[Окончание. Начало в № 5 (64) от 3 марта 2006 г. ]
— Сколько раз вам было сказано, что жвачка не к лицу советского школьника, — говорит Галина Ивановна, размахивая одной из них в воздухе. Она только что выхватила ее из рук Юры Лернера, и тот почти что плачет от обидной потери.
Видя наши безалаберные, не проникающиеся серьезностью момента, лица, она говорит еще громче. На шее вздуваются жилы:
— Жвачка — не такая безобидная вещь, как вам в наивности кажется. Да, да! Не смотрите на меня, как бараны на новые ворота. Не прикидывайтесь паиньками. Понимать надо. Американские жвачки — это орудие идеологической диверсии. С их помощью враги пытаются подорвать мораль нашего общества. Сегодня — жвачка. Завтра — сигарета. А потом, того глядишь, и алкоголь.
Галина запинается на мгновение, видимо, подыскивая слова, в которые она могла бы облечь следующую степень нашего морального падения. Но, видимо, не найдя, решила подытожить:
— Доставить нам сомнительного рода удовольствия — это попытка нас расслабить. Настроить нашу жизнь не на борьбу, а на утеху.
Мы молчим. Хотя, как и Юра Лернер, мы все знаем, что может попасть, если притащим жвачки в класс, расстаться с ними даже на полдня нет никаких сил.
Я не совсем понимаю, каким образом, жуя резинку, я предаю родину. Зачем так уж опасаться зловредной жвачки, если у простых людей в капиталистических странах — а к ним относятся гуляющие по нашему городу матросы, — в каждом кармане по несколько пачек, а они, судя по газетным статьям, все-таки изнывают от зависти к нам, тем, кто живет в нашей социалистической, самой передовой, самой свободной и сильной стране мира.
То, что по ту сторону океана людям живется плохо, достаточно убедиться, посмотрев любой выпуск “Иностранной кинохроники”.
Начинается он с малоинтересных сюжетов. Открытие новой домны в Силезии... Спуск на воду нового нефтеналивного танкера в Гданьске... Первый футбольный матч на восстановленном после войны стадионе в Бухаресте… Солидные дяди в двубортных костюмах в окружении детей с цветами в руках чикают ножницами ленту перед открытием нового завода.
— Растет индустриальная мощь стран народной демократии — сообщает со сдержанной гордостью диктор.
Я вздыхаю. Терплю. Домны и нефтеналивные танкеры меня не интересуют. Они ничего не говорят моему воображению. Если бы диктор не сказал, что дело происходит в Гданьске или Бухаресте, я мог бы подумать, что эти сюжеты сняты у нас, в СССР. Дяди в костюмах, режущие ленточки, похожи на начальников в другом киножурнале — “По родной стране”. Там они так же натужно улыбаются. И румынских шахтеров не различишь от наших — та же каска с лампочкой надо лбом, лицо в угольной пыли... Задымилась домна, шлепнулся в воду, поднимая фонтаны брызг, танкер, побежали по гаревой дорожке атлеты — а мне хоть бы что.
Скука — пытка в любом возрасте, но особенно она невыносима в детстве, когда мозг жаждет все новых и новых впечатлений. Я оживаю только тогда, когда дело доходит до раздела “В странах капитала”. Ради него я, собственно, и бегаю каждый раз в кинотеатр “Хроника” в нескольких кварталах от моего дома. В затхлом, с плохой вентиляцией, зале кинотеатра, я в напряжении прижимаюсь спиной к креслу. Меня охватывают два борющихся друг с другом чувства — ужас и любопытство. Америка, оказывается, — опаснейшее место на земле. В Оклахоме смерчи расщепляют дома. У берегов Калифорнии землетрясение низвергает в океан вереницы автомобилей. Ураган заливает улицы Майями. В штате Монтана горят необъятные леса. Река Миссисипи затапливает дома на километры вокруг. Накрывшись одеялами с головой, бездомные люди сидят на крышах домов, прижимая к груди клетки с птицами и портреты бабушек.
Я едва успеваю перевести дух, как на экране — взрыв шахты в Пенсильвании. Дебри разбитого самолета компании Американ Айрлайн...
Поневоле напрашивается вывод, что эти катастрофы — удел капиталистического мира. Никакого такого безобразия — ни землетрясений, ни ураганов, ни лесных пожаров — в нашей стране не было, нет и быть не может.
