Непокоренные

Приношу свою благодарность сотрудникам организации “Мемориал” вообще за всё и в частности за то, что отвечали на мои вопросы.

Как-то случайно вдруг подумала, что некоторые мои родственники и знакомые вернулись из лагеря ровно семьдесят лет назад, потому что 2024-1954=70. Другие вернулись в другие годы - не на волне массового возвращения. Некоторые не вернулись вообще. Но сейчас про них не будем. И не будем про ужасы лагерей - не потому что я о них не помню, а просто сейчас не о том. 

Мне хочется сосредоточиться на этом семидесятилетнем юбилее. До столетия вряд ли доживем, так что надо бы семидесятилетие отпраздновать, вспомнить, как это было. 

Сносок на использованную литературу не даю, потому что читала много и исследований, и воспоминаний, а надо бы прочесть еще много-много больше. 

Наверное, в моем тексте есть какие-то неточности, но это не от моей недобросовестности, а просто не все историки или мемуаристы совпадают в деталях. Кроме того в разные годы и в разных местах всё было немножко по-разному. 

Начну с примера несовпадений. В автобиографическом рассказе Б. Окуджавы “Девушка моей мечты” сын (явно сам Окуджава) спрашивает свою мать, показывали ли им в лагере какие-нибудь фильмы “хотя бы изредка”. Он сразу понимает полную неуместность своего вопроса, и мы, читатели, сразу и навсегда тоже думаем: “да уж, ничего себе ляпнул молодой студент”. И вот проходит много-много лет и в опубликованных в журнале “Звезда” воспоминаниях о лагере известного литературоведа И.З. Сермана читаем, что “по каким-то непонятным замыслам Колыма была поставлена в первую категорию по киноснабжению, наравне с Москвой. Поэтому [в лагере] мы смотрели многие из трофейных фильмов…” А у кого-то еще читаю, что в других лагерях - Воркутлаг - такие шедевры, как “У стен Малапаги”, в отличие от Магадана, не показывали, но в клуб по вечерам водили, и примерно раз в неделю крутили кино. Только не надо думать, что благодаря этому в лагере было хорошо - ужасно было. Арабист И.М. Фильштинский, заканчивая свои воспоминания о лагере и о невероятных трудностях начала “новой жизни”, считает, что нельзя поддаваться желанию забыть о чудовищном. Процитирую: “Постепенно жизнь налаживается, меня наконец реабилитируют. Те же люди, которые однажды дали моей диссертации положительную характеристику, а затем, когда меня арестовали, ту же самую диссертацию оценили отрицательно, ныне, в новых условиях, подтвердили свой первоначальный положительный отзыв, и мне возвращают степень. Судьба сводит меня с моей будущей женой. Отходит злость, и ко мне возвращается присущее мне от природы благодушие. Но я гоню его от себя прочь. Я не имею права так легко и просто забыть о доносчиках, о мучивших меня во время ночных допросов следователях, о лагерных надзирателях, о чиновниках, отказывавших мне после освобождения в работе. Кто из них хитрый мерзавец, использующий свое служебное положение в корыстных целях, а кто — оболваненный идиот, ломавший жизнь людям, но для себя не извлекавший из этого занятия большой пользы? Я еще не знаю, что и в моей последующей жизни подобным людям суждено будет сыграть немалую роль. Я не люблю, когда бывшие зека, из числа тех, кому не пришлось хлебнуть тяжкого лагерного труда, говорят, что в лагере было неплохо, они там читали, занимались языками и общались с себе подобными интеллектуалами. Это лишь свидетельствует об их душевной сухости и моральной ущербности. Мне повезло. Я вернулся из лагеря живым и сравнительно здоровым, но я не имею права забывать о тех, кому там сломали жизнь.”

Когда началось возвращение - в 1954 году, мне было шесть лет. Я помню, как вошла в нашу комнату в коммуналке, а там был незнакомый мне человек. Приятный такой на вид. Седоватый. Одет обыкновенно. Мама сказала: “Познакомься, это твой еще один дед”. Я обалдела: “А где ж он раньше-то был?” - “В тюрьме, в лагере. Далеко. Его туда злые люди запрятали.”

