Яков Борисович Магнер со стаканом сока в руке недовольно посматривал на сына. Тот, въевшись в экран, не отвечал на его взгляды. Наконец Магнер не выдержал:
– Кажется, чтобы глазеть в интернет, незачем идти в Иерусалим, – проворчал он негромко. – Живете как с завязанными глазами, ничего не видите и не хотите видеть.
– Что тебя раздражает? Я читаю Тору, – не отрываясь от экрана отвечал сын.
– Вот как, читает Тору! Да ее нужно наизусть знать.
– Как будто ты знаешь!
– Нет, но мы жили в другое время.
– Время всегда одно и то же. Все, что было, есть и сейчас, будет и после.
– О Господи! Забил себе голову. Опять какие-то формулы. Смотри проще. Мы приехали сюда, чтобы пройти дорогой отцов, подошвами ног, так сказать, ощупать историю.
– Тебе с твоими друзьями естественнее было бы пройтись ритуально не вслед Моисею, а маршрутами Ермака. Ведь это он, Ермак, открыл страну ваших богатств. Там, согласись, должно быть и сердце ваше.
– Вот я тебя самого скоро отправлю в Сибирь, поймешь, как богатства достаются.
Магнер допил сок и растянулся в шезлонге. Он не любил беспредметной болтовни, к которой был склонен его сын Гидон. Но, странное дело, тот часто втягивал его в ненужные диспуты, более того, умел разбередить и растревожить, лишить привычного покоя и устойчивой здравости мысли. Яков Борисович любил сына и в то же время невольно остерегался близкого общения с ним. Тот мог спросить то, на что у него не было ответа, сказануть такое, что прежде ни от кого не доводилось слышать.
С Еленой, русской матерью Гидона, Магнер развелся, когда тому было двенадцать. Елена была из консерваторской семьи и, хотя самой пришлось податься в экономисты, с рождения сына мечтала о его музыкальной карьере. Хотела назвать его Фредериком, согласилась, в виде компромисса, на Гидона. Но он, обнаружив хороший слух и способности, не прикипел к клавишам, прикидывался чайником, изводил преподавательницу. Его пытались вести по дороге Рубинштейна и Гилельса на веревочке, но однажды, восьмилетним, Гидон пригрозил сбежать из дома или броситься в пролет лестницы – и от мальчика отступились.
Уйдя из семьи, Магнер аккуратно и верно заботился не только о сыне, но и об Елене, понимая, что лишь здоровая и благополучная мать вырастит ему достойного наследника. А в том, что он сделает из Гидона наследника своей бизнес-империи, Магнер не сомневался. Потому – самая элитная школа, развивающие программы, языки, поездки – чаще с ним, чем с матерью – по мировым столицам. Любознательный и смышленый, с еврейской энергией и славянской вдумчивостью, Гидон явно опережал в развитии сверстников, причем имел оригинальный склад ума, отличался быстротой реакций, своеобразным юмором и независимостью суждений, чем все больше и больше нравился отцовскому честолюбию. Он удивлял и внешней своей миловидностью. Удивляться было бы вовсе нечему, если бы мальчик походил на мать – Елена была (и оставалась!) привлекательной женщиной. Но Гидон явно не в ее породу. Не было у него сходства и с отцом, чья внешность у кого-то могла вызвать в памяти одесские анекдоты. Нет, из библейских глубин, от неведомого какого-то корня всплыла в Гидоне подлинная семитская красота, теперь редкая, заставляющая вспомнить Иосифа, того самого, проданного братьями, и восторженные восклицания «Песни песней».
И вдруг скандалец, в десятом классе – из-за обнаруженного в Сети любопытного видеоролика. Магнеру любезно о нем донесли, скопировали и доставили на просмотр. И вот что он увидел: вход в парк Горького. Из машины вываливается сынок с двумя дружками, один из них с камерой.
