На площади у губчека
стоит чекист один.
— Освободите купчика,
* Возвратный тиф.
хороший господин.
Захлопали,
затопали
на площади тогда:
— Уже в Константинополе
былые господа.
5
А там нарпит и дом
ищи;
и каждый день знаком -
каретой скорой помощи,
встревоженным звонком,
и кофточками старыми,
и сборами в кино,
случайными татарами,
стучащими в окно.
Вчерашним чаем,
лицами
сквозь папиросный дым,
и...
наконец, милицией
над пузырьком пустым.
1927
КЛАДБИЩЕ ПАРОВОЗОВ
Не в честь любимой строю мавзолей,
когда закат торжественен и розов,—
мне всех кладбищ
печальней и милей
забытое
кладбище паровозов.
Железные листы дрожат едва —
их точит ржа
и ветер зыблет шалый,
и поросла зеленая трава,
где прежде сердце пламенем дышало.
Тебя запомнят —
ты писал и жил,
но жизнь железа и огня забылась.
Благодари,
что в этой меди жил
крутая кровь
гремела
и дымилась.
Неистово ликуя и свища,
окутываясь паром светло-серым,
они летели,
эти "С"
и "Щ"
к незабываемым дебаркадерам.
В них золотые бились пламена,
но сердце стало.
Подойди, прохожий!
Такой погост
людских погостов строже,
благослови
стальные имена.
1934
МАСТЕРСТВО
Пока владеют формой руки,
пока твой опыт
не иссяк,
на яростном гончарном круге
верти вселенной
так
и сяк.
Мир незакончен
и неточен,—
поставь его на пьедестал
и надавай ему пощечин,
чтоб он из глины
мыслью стал.
1935
ДЕЗЕРТИР
Познав дурных предчувствий мир,
в вокзальных комнатах угарных
транзитный трется дезертир
и ждет
облавы
и товарных.
И с сундучка глазком седым
на конных смотрит он матросов
и, вдруг устав,
сдается им
и глухо просит
папиросу.
И зазвенел за ним замок.
И с арестованными вместе
он хлещет синий кипяток
из чайников
тончайшей
жести.
Пайковый хлеб
лежит в дыму,
свинцовые
пылают блюдца, —
он сыт,
и вот велят ему
фуфайку снять
и скинуть бутсы.
Свистят пустые поезда,
на полках —
тощая бригада.
Над мертвецом висит звезда,
и ничего звезде не надо.
1941
ПАТЕФОН
Привычный путь игла свершает.
Пластинка –
больше ничего,
но голос по миру блуждает,
он ищет тела своего.
Певица спит в могиле тесной
По сенью траурных ракит.
А голос старины прелестной
по кругу черному скользит,
центростремительною силой
под сень
плакучих ив зовет –
как будто этот голос милый
над черным мрамором поет.
1946
УКРАЙНА ГЛУХО ВОЛНОВАЛАСЬ
Как быстро время протекло —
уже январь не за горами.
Начальник станции в стекло
глядит сквозь тощие герани.
Каких-то паровозов дых,
каких-то эшелонов волок, —
и на площадках голубых
оглобли задраны двуколок.
На кукурузе снег повис,
и в инее лесные дачи.
Неведомый кавалерист
по шпалам
на восток проскачет.
Летят теплушки кверху дном,
мосточки головы срывают.
Солдат в буфете ледяном
от черной оспы умирает.
Он мертвой матери сказал,
что вылечить его не поздно.
Луна в нетопленный вокзал
плывет торжественно
и грозно.
Слепец частушки говорит,
и «яблочком» рокочет лира.
Начальник станции зарыт
перед крыльцом своей квартиры.
Глядят по-прежнему в стекло
сквозь кисею
его герани...
Как быстро время протекло —
уже февраль не за горами!
1959