Sergey_i_Sofya_Spasskie._Nachalo_1930-h.jpg

Это был мамин отчим - Сергей Дмитриевич Спасский. Поэт, прозаик, драматург. Его арестовали 8 января 1951 г., а 2 июня 1951 г. приговорили за участие в контрреволюционной группе и антисоветской агитации к 10 годам ИТЛ (исправительно-трудовой лагерь). ОСО при МГБ СССР его судило - судом это вообще нельзя назвать. ОСО - Особое совещание - это административный карательный орган, существовавший с 1934 по 1953. Этому органу было предоставлено внесудебное право на ссылку, заключение в исправительно-трудовой лагерь, высылку за пределы СССР, или расстрел (в 1947-1950 гг. в СССР смертная казнь была временно отменена - давали 25 лет как высшую меру).

Может быть, из-за этого ОСО, под руководством Сталина созданного, нам привычно говорить “сталинские репрессии”. Так-то ведь репрессии были с самого начала, как только большевики победили, так и появился “классовый враг”. Считается, что от нацистских концлагерей учреждения системы советских лагерей (ведомство ГУЛаг включало 427 объединений мест заключения) отличало существование срока отбывания заключения. То есть после отбывания наказания люди выходили на свободу. Действительно, бывало. Бывало и так, что их вскоре снова сажали, но да, все-таки кто-то выходил. Может быть, навсегда искалеченными выходили, но мы сейчас не о том. Ну и людей в сталинские годы больше всего сидело, политических заключенных. Статистика, составленная по данным КГБ СССР, так рассматривает 1930-1953 гг., то есть годы сталинской диктатуры – 3 779 234 осужденных человека, из них 786 098 приговоренных к расстрелу. 

Выпустили Спасского, как видно из справки, 21 октября 1954 г., хотя из другого документа явствует, что дело было пересмотрено Центральной Комиссией по пересмотру дел на лиц, осужденных за контрреволюционную деятельность, 4 октября 1954 г. То есть еще недели две с половиной он пробыл в Абезьском лагере. Такие случаи “пересидки” говорят сплошь и рядом были, и сроки “пересидок” гораздо большие. И требовали выходить на работу - но, видимо, это где как и в какой момент. Не знаю, насколько тяжело было в лагере Спасскому. Понятно, что легко быть не могло, но вообще Абезь был предназначен для больных, стариков и инвалидов. Заключенные там практически не работали – они занимались, в основном, бытовым обслуживанием самого лагеря - например, рыли канавы для канализационного стока, не скажешь, что это не труд. Спасский, как я понимаю, стал инвалидом после блокады, сердечником. Он умер через два года после освобождения - инфаркт. Я читала, что по исследованиям многие узники умерли в первые пять лет после возвращения, а кто не умер, тот наоборот жил долго - это уж как природа захотела, то есть дело в том, какое здоровье было до лагеря.

Но ничего себе - больных и инвалидов, непонятно зачем, сгонять куда-то на север, держать под охраной, воздвигнуть эту огромную систему ГУЛага, которая официально была расформирована только в 1960 г. (однако и позже существовал ряд трудовых колоний, куда направляли в том числе и осужденных по политическим статьям). Это ведь тоже один из мифов, что так нужно было, что так страну строили, что на этом зиждились ее успехи. Мы долго думали, что с помощью лагерей обеспечивалась рабочей силой экономика принудительного труда. Ничего подобного. В последнее время – вернее в предпоследнее, сейчас-то снова гайки закручиваются - открыто стали говорить, что трудовое использование заключенных не было задачей массовых репрессий. Репрессии применялись для достижения политических целей и только потом определялись способы трудового задействования новых контингентов заключенных. Правительство сознавало экономическую бесперспективность особых лагерей и с самого начала предусмотрело их содержание за счет государственного бюджета. То есть бюджет взял на себя обеспечение массового насилия, бесправия и унижения человеческого достоинства, издевательств и каторжного труда. Неэффективный принудительный труд - это была отличительная черта всей страны, а не только ее лагерей. 

В справке об освобождении Спасского нет слова реабилитирован. Оказывается, в основном такие справки и выдавали. Ниже расскажу подробно, что мне удалось об этом узнать.