– Сегодня мы приехали в парк Горького, хотим проверить, на какие унижения способны люди ради денег, – объявляет Гидон в камеру. После чего начинает ходить по аллеям парка и приставать к прохожим.
– Если я дам денег, вы согласитесь выпить моей мочи? – предлагает девушкам-сверстницам. – Тысяч за десять-пятнадцать?
Те смущенно разбегаются. А сидевший на лавочке потрепанного вида молодой мужчина при виде купюр вступает в переговоры. Сговариваются на десяти тысячах. Отходят за какие-то строения…
Парень лет двадцати пяти, к которому Гидон подходит с тем же предложением, ни слова не говоря, бьет его в голову с правой. Сынок скувыркивается на газон и пускается наутек. Хорошо, будет уроком!
Так, снова девушки. Ну и наглец же! Предлагает им раздеться «прямо здесь». О, эта не против! Красивая. А вот же не устояла – за пятнадцать тысяч. Стягивает с себя одежду, в одних трусиках прохаживается по аллее. А ему все мало – теперь предлагает ее подружке лизать подошву туфель. Дальше забавнее – Гидон покупает в киоске две банки красной икры и здесь же в парке любезно кормит ею бомжей.
Снова говорит в камеру:
– Я не осуждаю этих людей. И не смеюсь над ними. Считаю, что у каждого бывают ситуации или проблемы, из-за которых человек способен на что угодно. Мы не знаем, как сами бы себя повели, если бы попали в тяжелую ситуацию.
«Наглец, подонок! – кипел отец. – Запись растиражируют, звон поднимется на весь свет. И на кого пальцами будут показывать? Не на тебя – ты на хрен никому не нужен. На меня все шишки – подонка воспитал, с жира бесятся, глумятся над людьми. Развращающая власть больших денег! И национальность не забудут припомнить».
– И откуда это в тебе? Что ты культивируешь? Какие при этом чувства испытываешь? Превосходства, садистского удовольствия? – перекипев, спрашивал он Гидона. – Способен ты себя поставить на их место? А если б тебе предложили то же самое? Или заставили под каким-нибудь условием? Стал бы?
– Не знаю, все может быть. Мы же себя мало знаем. Себя-то, пожалуй, меньше всего. И при том, учти, я сам больше их унижаюсь. Я ведь понимаю, что выгляжу как подонок, как последняя мразь! Они-то уж во всяком случае чище меня, хоть и мочу пили. Пить легче, чем предлагать. Тебе этого не понять…
– Где уж! Элементарный Мазох.
– А не вы сами создали мир, полный насилия и извращений? – продолжал Гидон. – Разве стриптиз, без которого вам вечер не вечер, не то же самое? Меня вот один из наших звал в усадьбу на девушках покататься. Они там в коляску, как лошадки, впряжены и можно погонять плеткой. А детские бои чуть не на смерть… Все можно, потому что карманы кое у кого трещат от дармовых денег.
– Ты что… что ты несешь! Где ты этого нахватался!
– Да, нахватался. А вы все в белом!
«Все-таки он странный! – думал Магнер после разговора. – И какая наглость! Захотел провести эксперимент – и не постеснялся, провел. Не побоялся ничьих мнений. Наверное, это хорошо для руководителя. Детей надо баловать — тогда из них вырастают настоящие разбойники! Не умеешь управлять собой, научись управлять людьми, говорил старина Честертон. Эх, мы-то были другими!»
Прошел еще год – и настало время решений. Магнер выбрал сыну место в Лондоне, в школе экономики и политических наук. В самом сердце британской столицы, по соседству с Королевским колледжем. Готовит та школа правящую элиту 140 государств. Жилье – в Ковент-Гардене, с видами на Стрэнд, центральную улицу Лондона. «Это стоит мне миллион фунтов в год!» – говорил Магнер. Сферой познавания Гидону выбрали финансы и юриспруденцию.
