Тайна зеленой палочки, или Мой Толстой. Часть 4

В Ясной Поляне

Когда меня в первый раз послали в командировку в Москву, я не задумываясь осталась там на выходные и при первой же возможности на электричке рванула в Тулу. Своего «брата во Толстом» из тульского обкома беспокоить не стала. Мне хотелось поехать в Ясную Поляну одной. Правда, несколько первых из встреченных мною на улицах Тулы местных жителей не смогли ответить на вопрос как туда добраться. Изумление свое этим фактом помню до сих пор. Добралась сама.

К белокаменной усадьбе прошла через белые въездные ворота-башенки знаменитой березовой аллеей, которую Лев Николаевич называл «прешпектом». Стволы высоких берез, может быть видевшие Толстого, пронзительно белели сквозь черные ветки, уже скинувшие листву. Эта аллея послужила прототипом заметенной снегом аллеи к дому Болконских. «Глубок снег, ваше сиятельство. Я уже прешпекту разметать велел", - докладывает слуга Тихон старому князю Болконскому.

Экскурсовода я не слушала. Я сама могла водить по этому дому туристов. Вот комната с роялем, за который часто садился друг дома пианист Гольденвейзер. Толстой, когда писал, запрещал ему играть, чтобы волновавшие его до слез «звуки музыки» не отвлекали от писания, не сбивали руку. В «комнате под сводами», где были написаны «Война и Мир» и письма царям, и про «арзамасский ужас», в этой комнате «под сводами», что называется, «испытала». И когда стояла у простого травяного холма на краю оврага Старого Заказа, где ни креста, ни имени, ни даты смерти-рождения, как он заранее распорядился: «…чтоб никаких обрядов не производили при закопании в землю моего тела в том месте напротив оврага, где мы искали зеленую палочку».

Там, у могилы тоже проняло до самых селезенок. Ведь я знала про «зеленую палочку счастья», которую мальчики Толстые закопали когда-то именно здесь.

«Так вот он-то (Николай), когда нам с братьями было — мне 5, Митеньке 6, Сереже 7 лет, объявил нам, что у него есть тайна, посредством которой, когда она откроется, все люди сделаются счастливыми, не будет ни болезней, никаких неприятностей, никто ни на кого не будет сердиться и все будут любить друг друга, все сделаются муравейными братьями. (Вероятно, это были Моравские братья, о которых он слышал или читал, но на нашем языке это были муравейные братья.) И я помню, что слово “муравейные” особенно нравилось, напоминая муравьев в кочке...Муравейное братство было открыто нам, но главная тайна о том, как сделать, чтобы все люди не знали никаких несчастий, никогда не ссорились и не сердились, а были бы постоянно счастливы, эта тайна была, как он нам говорил, написана им на зеленой палочке, и палочка эта зарыта у дороги, на краю оврага старого Заказа».

Всю жизнь он, собственно, в точности этим и занимался: открыванием тайны зеленой палочки, чтобы люди не убивали, не истязали, а любили друг друга...

По правде говоря, в Ясной я была не одна. В то время мой единственный сын уже притаился у меня в животе, а значит вместе со мной бродил по усадьбе, останавливался у кожаного дивана, на котором родился сам Толстой и все его дети. А еще заглядывал в конюшню, заходил в старый, с толстовских времен, яблоневый сад, стоял у травяного холма могилы. И я, безумная, вполне серьезно полагала, что эта прогулка самым благотворным образом отразится на его будущей жизни и судьбе. Просто не может не отразиться. Он рос в доме, где был негласный культ Толстого. Но когда к трем годам он силой стал отнимать у детей запрещенные дома игрушечные танки и пистолеты, приговаривая «отдай, отдай, человек должен быть добрым», я поняла, что он, не был, как говорили тогда в моем кругу, зачат «под знаком Толстого». Но радовалась и тому, что первые слова мой мальчик прочел по толстовской Азбуке, той самой, по которой Лев Николаевич учил детей в своей Ясно-Полянской школе. Не поленилась, нашла факсимильное издание с ятями.

Не хочу говорить о том, чем все это кончилось. Тут Левочка, столько раз спасавший мою веру в «разумное, доброе, вечное», оказался бессилен. Но я все равно никогда не переставала любить его.