Ведь как освобождение шло. Я долго по неведению думала, что Хрущев объявил амнистию и прямо тут же по всем лагерям объявили в рупор эту радостную весть и чуть ли не открыли ворота и все вышли толпой, как в фильме Люмьера о конце рабочего дня на фабрике. Тут мое воображение несколько притормаживало: вышли, а куда пошли? как добирались от лагеря? Но всё вообще было совершенно не так. Примерно вот так. 

В послевоенные годы резко увеличилось число заключенных. Мне не удалось узнать, какова при этом была доля политических заключенных, но ясно, что немалая, раз в нее входили и оказавшихся на оккупированных территориях, и вернувшиеся из плена (моего отца отправили в лагерь за то, что он сидел во вражеской тюрьме на оккупированной территории), не говоря уж о "националистах" и т.д., а потом космополитах (да, у меня есть и такие родственники). Всего же – в связи с ужесточением законов о расхищении народной собственности, об опозданиях и подобных "преступлениях", а также - в какой-то мере - в связи с временной (1947-1950 гг.) отменой смертной казни (у меня только близкие друзья по 25 лет получили, не родственники) число заключенных в стране выросло на 800 тысяч и достигло более чем 2,5 миллиона человек. Фактически в местах лишения свободы одновременно находился каждый 74-й житель страны. В уголовно-исполнительной системе СССР назрел кризис. Казалось бы, ни в какой-то степени я не готова сочувственно задуматься о трудностях, переживаемых этой системой, а приходится: ведь разгул уголовников и на политических отражался, даже если не касался их впрямую. И вот сразу после смерти Сталина по причинам, до сих пор не до конца понятым – вряд ли уже узнаем - Берия, на посту главы МВД начал ряд преобразований, среди которых 27 марта 1953 г. было утверждение указа "Об амнистии", по которому уже до августа 1953 г. было освобождено 1 млн 32 тыс. Под амнистию попадали осуждённые на срок до 5 лет включительно, осуждённые за должностные хозяйственные и некоторые воинские преступления, а также несовершеннолетние, престарелые, больные, женщины, имеющие малолетних детей и беременные. Конечно, мотивом Берии в объявлении этой амнистии была борьба за влияние и власть – популярности добивался он в народе, но, возможно, он все-таки стремился и к экономическим переменам. Экономика страны была в плачевном состоянии и содержание лагерей превратилось в тяжелую обузу.

Бериевская амнистия (указ подписал Ворошилов, так что амнистию называли и “ворошиловская”) не коснулась политических осужденных – не было у них сроков меньше пяти лет: самое меньшее восемь-десять. Бериевская амнистия не стала благоприятным событием для страны, так как увеличилось число преступлений: началась настоящая паника, хотя теперь говорят, что вопреки слухам, тяжелых преступлений было не много, мелких действительно полно. Эта амнистия сыграла большую роль в политических играх советского руководства. В частности, она в какой-то степени дала возможность Хрущеву перейти к последующему освобождению совсем других слоев населения. Этот бериевский указ "Об амнистии", не предусматривающий освобождение политических заключенных, дал формальную основу для освобождения тех, к реабилитации которых система не была готова, именно потому что они вообще не совершали никаких преступлений.

4 мая 1954 года Президиум ЦК КПСС по предложению Н. С. Хрущева принял решение о пересмотре всех дел на людей, осужденных за «контрреволюционные преступления». То есть не было сформулировано, что, мол, все по статьям 58 и 59 – а ну-ка на волю, а были сформированы специальные комиссии, в которые входили руководящие работники Прокуратуры, МВД, КГБ и Министерства юстиции СССР. 

Из Главного управления лагерей и колоний, Тюремного управления и отдела спецпоселений МВД СССР в комиссии поступали списки осужденных за «контрреволюционные преступления», содержавшихся в тот момент в тюрьмах, лагерях, колониях и находившихся на поселении. Списки составлялись на основе картотек учетно-архивных отделов КГБ и отделов спецпоселений МВД и включали следующие сведения: фамилия, имя, отчество осужденного, год и место рождения, где, когда и каким органом осужден, по какой статье Уголовного кодекса, на какой срок, где содержится и срок отбытого наказания. По этим спискам комиссии запрашивали уголовные дела из соответствующих архивов.