Вдруг зимой, не дождавшись Рождества, Гидон сам, без предупреждения, свалился из Лондона. «Там я учиться не буду!» – заявил, как отрезал. И в глазах блеск. Магнер уже понял: нажимать бесполезно, может замкнуться и нагрубить. Дал ему отдышаться, даже виски плеснул в бокал. Поговорили о лондонской погоде. После чего сынок выдал: «Там расисты, папа, настоящие расисты! Меня как русского третируют, оскорбляют, обзывают путинским шпионом, не хотят общаться, не принимают в игру».
– Как русского? Ничего себе! Они что, не знают твоей фамилии?
– Считаешь, мне надо было отрекаться? Кричать: «Я не русский!» Ты рассказывал мне, еще в детстве, как при нацистах голландцы, да, кажется, и датчане, из солидарности с евреями нашивали себе на одежду могендовид. Я тогда, слушая, даже плакал, от радости за человеческое благородство. А те наши люди, что попадали в гетто? Они понимали это как знак избранности. «Тот, кого не преследовали, не еврей», ты мне сам говорил.
– Да, это из Талмуда.
– А теперь, представь, в гетто попали русские. Из них делают отверженных, их называют изгоями. В Лондоне, я сам видел, русских унижают и оскорбляют, простых людей, просто за национальность. И я должен был, по-твоему, отречься, встать на сторону гонителей? Может быть, топать и свистеть вместе с ними? Вот им! Я заказал и стал носить футболку с надписью «Good thing I'm Russian». А потом купил билет на самолет. Ничего, есть места и получше вашего рая!
– Постой, постой! А что, другие русские из вашей школы все такие майки надели? Кто-нибудь из них устроил скандал, бросил учебу, уехал из Лондона?
– Нет, папа, кроме меня никто не уехал. Но ведь мы, евреи, – интенсив народа, среди которого живем, ты сам это говорил. Может быть я более русский, чем они. Кстати, как интересно: Пастернак, согласись, более русский поэт, чем Маяковский, несравненно более. А Бродский более русский, чем Евтушенко или Вознесенский. Ведь так же, так! Выходит, не в крови дело.
– Ладно, ладно, пустое, не в тему! Где ж ты собираешься теперь учиться?
– Смотря чему учиться. По правде говоря, мне интересней было бы историей заняться, причем самой древней, языками ветхозаветными, археологией. Иврит выучить, арамейский! Тоже зов крови, наверное. А насчет Лондона не ругайся и не жалей. Не хочу быть среди избранных. Чуть что – «вы в России традиционалисты, сталинисты, мракобесы». А что мне там нравилось – так это глядеть в прошлое, на все эти священные камни, ходить по музеям, старыми улицами, толкаться в соборах. Ходил, смотрел, читал… Вот, думал, пришли норманны, основали английское королевство, вольные каменщики застроили его готическими соборами, рыцари сражались на турнирах за благосклонный взгляд дамы, менестрели и скальды пели, Ричард Львиное Сердце плыл в Палестину сражаться с сарацинами, пуритане погибали за чистоту веры, Шекспир сочинял сонеты своей смуглой леди – разве всё для того только, чтобы серая, одетая в грязные рваные джинсы толпа развлекалась и безобразничала на развалинах всего этого прошлого величия! А у нас? Разве не отвратна пьянка жирных негодяев на «Авроре», боевом крейcере? Или гомосячество со сцены, на которой пел Шаляпин и танцевала Плисецкая?
Гидон был в ударе – и не заметил, как из воспитуемого стал в позу обличителя, а на месте обвиняемого вдруг оказался отец, как будто это он, Магнер-старший, лично устраивал все «безобразия на развалах величия». Хотя в одном из названных безобразий – в банкете «негодяев» на крейсере «Аврора» (кстати, не все «негодяи» были там такими уж жирными, случались и стройные!) – он и в самом деле участвовал. Впрочем, Гидон не мог знать этого, и то хорошо.