Уход

Tolstoy_uhod.jpg

...И он ушел, разборчивый творец,
на голоса прозрачные деливший
гул бытия, ему понятный гул...
Однажды он со станции случайной
в неведомую сторону свернул,
и дальше - ночь, безмолвие и тайна.
Набоков. "Толстой"

Уход Толстого - отдельная, неохватно громадная тема. Толстой ушел из дома в ночь на 28 октября 1910 года и был в бегах полных десять дней, ставших в его жизни последними. И это были поистине «десять дней, которые потрясли мир». Мир и Россию, верно почуявших в этом событии вселенскую трагедию уровня «Короля Лира».

Если я пущусь в описание драматических деталей «ухода», известных мне до мельчайших подробностей, то никогда не дойду до финальной точки. Хотя…, разве не интересно узнать, что Толстой, в то время известный в лицо любому человеку цивильного мира, навсегда покидая холодной октябрьской ночью свое родовое именье, имел при себе 50 рублей, заложенных в записную книжку, и мелочь в кошельке.

Тем не менее, постараюсь как можно меньше комментировать, чтобы оставить как можно больше места для бесценных документальных свидетельств, которых без счета. Все участники «ухода», включая Толстого, пока он не слег, вели дневниковые записи.
 
Его последнее письмо Софье Андреевне, написанное в ночь ухода, хорошо известно:

«Отъезд мой огорчит тебя. Сожалею об этом, но пойми и поверь, что я не мог поступить иначе. Положение мое в доме становится, стало невыносимым. Кроме всего другого, я не могу более жить в тех условиях роскоши, в которых жил, и делаю то, что обыкновенно делают старики моего возраста: уходят из мирской жизни, чтобы жить в уединении и тиши последние дни своей жизни.
Пожалуйста пойми это и не езди за мной, если и узнаешь, где я. Такой твой приезд только ухудшит твое и мое положение, но не изменит моего решения. Благодарю тебя за твою честную 48-летнюю жизнь со мной и прошу простить меня во всем, чем я был виноват перед тобой, также как и я от всей души прощаю тебя во всем том, чем ты могла быть виновата передо мной. Советую тебе помириться с тем новым положением, в которое ставит тебя мой отъезд, и не иметь против меня недоброго чувства. Если захочешь что сообщить мне, передай Саше, она будет знать, где я, и перешлет мне, что нужно; сказать же о том, где я, она не может, потому что я взял с нее обещание не говорить этого никому. Собрать вещи и рукописи мои и переслать мне я поручил Саше.
Лев Толстой».

Встав утром 28 октября позднее обычного и узнав из прощального письма Толстого о побеге, Софья Андреевна, с криком «ушел, ушел совсем, прощай Саша, я утоплюсь», не дочитав письма, бросилась к пруду. Когда ее с огромным трудом оттуда извлекли, она, находясь в состоянии полного исступления, написала мужу ответное письмо. Страшное, в своем сосредоточенном безумии, оно накрывает волной сострадания и жалости к несчастной женщине, как бы вы ни относились к тому, что происходило в Ясной в последний год перед уходом Толстого.

Это письмо Софьи Андреевны Толстому, хотя и куда менее известное, чем Толстого к ней, в действительности оказалось куда более роковым:

« Левочка, голубчик, вернись домой, милый, спаси меня от вторичного самоубийства. Левочка, друг всей моей жизни, всё, всё сделаю, что хочешь, всякую роскошь брошу совсем: с друзьями твоими будем вместе дружны, буду лечиться, буду кротка, милый, милый, вернись, ведь надо спасти меня, ведь и по Евангелию сказано, что не надо ни под каким предлогом бросать жену. Милый, голубчик, друг души моей, спаси, вернись, вернись хоть проститься со мной перед вечной нашей разлукой.Где ты? Где? Здоров ли? Левочка, не истязай меня, голубчик, я буду служить тебе любовью и всем своим существом и душой, вернись ко мне, вернись; ради бога, ради любви божьей, о которой ты всем говоришь, я дам тебе такую же любовь смиренную, самоотверженную! Я честно и твердо обещаю, голубчик, и мы всё опростим дружелюбно; уедем, куда хочешь, будем жить, как хочешь. Ну прощай, прощай, может быть, навсегда…
Твоя Соня.»