Члены комиссий, а также лагерное начальство и вообще все к этому процессу причастные, на словах соглашаясь с необходимостью перемен, в большинстве своем совершенно не жаждали предоставлять необходимые документы и опровергать ранее сфабрикованные приговоры. Подавляющее большинство кадров оставалось сталинистами, они тормозили процесс и по привычной лени и по убеждениям. Пересмотр дела, то есть демонстрация необоснованности приговора, помимо нежеланной дополнительной работы, воспринималась ими как оскорбление советской юридической системы . Встречались и случаи намеренного препятствования возвращения в общество некоторых заключенных, которых, выпустив из лагеря, немедленно подвергали новому заточению в специальные психиатрические больницы МВД – с неограниченным сроком содержания. Оказывается, советская психиатрия, ставшая, как мы думали, репрессивной в 1970-80, была ей и раньше - но это я так, заодно. 

Проводивший проверку работник составлял заключение по делу, а комиссия на его основании выносила свое решение. Обоснованность применения 58-й статьи в таком заключении не оспаривалась, за исключением крайне редких случаев. То есть в большинстве случаев заявитель считался помилованным, а не оправданным. Решения комиссий об отмене или изменении приговора направлялись в первые спецотделы и отделы спецпоселений местных управлений МВД для исполнения, а выписка из постановления Центральной или местных комиссий – в лагерь, но заключенному ее не зачитывали, а о состоявшемся решении объявлялось от имени прокуратуры, МВД и КГБ. Соответственно и в справке, выдаваемой администрацией мест заключения или поселения, указывалось, что заключенный (ссыльный) освобожден на основании постановления Прокуратуры СССР, МВД СССР и КГБ при Совете министров СССР от 19 мая 1954 г. о пересмотре всех уголовных дел на лиц, осужденных за контрреволюционные преступления. 

Можно было и не ждать, а самому обращаться с жалобами и заявлениями. Отнюдь не всегда получалось удачно. Так Л.Н. Гумилев объяснял матери, которая, по его мнению, совсем ничего не понимала: “На жалобу я получил ответ: «В пересмотре отказать». Забавная формулировка. Мне не возражают, что я виноват или что нет оснований для пересмотра. Нет, прокуратуре известно, что я ни в чем не виновен и что есть достаточный повод для кассации bis in idem [дважды за одно и то же], но мне просто отказывают в пересмотре. Продумано. Действительно, другого способа оставить меня на месте нет; при любом юридическом подходе, при соблюдении минимальной законности мое дело выиграно, значит, остается не давать ему хода. Но на кой черт от меня требовали, и весьма настойчиво, жалобу — этого я понять до сих пор не могу.”

Если за дело брался адвокат, освобождение шло быстрее. Неправильно думать, что адвокат не имел никакого отношения к освобождению, что его роль ограничивается следствием. Мой дедушка - отчим отца - был юрист, в свое время он моего отца и его “подельников” (как я упомянала, они в Одессе в сигуранцы сидели, за что их и приговорили к наказанию) еще раньше вытащил из лагеря: умел хлопотать, знал, какую апелляцию написать, как ее сформулировать и как кого уговорить положить дело сверху. Конечно, это не значит, что за тех, кого еще долго-долго не выпускали, не хлопотали или хлопотали плохо - не надо так думать. Не надо также думать, что адвокатам всегда удавалось достигнуть успеха. 

Нужно отметить, что после XX съезда, после знаменитого выступления на нем Хрущева, всё упростилось, дела пошли быстрее, однако полной реабилитации до конца 1980-х так и не смогли добиться.

К марту 1956 г. Центральная и местные комиссии закончили свою работу. Начиная с мая 1954 г. они пересмотрели дела в отношении 337 183 человек. Осуждение 183 681 человека было признано правильным (в отношении лиц, осуждение которых признавалось комиссиями правильным, выносилось постановление об отказе в пересмотре решения.) Реабилитированы 14 338 человек (4,2 %). В отношении 153 502 человек приняты решения о прекращении дел, сокращении срока наказания и освобождении от ссылки, и соответственно применялся указ «Об амнистии». (Я пересчитала, у меня не сходится, но это официальные данные.) По другим данным численность "политических", освобожденных к концу 1955 года – 195 353 человека. Некоторых заключенных и освобождали, и восстанавливали в правах, тем самым вроде бы реабилитируя, то есть оправдывая, однако справку, удостоверяющую реабилитацию, не выдавали. Иных освобождали и реабилитировали сразу же — в 50–60-е годы, но были и такие, кого освободили в 50-е годы, а реабилитировали только в 90-е. Многих так и не реабилитировали.