– В общем я, как когда-то говорили о диссидентах, выбрал свободу! – завершил свою тираду Гидон.
Магнер досадовал, но смирился. Порода! Он чувствовал в сыне свою породу и невольно сочувствовал ей. Конечно, археология в бизнесе не контрактна. Но кто его знает, кем сын станет в конце концов. Перебесится! Сам-то он тоже учился не маркетингу и финансам, а театральной режиссуре. И ничего, получается. Просто ум нужен, элементарный практичный ум. И характер. А бизнес тот же театр – с комедией положений, абсурдом, драмой судьбы. И зачастую не с той развязкой, что прописана в сценарии. И сколько же вокруг артистов из погорелых театров!
Спустя месяц Гидон уже ездил в МГУ, на исторический. А в его поведении после Лондона произошли крутые перемены. Прежде всего, резко сменился круг общения. Исчезли прежние стритрейсеры, модные тусовщики и вообще мажоры. Никто не заезжал за ним на дорогих авто. Но по телефону он то и дело говорил о каких-то сходках, концертах, акциях, дежурствах. От всех материнских вопросов отмахивался: «Мне надо. Обещал. Да, собираемся. Придется идти». Озабоченная Елена нажаловалась отцу. Магнер вызвал сына к себе. Снова попробовал сманить на откровенность с помощью аперитива. Но Гидон бокал решительно отодвинул:
– Спасибо, не буду.
Магнер как-то сразу сердцем почуял неладное.
– Это почему же? Глоток не повредит, а больше я тебе сам не налью.
– Много ли, мало – все равно бухло. Противно, когда вокруг все бухают.
– Ну и словечки у тебя! Что-то новое. Бухают, насколько я понимаю новую лексику, в подворотне. А мы…
– Вы культурно потребляете. Те от души и до конца, вы понемногу без конца. И что лучше?
– Ну ладно, не пьешь и не надо, о чем говорить. Я рад. Но вот Елена обеспокоена – где-то шляешься, поздно приходишь, подозрительные знакомства…
– Друзья у меня как раз нормальные. Я теперь только понял, что есть еще люди на свете. А то говорили, что история кончилась. Каждый у нас личность, увлечен каким-нибудь делом. Я занимаюсь инфоцентром, хотя он требует времени.
– Чем-чем?
– Инфоцентр – такая площадка, мы сами ее организовали, свободная, некоммерческая. Назвали «Авант». Для дискуссий, концертов, киносмотров, других всяких штук.
– Что за дискуссии? Где это? И кто туда ходит?
– Ходят, кому не лень. И кому жаль тратить себя на ерунду. Кто способен мыслить или хотя бы рассуждать.
– У вас, конечно, не ерунда. Хотел бы верить. Дышать, глотать и переваривать еду учить никого не надо, а вот мыслить… Мысль, знаешь ли, не в числе обязательных функций организма, особенно молодого.
– Конечно, никто у нас и не сидит в позе роденовского мыслителя. Лучше действовать. На днях провели фримаркет, пришло человек шестьсот. Студенты, школьники, девушки из магазинов, абсолютно трезвые люди, не панки. Собрали кучу одежды и увезли раздавать, кто нуждается.