Письмо матери привезла отцу в Шамардино, в женский монастырь, где жила его сестра Мария и куда он с Душаном успел к третьему дню добраться, дочь Саша. С этой минуты она останется с ним до последнего его часа. Письмо это привело Толстого в такой неописуемый ужас, что он уехал от любимой сестры, не попрощавшись с нею, хотя до этого обсуждались планы остаться, для чего Толстой уже договорился об аренде домика в соседнем селе. Он понял, что С.А. не остановится, пока не настигнет его, что она будет снова угрожать самоубийством, станет умолять вернуться, и он, всегда жалевший ее, не выдержит и вернется. С этого момента, когда он осознал, что надо бежать, заметая следы, его «уход» превращается в «бегство». Он не знал точно, где он желал бы обрети последнее свое пристанище, но знал наверняка, что не у толстовцев, хотя в любом «толстовской колонии» с радостью дали бы ему приют. Было выбрано общее направление на юг, потому, что больные легкие Саши требовали проживания в теплом климате. Но добраться до теплых краев отцу с дочерью так и не довелось.

…Вечером 31 октября Душан с Сашей почти на руках вынесли его из вагона на перрон узловой станции Астапово и уложили шатающегося от слабости и жара старика в домике начальника станции Ивана Озолина. Представьте себе шок и потрясение, пережитое этим скромным незаметным человеком, к слову, давним почитателем Толстого, когда на его кровать положили умирающего (Душан понял это еще в поезде) от воспаления легких Толстого. Это сам по себе «сюжет для небольшого рассказа», особенно если знать, что Озолин потом покончит с собой.

С минуты прибытия Толстого в Астапово телеграф на станции заработал в усиленном режиме. Шла неостановимая ни днем ни ночью лавина сообщений от родственников, начальства, и журналистов. Журналисты всех ведущих газет России и мира прибывали ежедневно в количестве, поражающем воображение. Богом забытое Астапово внезапно стало сосредоточием величайшего интереса миллионов людей.

Один из журналистов, Николай Эфрос, в 3 часа пополудни 3 ноября послал телеграфом в газету «Речь» репортаж о том, как графиня в Ясной Поляне, получив письмо, бросилась к пруду топиться. Среди прочего в его телеграмме были строки: «не дочитав письма, ошеломленная бросилась сад пруду; увидавший повар побежал дом сказать: графиня изменившимся лицом бежит пруду». Лет через 20 последняя фраза попалась на глаза Илье Ильфу во вполне серьезной книге «Смерть Толстого», и он использовал ее как текст первой телеграммы, посланной Остапом Бендером подпольному миллионеру Александру Корейко. Вот таким непостижимым путем советский народ обрел один из любимейших своих мемов, который, как оказалось, восходит к истино трагическим событиям.

Утром 1 ноября Толстой почувствовал себя лучше. В этот же день он продиктовал Саше:

«Бог есть то неограниченное Все, чего человек сознает себя ограниченной частью. Истинно существует только Бог. Человек есть проявление Его в веществе, времени и пространстве. Чем больше проявление Бога в человеке (жизнь) соединяется с проявлением (жизнями) других существ, тем больше он существует. Соединение этой своей жизни с жизнями других существ совершается любовью. Бог не есть любовь, но чем больше любви, тем больше человек проявляет Бога, тем больше истинно существует».

2 ноября приехал Чертков. Он опередил всех. Врачей, Преподобного Варсонофия, одного из великих Оптинских старцев, в чьем монастыре Толстой совсем недавно ночевал на пути в Шамардино, а главное - членов семьи Толстого. Вслед Черткову в Астапово прибыли «толстовцы» его «партии: Гольденвейзер, Буланже... Они, ни у кого не испрашивая разрешения, входили к Л. Н., говорили с ним, кормили его. Он был нежен со всеми. Но слабел не по дням, а по часам. «Удирать! Удирать! – повторял он, впадая в забытье. Началось отхаркиванье кровью. Он задыхался. На усилия врачей помочь ему, ласково просил оставить его в покое.

В это время его жена и сыновья находились в отдельном вагоне на запасном пути. Три сына стояли в коридоре домика Озолина против комнаты, где умирал их отец, но не могли туда войти. Софья Андреевна умоляла пустить ее к мужу, но коллективным решением докторов и детей, а главным образом Черткова и Саши, ее постановили не пускать, и Толстому о ее нахождении в Астапово ничего не сообщать. О чем передумала она, лежа без сна в этом отцепленном вагоне, в 100 метрах от того места, где умирал ее Левочка?