У многих, вышедших на свободу в те годы, в справке об освобождении было написано "по амнистии", так как сокращение срока наказания и переквалификация состава преступления являлись основанием для применения амнистии, которая согласно указу от 27 марта 1953 г. предусматривалась для заключенных, имеющих срок до 5 лет. В некоторых случаях формулировалось "помилование". Государственные органы не могли позволить себе признать изначальную невинность освобождаемых, ведь это показало бы порочность всей системы в целом. Бюрократическая система прибегала к уловкам. Например, освобождаемому выдавалась только справка об освобождении, без каких либо документов, дающих возможность возвращения в жизнь. Выйдя на свободу бывшие заключенные вынуждены были обращаться в районные и городские отделы внутренних дел с просьбами выдать им необходимые документальные подтверждения их невиновности. Из МВД просьбы пересылались в облпрокуратуры, а облпрокуратуры пересылали эти запросы в Прокуратуру СССР. Так шло время. Через долгие месяцы бывший заключенный получал справку, с которой можно было (теоретически) устраиваться на работу, прописываться по месту жительства и т.д. Признание невиновности человека в этой справке не содержалось. Утвержденный тогда формуляр, сохранившийся неизменным до 1990, выглядел следующим образом: «Дело по обвинению [ФИО] пересмотрено [наименование учреждения, пересмотревшего приговор и дата]. Приговор [кем вынесен] отменен, и дело за отсутствием состава преступления прекращено».[Подпись руководителя учреждения, выдавшего справку]». И всё.

О том, что переживали люди, вернувшиеся с этими справками, мы знаем из их воспоминаний. Как не принимали на работу, как не прописывали, как жилплощаль оказывалась занята (действовало распоряжение, согласно которому квартиры репрессированных не подлежали возврату прежним владельцам) - нам понятно. Замкнутый круг: без работы нет прописки, без прописки нет работы, - нам известен. Кто-то уезжал в сельскую местность - там настолько не хватало трудовых рук, что на судимость не смотрели. Кто-то ютился у родственников. У кого-то эта “новая жизнь” - ведь нельзя же считать жизнь после возвращения из лагеря продолжением прежней - сравнительно удалась. Например, тогдашняя жена Спасского ему не изменила, ждала, то есть была комната, куда можно было вернуться (к женам прописывали). Его взяли на работу в издательство “Советский писатель” (Ленинградское отделение). Прямо представить себе невозможно, что так хорошо получилось, однако не могу не вспомнить, что Спасский был русским - евреям всегда было труднее трудоустроиться. Да и все равно не позавидуешь - вскоре умер.

8 сентября 1955 г. было утверждено постановление Совмина (опубликованное 23 сентября), в котором определялся порядок трудоустройства и социального обеспечения реабилитированных жертв политических репрессий. Как мы знаем, проблемы, связанные с реализацией этого постановления, сохранялись еще почти сорок лет, но все-таки формально по этому постановлению освободившиеся получали льготы: компенсация в размере двухмесячной зарплаты, исчисляемая по новому курсу из расчета их оклада на момент ареста; получение жилья (говорят, и до сих пор кто-то не получил - очередь не двигается), а неработоспособным — пенсия, с зачетом в трудовой стаж срока заключения. 

Выплаты за трудодни отдавали сразу, ежемесячно и остаток по освобождении. В 1948 г. на каждого заключенного был заведен лицевой счет, туда поступали деньги, и посылаемые, и заработанные. Не знаю, какую сумму в каком году разрешалось получать от родственников. Средний месячный заработок заключенных ГУЛАГа составлял в первом полугодии 1954 г. 322,83 руб., в том числе на руки выдавалось (за вычетом всех удержаний) в среднем 145,4 руб., тогда как средняя зарплата по стране была 699 руб. Так что много лучше было, естественно, тем, кому присылали посылки и деньги родственники. А тоже ведь отрывали от себя.