Последний сюжет “Иностранной хроники” — как правило, самый интересный.
— Бездуховное существование, пресыщение жизнью в странах капитала, — голос диктора дрожит от презрения, — толкает этих молодых людей на поиски острых ощущений, которые часто заканчиваются трагически.
В бушующих волнах у Гавайских островов несутся, сломя голову, сарферы. Под вой саксофонов нью-йоркского ночного клуба извиваются в танце полураздетые девицы и молодые люди. Разбрасывая колеса, летят на трибуны, калеча зрителей налево и направо, гоночные автомобили. Прежде чем вспыхнуть разом, словно коробки со спичками, они дрожат в агонии, как гигантские, смертельно раненые жуки. Обожженных и изувеченных гонщиков мчат почему-то в больницы, а не прямиком на кладбище.
— Так живут в мире капитала, где нет веры в будущее, нет уверенности в завтрашнем дне, — подытоживает диктор удовлетворенно.
Я выхожу из кинотеатра, щурюсь на свету. На душе у меня неспокойно. Меня учат презирать Америку, ненавидеть ее. Но она занимает особое место в моем сердце. Дитя войны, я помню юркие джипы и мощные студабеккеры на наших дорогах. Полуголодный ребенок, я обожал бутерброды с американской тушенкой, которые приходили к нам в больших желтоватых банках. (Я никогда уже, видимо, не свыкнусь с насмешливым отношением к тушенке в сегодняшней американской поп-культуре, как никогда не смогу понять студенческие развлечения с забрасыванием друг друга гамбургерами и сосисками — так называемый “фуд-файт”).
И все-таки я принимаю как должное, что враги стараются нам навредить. Со всех сторон — призывы к бдительности. По радио часто гремит спортивный марш:
Эй, вратарь, готовься к бою,
Часовым ты поставлен у ворот.
Ты представь, что за тобою
Полоса пограничная идет.
Физкульт-ура, ура, ура,
Будь готов,
Когда настанет час бить врагов,
Правый край,
Левый край, не зевай.
Марш этот — из довоенного фильма “Вратарь”, но не потерял злободневности. Враги по-прежнему спят и видят, как бы перейти нашу границу. В кинотеатре имени Уточкина один за другим идут “Граница в огне”, “На границе”, “Джульбарс” (о собаке, которая помогает пограничникам поймать басмачей). Фильмы подтверждают то, о чем сообщают газеты. К нам хотят проникнуть, выведать все наши секреты. Когда пишут об очередном задержанном лазутчике, в ход идет заголовок-предостережение: “Наша граница — на замке”. Иначе как священной ее не называют.
Однажды читаю в “Правде” эпиграмму Сергея Михалкова на американского археолога Аарона Смита. Этот самый Смит заявил западным газетам, что он, дескать, ищет останки Ноева Ковчега на горе Арарат. Во время его первой экспедиции он ничего там не нашел и собирается слетать туда на вертолете. Но наш поэт знает, для чего на самом деле отправляется на Арарат американец:
Но пограничник наш не спит,
Учтите, “археолог” Смит
Итак, Смит, оказывается, — археолог в кавычках. Я чувствую жуткую силу этих знаков препинания. Поставь их вокруг слова “человек”, и перед тобой уже лишь нечто человекоподобное. Орангутанг какой-нибудь...
В эти первые послевоенные годы выходят брошюрки с широкой полосой наискосок обложки — “Библиотека военных приключений”. Я с жадностью читаю их. Оказывается, вокруг меня бурлит напряженная, полная опасностей и приключений, жизнь, кишмя кишат шпионы и диверсанты, а я ничего особенного не замечаю. Все вокруг — обычно, как всегда. Я хожу каждый день в школу, готовлю уроки, ем, сплю, читаю книжки. Папа рано утром отправляется на работу, приходит поздно вечером, моется, смывая краску, трет кусочком пемзы кончики пальцев, садится обедать. Потом они с мамой идут прогуляться перед сном.
