Командировка

Сентябрь 1990 года был холодным и ветреным. Меня отправили в командировку в городок Верхняя Салда, чтобы провести вступительное сочинение для абитуриентов-вечерников. Там было небольшое отделение УПИ.

 Поселили в номер казарменного типа – длинное помещение на первом этаже двухэтажного барака. Два десятка кроватей под тонкими солдатскими одеялами говорили, что радости нет, и не будет. Холодно и голодно, тоска, как зубная боль, не давала покоя. На одной из кроватей лежали вещи – спортивная куртка и мужской шерстяной шарф.

 Экзамен закончился. Нужно было переночевать, чтобы на другой день провести еще один. Я прогулялся по мокрым городским улицам и пришел в «номер». Сосед, закутанный до ушей в солдатское одеяло, сидел на своей кровати и читал. Мы поздоровались. Оказалось, что это преподаватель философии, «сосланный» в Верхнюю Салду, чтобы принять экзамены по предмету у местных студентов. 

 Разговор возник как-то сразу – без подготовки. Легко и просто. Мой собеседник сказал, что он только что вернулся из Питера. Его интересовали места, связанные с Анненским. Я сделал вид, что фамилия мне знакома. На самом деле, на провинциальных филфаках того времени о таком поэте не слыхали. Мне не хватило духа сказать правду. В заключение он рассказал, что в Царском Селе на кладбище искал могилу своего кумира. Не нашел. И ему хотелось на все кладбище крикнуть: «Иннокентий Федорович! Где же Вы?». Я интеллигентно молчал. Выражения «Кипарисовый ларец», «трилистник» - волновали душу, как незнакомые ветры, налетевшие откуда-то.

 Утром я ушел на экзамен. А вечером обнаружил на своей кровати небольшой сборник стихов Анненского, который был издан в 1989 году журналом «Полиграфия». Философ оставил. Для меня. 

 Прошло некоторое время, и я узнал: Иннокентий Федорович преподавал литературу. Странно, но меня совсем не удивило, что Гумилев учился в Царскосельской гимназии, директором которой был Анненский. Меня удивило другое. Это другое перепахало душу, изменило мышление, сделало меня внутренне богаче, чем раньше. Я готовился к лекции по Гоголю и прочитал, что Иннокентий Федорович у каждого человека выделял две сущности.

Так, «первый человек – голос, поза, движение, смех». «Первый ест, спит, бреется, дышит и перестает дышать, первого можно сажать в тюрьму и заколачивать в гроб». «Второй» – это то, что принадлежит каждому из нас нераздельно, что составляет неповторимую индивидуальность каждого из нас: «… только второй может чувствовать в себе Бога, только второго можно упрекать, только второго можно любить, только второму можно ставить моральные требования». И еще: «Гоголь оторвал первого из двух слитых жизнью людей …

Люди вышли у него столь ошеломляюще-телесными, что тот, второй человек, оказался решительно затертым». Причем здесь критика крепостного права? Причем насмешка над помещиками? Причем те штампы, которые я «кидал» в аудиторию, как пропагандистские листовки из самолета? Все гораздо глубже. Сокровенная тайна в том, что «второй» человек может «умереть». И некого любить, некому ставить «моральные требования».

А почему? Так вот, «моральное требование» можно предъявлять только себе самому. В первую очередь самому себе. Только тогда «первый человек» не «будет господствовать, смеясь». И в этом смысл русской словесности.

 Я посмотрел на свое прошлое и настоящее другими глазами. И я научился размышлять и наблюдать. Я научился мыслить.

 Сентябрь в 1990 году был холодным. В Верхней Салде не работало отопление. Мы с философом поделили поровну холодный кисель, который сунула мне в сумку жена. А еще у нас был батон. И я слушал о человеке – мудром, скромном, писавшем хрустальные стихи. И душа волновалась: предчувствовала, что в моей жизни что-то должно поменяться.