Весь путь от лагеря до дома - он ведь тоже требовал денег. Сначала телеграмма домой. Не сумела узнать, прямо из лагеря можно было послать телеграмму, или уже со станции. Нет, телеграмму, конечно, посылали со станции, иначе откуда можно было знать номер поезда. На письмо вряд ли можно положиться. Я рассматривала штемпели на конвертах из лагерей. Есть такие сайты - аукционы с конвертами, или в опубликованных переписках (с апреля 1954 г. разрешили посылать по два письма в месяц, до этого то было раз в квартал) два штемпеля приводят: иногда четыре дня письмо идет, а иногда и все одиннадцать. Например, получатель: Ленинград, ул. Красной Конницы, № 4, кв. 3, Анне Андреевне Ахматовой; отправитель: Омск, п/я 125, Гумилев Л. Н. Почтовые штемпели: 8.2.55, Омск, Сортировочный отдел; 19.2.55, Ленинград, 15.

А как добирались до города, до станции или до причала? Были попутные машины, но должны ли они были забирать освобожденных, было ли это распоряжение лагерного начальства или освобожденные доплачивали шоферам, - не знаю. А как ждали поезда или парохода, он ведь не каждый день ходил, а тем более если мороз. И.З. Серман упоминает, что ему опытные люди посоветовали в Магадане на Городскую электростанцию пойти, там в кочегарке переждать. А откуда опытные люди такие вещи знали? 

Кто-то в воспоминаниях пишет, что лагерную одежду полагалось сдавать. Но, видимо, если своей одежды не было, то можно было выходить в лагерной, за нее заплатив, то есть из выдаваемых на руки с лицевого счета вычитали. С 1948 г. заключенные в особых лагерях должны были носить номера на одежде, а соблюдалось ли это еще в 1954 г., не знаю. Конечно, старались в свое переодеться, если возможность была. И.М. Фильштинский рассказывает, что сорвался в момент освобождения и стал требовать, чтобы вернули ему шнурки от ботинок и пояс от брюк, изъятые при аресте. Но их в Воркуту из Лефортова не присылали. А какие-то вещи, при аресте изъятые, ему в Воркутлаге вернули: “два диплома, справку о защите в МГУ диссертации, медали и еще какую-то мелочь”, то есть это “у них” хранилось - представляете, сколько ж места должно было быть, чтобы вещи заключенных хранить, а сколько ж народу было мобилизовано на работу в эти проклятые органы, чтобы всем этим заниматься. И.М. Серман пишет, что он себе что-то хлопчатобумажное купил, какой-то костюмчик - он возвращался летом. А Фильштинский в Воркуте, пока поезда ждал, купил ушанку, чтобы лагерную выбросить - не мог больше, а в телогрейке так в Москву и приехал. Таксист его принадлежность по этой телогрейке узнал, засмеялся, что он теперь каждый день “вашего брата” возит. Так что все-таки было что-то от воображаемых мною люмьеровских кадров выхода рабочих с фабрики: хоть и метафорически, хоть и не буквально для всех, но ворота открылись. 

Так я и не поняла, одежда какая-то тоже могла где-то храниться, переправляться из тюрьмы по лагерям, или у заключенных было только то, что в своем узелке. Например, у одной женщины - это даже не в лагере, в тюрьме, я отвлекаюсь, хочется рассказать. У одной женщины в тюрьме было только то платье, в котором ее арестовали. Она это платье берегла, штопала, каким-то образом вытягивая нитки из полотенец, заплатки с изнанки ставила, в камере ходила в кальсонах. Платье только на выход надевала. А куда был в тюрьме выход? Только на допрос.

А в лагере, как вспоминают, одежда была традиционная: “летом — хлопчатобумажные куртка, брюки и картуз. Зимой выдавались ватные брюки, телогрейка, бушлат. На ноги: летом — кирзовые сапоги (некоторым — резиновые „чуни”), зимой — валенки. В „хоззоне” разрешалась носка своих вещей. Ремонт одежды и обуви производился в местной мастерской, как правило, в ночное время, чтобы к началу рабочего дня все было отремонтировано...».

Спасский у нас вовсе не в телогрейке был. В костюм он был одет, я помню. У Окуджавы в том же рассказе “Девушка моей мечты” мама, которую он встречает на улице, была в “сером ситцевом платьице, помятом и нелепом”. Нет, никакой нелепости в Спасском не было. И сломленности в нем не было. Непокоренность была.