Лев Львович, нелепый, беспутный, но любимейший сын С.А., и наиболее из всех сыновей несовместимый с отцом, который был в то время в Париже, и поэтому единственный из всех детей не успевший приехать в Астапово, писал впоследствии:

«есть фотография, снятая с моей матери в Астапове. Неряшливо одетая, она крадется снаружи домика, где умирал отец, чтобы подслушать, подсмотреть, что делается там. Точно какая-то преступница, глубоко виноватая, забитая, раскаянная, она стоит, как нищенка, под окном комнатки, где умирает ее муж, ее Левочка, ее жизнь, ее тело, она сама».

Ее допустили к нему только ранним утром 7 ноября, за несколько мгновений до смерти, когда он был уже без сознания.

За три дня до этого он позвал Сашу и сказал, что хочет продиктовать письмо к старшим детям, Тане и Сереже. Несколько раз он замолкал, так как слезы душили его.

«Милые мои дети Таня и Сережа! Надеюсь и уверен, что вы не попрекнете меня за то, что я не призвал вас. Призвание вас одних без мама было бы великим огорчением для нее, а также и для других братьев. Вы оба поймете, что Чертков, которого я призвал, находится в исключительном положении по отношению ко мне. Он посвятил свою жизнь на служение тому делу, которому я служил последние сорок лет моей жизни. Дело это не столько мне дорого, сколько я признаю - ошибаюсь или нет - его важность для всех людей и для вас в том числе. Благодарю Вас за ваше хорошее отношение ко мне. Не знаю, прощаюсь ли или нет, но почувствовал необходимость высказать то, что высказал.
Еще хотел прибавить тебе, Сережа, совет о том, чтобы ты подумал о своей жизни, о том, кто ты, что ты, в чем смысл человеческой жизни, и как должен проживать ее всякий разумный человек. Те усвоенные тобой взгляды дарвинизма, эволюции и борьбы за существование не объяснят тебе смысл твоей жизни и не дадут руководства в поступках; а жизнь без объяснения ее значения и смысла и без вытекающего из нее неизменного руководства есть жалкое существование. Подумай об этом. Любя тебя, вероятно, накануне смерти, говорю это. Прощайте, старайтесь успокоить мать, к которой я испытываю самое искреннее чувство сострадания и любви. Любящий вас отец Лев Толстой».

- Ты им передай это после моей смерти, - сказал он Саше и опять заплакал.

Утром 6 ноября он привстал вдруг на подушках и ясно выговаривая каждое слово, сказал: «Только одно советую помнить, что на свете есть много людей, кроме Льва Толстого, а вы смотрите только на одного Льва».

К вечеру пульс уже едва прощупывался, губы, нос и руки посинели, он стал задыхаться.

Когда-то он отметил в своём дневнике: «Слово умирающего особенно значительно!»
«Истина... Я люблю много...» - последние слова Толстого, которые еще можно было разобрать.

В 6.05 минут утра 7 ноября 1910 года Лев Николаевич Толстой навсегда «отломился от мира».


Постскриптум:

Сидя у изголовья покойного, С.А. несколько раз теряла сознание, но приходила в себя и пост свой скорбный не оставляла.

Теперь свидание Толстого с ненавистной ему Софьей Андреевной было для Черткова совершенно безопасным. Дело свое «милый друг» знал твердо: не допустил ее и привезенных ею священнослужителей к Толстому, пока тот был жив. Этим было гарантировано, что завещание Толстого, сделанное в обход семьи, останется неизменным, и, что он не примет перед смертью причастие, что рассматривалось бы всеми, как примирение Толстого с Церковью. Чертков, поладив с новой властью, начал готовить к изданию собрание сочинений Толстого и, дожив до 82 лет, умер в Москве в 1936 году.

Весь день 7 ноября с Толстым прощались работники станции, жители Астапово и окрестные крестьяне. У дома Озолина толпа пела «Вечную память». Епископа Парфения просили разрешить отслужить панихиду по Толстому в станционной церкви. Но он отказал, ссылаясь на определение Синода. «Синод завязал, Синод пусть развязывает».

Только за одно утро 7 ноября с Толстым простилось несколько тысяч человек.

Комната была засыпана цветами, несли венки. От местной интеллигенции – дамски-сентиментальный: «Апостолу любви». И до слез трогательный — от местных школьниц: «Великому дедушке от маленьких почитательниц».

Из Астапово простой дубовый гроб с телом Толстого везли в вагоне с надписью «Багаж».

В сравнении со своими литературными собратьями Толстому можно сказать свезло.