– После чего, наверное, млели от собственной доброты и красовались друг перед другом. Ничего плохого в этом нет, но я бы посоветовал тебе подумать, как сейчас говорят, чуть длиннее. Всё, что мы делаем в жизни, – всё без исключения – мы делаем для себя. А хорошо ли от этого другим или плохо – это уже следствие. Поэтому, когда ты говоришь: «я делаю для пользы другого» – это полная чушь. Человек все делает для себя, исходя из каких-то собственных интересов или представлений. Если он поступит иначе, ему будет некомфортно, например, стыдно самого себя. Но тут есть и такой момент. Помогаешь бедным и неудачникам – признаешь тем самым свою вину перед ними. А эти бедные и несчастные привыкнут полагаться на чью-то помощь и вовсе разучатся работать. Добиваетесь справедливости? Но у тех, кому вы благодетельствуете, свое понятие о справедливости. Они понимают её как равенство, а потому завидуют любому, кто имеет хоть чуть больше того, что есть у них. Хорошо, вы согласились поделиться едой, одеждой, деньгами. Готовы, как один чудак в парке Горького, накормить их икрой. Но ведь обделенные, те, кто себя считает обделенным, захотят потом, чтобы вы поделились интеллектом, образованием, тонкими чувствами, скажем, способностью понимать искусство, которой они лишены. И что тогда? Тициану выколоть глаза, Моцарту отрубить пальцы? Равный доступ к благам и удовольствиям неизбежно приведет к общей пещерной дикости. Исторически доказано.
– Но ведь вы, успешные, между собой тоже стремитесь к равенству, конечно, в том случае, когда не можете достичь превосходства. Кто не имеет миллиарда – пошли на хер, так у вас выражаются? Сам человек никого не интересует, только его счет. Завидуете, пихаетесь, готовы съесть друг друга – и продолжаете считаться друзьями. Боитесь признаться, что во всем обанкротились. Мы не верим больше сказкам о развитии и прогрессе. Этот ваш прогресс уничтожает больше рабочих мест, чем создает, при этом губит планету. А вы в оцепенении, под гипнозом, занудно повторяете одно и то же – «альтернативы нет». Вам бы восстановить контакт с реальностью. Не кривиться презрительно при словах о бедности и справедливости. Освободиться от гипноза, что «другого пути нет». Примириться с самими собой, невозможно же жить в презрении и отвращении. Дышать, думать. Время от времени выключать гаджеты. Ходить пешком. Слушать музыку, настоящую, вроде Баха. Вечером смотреть на звезды…
Отец смотрел на него с любопытством, но без всякого раздражения.
– Постой, – сказал он тихо и просто. – Вот ты и проговорился. И я узнаю, что, во-первых, ты сноб, к жизни относишься эстетски, судишь обо всем свысока. Во-вторых, свою свободу выбора уважаешь, а права других нет. Тебя на этом легко поймать. Что касается всякой любви – к людям, к народу, то… любая любовь, как я тебе только что доказал, – всего лишь форма проявления эгоизма.
– Я и не собираюсь спорить. Просто увлекся. Хотел тебе рассказать, что во мне все поменялось. Мои нынешние интересы отличаются от прежних… ну, вот как, скажем, нормальный акт отличается от поллюции. Извини, сравнение грубое, но точное. Нет, я чувствую, что не могу, не сумею тебе все правильно рассказать. Нет, это не бунт, не восстание, пока еще нет. Просто сбои в программах, щелчки неожиданных смысловых решений, необычные формулировки, новые тексты… Поначалу они могут казаться абсурдом, отклонениями от здравого смысла, от рациональности. Но несут в себе сигналы, что мы, молодые, раскусили обман и выходим из игры, которую нам навязали. Все прежнее обанкротилось и должно очистить дорогу…
– Это не вы пишите на заборах «антифа» и go vegan? – нетерпеливо прервал Магнер-старший.
– Сам я не пишу ничего, хотя тоже перестал есть мясо.
– Серьезно? Вот куда тебя занесло! Значит, как я понял, вы против богатства, осуждаете «мир наживы». Мол, трудовой народ – справедлив и добр, а богачи – эксплуататоры, носители зла и порока. А ведь этому мифу столько же лет, сколько самому человеку. И сколько раз уж доказано, что вздор, и вредный вздор. Да вы и сами, даже отказавшись от вина и мяса, пользуетесь всем, что дает экономика. Ездите в транспорте, едите не выращенный вами хлеб, болтаете по айфону…
– А разве вы сами растите хлеб или собираете машины? Ах да, вы же организаторы производства и обращения! В ходу у вас прикладные теории, в которых доказывается, что бедные и эксплуатируемые, во-первых, сами виноваты в своем положении, генетически к нему расположены, а во-вторых, живут за счет преуспевающих и богатых, то есть фактически они-то и есть эксплуататоры. Обирают тех, кто в Куршавеле платит кокоткам за два часа зарплату рабочих за месяц, а то и за год. Мы таких зовем каннибалами. Разве с такими не надо разбираться? Это, согласись, в ваших же корпоративных интересах.