Каким образом Спасский из Абезя добрался, как появился у нас на Первой Мещанской, я не знаю. Видимо, он был в Москве проездом. Ехал к себе домой в Ленинград. Не знаю, сколько времени занял этот путь и как он моей маме сообщил, что приедет и к ней придет. Жаль, я первых минут их встречи не видела, не знаю, плакали ли, кого вспоминали. Его появление и причина его предыдущего отсутствия настолько потрясли меня, что и в голову не пришло расспрашивать. Теперь, конечно, мне жаль, вот бы сейчас расспросила. Но я и свою маму никогда не расспрашивала о том, что могло ей было быть больно. Или это я себя жалела? Такой механизм нежелания узнавать.

Сейчас изучают, кто из отсидевших вспоминал и рассказывал, а кто нет, как это связано с человеческой психологией, а если рассказывали, то кому именно рассказывали - в смысле тогда, когда говорить об этом вслух было еще не принято. Насчет “не принято” - это тоже у кого как, у нас дома обо всем говорили, но все-таки не обо всем при мне. Я подругу постарше спрашивала, рассказывала ли вернувшаяся из лагеря подруга ее мамы. Да, своей подруге - маме моей подруги - рассказывала, а моей подруге нет, хоть та и постарше, но все-таки была еще девочкой. И пугать нас не хотели и опасности подвергать. Наши мамы эту систему знали, знали, что долго рассказывать правду о лагерях не дадут. Помните, как солженицынский “Архипелаг ГУЛАГ” стал запретной литературой? Кого первого - в каком-то 1970 - за чтение этой книги посадили? При мне - наверное, уже не в 1954, а в 1956 и еще пару лет - очень откровенно говорили о доносчиках, о необходимости их разоблачения и наказания - о том, что потом мы тоже стали называть “люстрацией”. Ничего, как мы знаем, не вышло. С другой стороны, и мы изменились: я помню некоторые имена, которые произносились при мне тогда с яростным осуждением - имена не чиновников, не зверей системы, а обычных лиц, разоблаченных как “сотрудничавшие”. Над ними устраивали тогда товарищеские суды, с ними не здоровались на улице. А сейчас я думаю: всё, хватит, больше не могу осуждать, не знаю, что им пришлось пережить, как их довели, заставили, замучили. Это не значит, что в нас “победило благодушие”. В целом систему продолжаю ненавидеть. 

Детей арестованных тоже изучают. Даже необязательно тех детей, которых забрали в приемники, а и тех, кого удалось дома оставить, с не посаженными родными. Считается, что даже у детей этих детей и у их детей, то есть у четвертого поколения тоже травма. Я, конечно, верю исследованиям, но все-таки, наверное, зависит от какого-то расклада генетических черт: один несчастен, а другой нет. Но когда оставшаяся на несколько лет без родителей девочка говорит, что у нее было счастливое детство, у меня разрывается сердце. Счастье, что в ее случае был счастливый конец: девочку любила бабушка, а мама с папой вернулись. Правда, было в первый момент их возвращения некое отчуждение, и тоже, точно, как у Окуджавы, не понравилось мамино платьице, но зато потом стали родными, и исключительно эта девочка родителей ценила и радовала. А совсем не всегда так хорошо получалось.

В том же 1954 г. приходила к моей маме одна из жен Сергея Дмитриевича Спасского - Софья Гитмановна, урожд. Каплун. У нас семья сложная, все разводились, женились снова, получается, что у всех были отчимы, или наоборот не было отца или мамы. Сейчас не о том, но надо уточнить, что у них со Спасским в 1933 г. родилась дочка Вероника, а у моей бабушки, маминой мамы, в 1934 г. родился мальчик Алеша Спасский, а в 1938 г. мамина и Алешина мама умерла, а Софью Гитмановну арестовали по обвинению в терроре - статья 58.8. После войны ее на время выпустили, очень ненадолго, потом снова арестовали, и вернулась она только в том же 1954 г. Меня безумно раздражает фраза в Википедии о том, как позаботился о ней - она была скульптором - Союз художников: ей дали “возможность отдыхать в Домах творчества”. Не знаю, сколько раз добренькие чиновники дали ей эту возможность, сколько бы ни давали, все равно за лет шестнадцать лагерей вряд ли она смогла отдохнуть. Но я опять не про то. Веронику вырастила тетка. Тоже нелегко дочери пришлось, тем более пережили блокаду. И когда Софья Гитмановна вернулась, она была дочери совершенно не нужна. Чужая. Она была резкая, неласковая, совсем не благодушная, истерзанная. Несчастная, это уж и слов нет, но в частности и от потери друзей своей молодости: Андрея Белого, Николая Гумилева, Михаила Кузмина. И от поведения своих других бывших друзей, в живых оставшихся. Она рассказывала (мне было шесть лет, но врезалось), что приходя к этим людям в гости, она видит какие-то свои вещи, главное книжки. То ли они у нее эти книжки еще когда-то брали почитать и не вернули, то ли по-другому было, но она свои книжки узнает: ведь помятости корешков любимых томиков стихов глаза и пальцы помнят своей памятью. В шкафчиках красного дерева за стеклом ее книжки стоят, а у нее буквально своего угла нет, и никто ей ничего не возвращает, никто не хочет ее чем-нибудь порадовать, и дочь ее не любит. И она сказала моей маме: “Повезло твоей маме, что она умерла, и тебе повезло, что ее нет”. А моя мама, выросшая сиротой при бабушке, очень свою покойную маму любила и слов таких стерпеть не могла. Что было дальше, не знаю. 