Тело Тургенева прибыло на родину из Франции в товарнике в ящике для поклажи без имени и даты с сопровождающей груз накладной, в которой было сказано: «Покойник – 1». Тело Чехова в свое время будет доставлено из Германии в вагоне с надписью «Устрицы».

Ранним утром 9 ноября процессия прибыла на ж/д станцию Засека. Отсюда гроб до Ясной Поляны несли на руках сыновья Толстого и яснополянские крестьяне. Несметная толпа, прибывшая на похороны Толстого со всей России, длинной лентой извивалась позади. Впереди процессии несли огромный рукописный стяг с надписью, сделанной сначала огромными, а потом, за нехваткой места, более мелкими буквами: «Лев Николаевич! Память о твоем добре не умрет среди нас, осиротелых крестьян Ясной Поляны». Среди тех, кто нес гроб, были и бывшие ученики Толстого по Яснополянской школе. В 11 часов утра гроб с телом внесли в Ясную.

Хоронили его днем 9 ноября, в точном соответствии с его завещанием, «без церковного пенья, без ладана, без креста», и в полной тишине. Ведь поминальные речи он тоже запретил. Когда гроб опускали в могилу, все встали на колени. Лишь полицейский, бывший там по долгу службы, остался торчать столбом. «На колени!» - закричали ему, и он, рухнул, как подкошенный.

Сыновья Толстого с Чертковым не судились, признав завещание отца.

Что касается Софьи Андреевны, то в ее дневнике последних лет есть поразительная запись:

«Дора (жена сына Льва - СТ) говорит, что Лева проиграл около 50 тысяч. Бедная, беременная, заботливая Дора! Тысячу раз прав Лев Ник., что обогатил мужиков, а не сыновей. Всё равно ушло бы всё на карты и кутежи».

Как бы возрадовался Толстой, узнав о долгожданном прозрении жены, пусть даже и запоздалом!

Оставшись в одиночестве, Софья Андреевна дважды обращалась к царю Николаю II с просьбой принять Ясную Поляну под охрану государства, но несколько раз получала отказ. (Надо помнить, что мятежный граф писал письма не только деду и отцу Николая II, но и ему самому). Решение Государя в итоге было таким: назначить вдове писателя пенсию, которая позволила бы содержать усадьбу. Пенсия составляла 10 000 рублей - огромные деньги по тем временам.

Софья Андреевна после нескольких судебных тяжб с Сашей по поводу рукописей Толстого, в конце концов, помирилась с ней, и сделалась, как и она, вегетарианкой. Она постепенно слабела, слепла, но каждый день ходила на могилу мужа и одна о чем-то долго говорила там со своим Левочкой. В 1919-ом она умерла на руках Саши, тоже в ноябре и тоже от воспаления легких. Оно было вызвано мытьем окон в усадьбе. Зачем ей, в ее 75 лет, нужно было браться за этот проект, никто уже не узнает.

Александра Львовна Толстая скончалась на своей ферме в возрасте 95 лет. Все, кто знал ее в последние годы ее жизни, говорили, что до самой смерти ее мучило непреходящее чувство вины по отношению к матери.

Несмотря на почетный статус «вдовы Толстого», новая власть не делала Софье Андреевне никаких поблажек. Во время Гражданской войны ее спасал от голода литератор Петр Сергеенко, сотрудничающий с большевистским правительством. Он, тогда секретарь Черткова, был с Толстым в Астапово.

Последняя запись в ее дневнике сделана за месяц до смерти, в октябре 1919 года:

«Было совещание, как оградить Ясную Поляну от погрома и грабежа. Ничего еще не решили. Грозит война и сражение близ Ясной Поляны. По шоссе тянутся на Тулу обозы, волы, люди. Говорят, что это беженцы из Орла и с юга».

***

Подсчитано, что в мире проживает более 350-ти биологических потомков графа Толстого, обитающих ныне на всех широтах нашей необъятной планеты, от Швеции до Уругвая. В июле 2016-го года они (не все, конечно) съехались на общесемейную тусовку в свое родовое поместье в Ясной Поляне. Пили чай в саду под липами, как семья Толстых когда-то; бродили по окрестностям; слушали у могильного холма историю про «зеленую палочку». На английском, конечно.

Но что-то мне подсказывает, что, на самом-то деле потомков у Толстого, пусть и не кровных, неисчислимо больше. Некоторые из них, самые дерзкие, не хотят уже ничего слушать о Толстом. Они хотят сами рассказывать о нем.

Ну, что ж. Имеют право.