И эту эскападу Магнер-старший терпеливо дослушал со спокойным и серьезным выражением лица, только морщинки у глаз выдали напряжение.
– Не боитесь, что вас причислят к экстремистам, со всеми вытекающими?
– А как ты думаешь? Я думаю – могут, – согласился Гидон. – Когда всюду ложь, думать самому и говорить правду – уже экстремизм. Всякий честный человек подозрителен.
– То, что одному правда, другому кажется ложью.
– Значит, ложь и правда для вас неотличимы? Когда же вы потеряли зрение? Люди твоего круга, пожалуй, действительно не способны видеть мир таким, каков он есть. Поэтому и спят спокойно, хоть зачастую с психотропными средствами. Мы это знаем. И просто ждем, когда все поменяется, слепые сменятся на зрячих, поддатые на трезвых, мертвые на живых.
– Значит, потрясений не ждать? А пока будем учиться?
– Будь спок.
– Спасибо.
На том и закончили разговор. «Кто в юности не был радикалом! – говорил себе Магнер, допивая в одиночестве бокал. – Вылупившегося птенца обратно в яйцо уже не засунешь. Ничего, перебесится, пройдет и это, говаривал царь Соломон».
Жизнь давно уже убедила Магнера, что богатство без какой-то понятной цели калечит человеческую природу. Он сам собой избавился от иллюзий, что жизнь в изобилии лучше, полней и подлинней, чем насыщенная трудом и трудностями жизнь в скромном достатке. Когорта «пионеров бизнеса», как сами они себя называли, внезапно, одним волшебным мановением, очутились среди фантастических машин, королевской мебели, чудодейственных лекарств, с услужливыми правительствами и законодателями, с не отяготительными обязанностями. А вот задуматься над тем, как непросто создавать эти машины и лекарства, как непрочно и шатко само устройство общества и государства, они не успели. Такой сдвиг равновесия психологически искалечил их и, подрезав жизненные корни, уже не дает ощущать саму сущность жизни, вечно темную и насквозь опасную. Магнер помнил известные, в разных странах, трагедии наследственной аристократии (да и плутократии тоже), когда наследники с появлением на свет, моментально и безотчетно, получают права на имущество и привилегии, ими не заработанные. Внутренне наследника ничто с этими богатствами не роднит, поскольку они произошли не от его трудов и талантов. Это панцирь, пустая оболочка иной жизни, другого существа, его родоначальника. А сам он никто, пустоцвет, визитная карточка без предъявителя. Изобилие, которым наследник вынужденно владеет по факту рождения, отнимает у него собственное предназначение, омертвляет данные ему способности. «Именно те трудности, что мешали осуществиться моим планам, моему предназначению, будили и напрягали мои силы и ум, – размышлял Магнер. – Если бы тело человека не весило, он бы не мог ходить. Без жизненных проблем и конфликтов, без усилий для их преодоления улетучивается и личность наследственного «аристократа». Отсюда и размягчение мозгов у нынешних мажоров, их роковой удел вырождения. Сложно и смертно давящая жизнь вырабатывает характеры более сильные, более глубокие и интересные, чем благополучная, это известно».
Каждая жизнь – борьба, и Магнер видел и осознавал, как Гидон борется, чтобы стать самим собой, получить право на собственную жизнь. Борется ни с кем-нибудь, а прежде всего с ним, с отцом, как библейский Иаков за место в истории боролся с Б-гом.
Добавить комментарий