Вот так я и того не знаю, и сего не знаю, а как моя мама узнала в 1951 г. об аресте Спасского я знаю, потому что мама написала об этом в своих воспоминаниях - маме рассказала Ахматова. “Анна Андреевна часто сама звонила мне, приглашая прийти, и я в таких случаях всегда летела, как сумасшедшая, хватая на последние деньги такси, ибо чаще всего такой ее звонок означал новость "нетелефонную". Раз она назвала меня по телефону очень ласковым словом, которого раньше не употребляла, и я поняла, что снаряд лег совсем близко от меня. Бежала, не чуя ног, гадала: что? с кем? Оказалось, что у Ахматовой только что побывал Пастернак - его жена вернулась из Ленинграда, где почти при ней арестовали Сергея Спасского. Для меня это было большое горе. В присутствии Анны Андреевны я не смела плакать - ведь никогда в жизни я не видела слез на ее глазах. Она сказала мне: "Вы очень бледны. Сварить вам кофе?"

И всегда у меня это как-то было связано: освобождение, арест, Ахматова. И вот на днях я слушала по зуму доклады, посвященные дню рожденья Ахматовой - 135 лет. В частности, очень меня заинтересовало одно выступление о том, что не только “Реквием” посвящен теме горя, перед которым “гнутся горы”.

Оказывается, в стихотворении “Не мудрено, что похоронным звоном…” (1958 г.) первоначально было написано: “За Ахероном…”, а потом Ахматова исправила на Флегетон.

Не мудрено, что похоронным звоном

Звучит порой мой непокорный стих

И что грущу. Уже за Флегетоном

Три четверти читателей моих.

А вы, друзья! Осталось вас немного, - 

Мне оттого вы с каждым днем милей...

Какой короткой сделалась дорога, 

Которая казалась всех длинней.

Ахматова, как объясняют, сделала это исправление, потому что Ахерон - это река скорби, которая плавно переносит человека из мира живых в подземное царство мёртвых. Тогда как Флегетон (греч. «жгучий»), созданный Данте, - это кольцеобразная река кипящей крови. Выбрав этот символ, поэт подчёркивает, что те самые «три четверти» её читателей не просто ушли в мир иной, а погибли мучительной смертью. Для тех, кто знал текст «Божественной комедии», Флегетон, несомненно, был своеобразным «шифром» репрессий и преследований современников Ахматовой со стороны «опричников» XX века. 

Первое четверостишие редакторы подвергли многочисленным идеологическим правкам: определение «похоронный» заменили словосочетанием «невесёлый»; убрали восклицательные знаки; взамен предложения «Пустынно здесь!» поставили «И что грущу».

Не понравилось цензуре, и так уже и осталось в признанном варианте, слово “непокоренный”. Редакторы усмотрели в слове «непокорённый» противодействие поэта многолетнему идеологическому давлению. И взамен вставили слово, выражающее лишь некое постоянное качество, «непокорный». Как-то даже банально (но это я от себя).

Безусловно Ахматова была непокоренной. И могие-многие, пережившие лагеря, или, к несчастью, из них не вернувшиеся, - непокоренные.