И на улицах все то же. Треньчат и скрежещут на поворотах тормозами трамваи. На подножках, как всегда, грузными авоськами, цепляясь друг за друга, висят дяди и тети. Жужжат моторами грузовики, все как один темно-зеленого, тинистого цвета. На заднем борту — все те же надписи белыми печатными буквами: “В кузове не стоять, на бортах не сидеть” и “Не уверен — не обгоняй”. Дворничиха Василиса Петровна в переднике с жестяной бляхой на груди чиркает по тротуарам метлой из жестких темно-фиолетовых прутьев, поднимая облачка пыли. Прохожие кашляют и чихают. “Ты хотя б побрызгала водой, Петровна” — кричат. Скукота!
Между тем в нашем учебнике ясно говорится: “Пока СССР окружен странами, где господствуют капиталисты, шпионы и вредители не перестанут стараться проникнуть в нашу страну и наносить нам вред. Зорче должны охранять границы все жители Страны Советов—все от мала до велика. Шпионы пробираются на заводы и фабрики, в большие города и села. Надо тщательно следить за всеми подозрительными людьми, чтобы выловить фашистских агентов”.
Конечно, обычным взглядом ничего интересного не увидишь. В газетах часто мелькает совет — “присмотреться вокруг”. Значит, ключ к тому, чтобы увидеть что-нибудь необычное, — это сосредоточиться, изощрить свое зрение.
Однажды я возвращаюсь домой из библиотеки Дворца пионеров с книжками в обхватку. Я уже приближаюсь к дому, прохожу по Ланжероновской мимо почты на углу Карла Маркса. Вдруг, нервно озираясь по сторонам, меня обгоняет какой-то мужчина. Вид у него подозрительный. Небритый, средних лет. На интуриста вроде не похож: те всегда гладко выбриты и аккуратно причесаны. Но день осенний, ветреный, а он — как многие интуристы, без кепки и в светлом, не-нашем, плаще. Воротник приподнят. По книжкам и фильмам я уже знаю, кто ходит с поднятым воротником: те, кому есть отчего прятать свое лицо.
Человек между тем продолжает двигаться нервной походкой. Вдруг ни того ни с сего пересекает улицу.
Собравшись с духом, по примеру отважных пионеров, о которых часто пишут в брошюрах “Военных приключений”, решаю следовать за ним. Как всегда в нервные минуты, по голове ползут мурашки. Подозрительный мужчина вдруг ныряет в подъезд дома номер 26. Перегруженный книгами, мгновенно вспотев всем телом, я едва поспеваю за ним. Затаив дыхание, бегу, но перед тем, как войти в подъезд, вспоминаю, что в фильмах именно так, за углом, обычно поджидают преследователя.
Я закрываю глаза. С колотящимся от страха сердцем делаю шаг, другой. Ничего со мной не случается. Мужчина в плаще уже стоит посреди двора, оглядываясь по сторонам. Я замираю, наблюдая за ним. Тут он замечает меня. Смотрит недоуменно. Затем направляется к входу в один из подвалов и исчезает в темноте. Я долго стою, не решаясь следовать за ним. Я знаю, что в этом дворе, как во многих других одесских дворах, есть вход в катакомбы. Там во время войны сражались с фрицами партизаны. Скорее всего, лихорадочно соображаю, у диверсанта там рация, по которой он сносится со шпионским центром. Сообщает расположение нефтеналивных судов в одесском порту. Или что-нибудь в этом роде...
Мне страшно, но пионерам полагается быть смелыми и самоотверженными. Спускаюсь неуверенными шажками в катакомбу. Долго, чтобы глаза привыкли к темноте, прислушиваюсь. В какую сторону двинулся незнакомец? Вдруг до меня доносится какой-то слабый звук. На азбуку Морзе непохоже. Звук уж больно монотонный, неясный. Похоже... похоже... Что-то он мне напоминает. Но что? Неужели?
От догадки мне становится не по себе. Я выскакиваю из подвала наружу и смотрю наискосок, в дальний угол двора. Ну, конечно, уборная в углу заколочена досками. Ремонт. Этому дядьке просто приспичило, вот он и нырнул в подвал.
У меня уши горят от стыда. Надо же вдряпаться в такую дурацкую историю! Я перебегаю на другую сторону улицы, лечу домой, стараясь не глядеть в сторону мужчины, который, оправляя плащ, уже вышел из подъезда. Мне кажется, что он понял, почему я следовал за ним и вот-вот начнет гоготать во все горло...
Добавить комментарий