Известный российский литературный критик и блогер Андрей Мальгин [6] в своём «Живом журнале» как-то по случаю и по своей извечной склочности взъелся на патриарха Московского и всея Руси Кирилла [5], сказавшего публично во время выступления в Совете Федерации, что «у нас нет положительного современного героя. Без положительного героя не существует литературы. Все в школе учились и все писали характеристики положительных героев. На положительном герое сформирована психология нации, ее мироощущение». На что Мальгин не утерпел и пнул-таки предстоятеля: «Какой же он все-таки совок» [7].
С одной стороны, оба, как ни странно, правы. Прав выпускник 270-й ленинградской школы Владимир Михайлович Гундяев, поскольку действительно «все в школе учились и все писали характеристики положительных героев». И прав Андрей Викторович, ученик Юрия Щекочихина [11], одного из острейших перестроечных и постсоветских журналистов, потому что в контексте современной дидактики стремление к наличию обязательного позитивного персонажа – это, разумеется, реликт марксистско-ленинской идеологии.
Но еще парадоксальнее то, что оба (разумеется, с моей точки зрения) еще и не правы.
Не прав патриарх потому, что ему по сану надлежит говорить прежде всего о феноменах не светской, а православной культуры. А в христианстве восточного толка агиография, то есть раздел христианской литературы, объединяющий жизнеописания христианских подвижников, причисленных Церковью к лику святых, чудеса, видения, похвальные слова, сказания об обретении и о перенесении мощей и тому подобное – один из наиболее развитых разделов писаний и сказаний, включающий в себя «жития святых», «жития мучеников», «жития просветителей народов», «святителей», «благоверных правителей», «преподобных», «Христа ради юродивых», «праведников» и тому подобных.
Скажут, что это всё дела давно минувших дней, а предстоятель печётся о нынешних поколениях окормляемой им паствы. Так и здесь отнюдь всё не так скудно, как может показаться. Не так давно, всего лишь в 1970 году, например, был причислен к лику не просто святых, а равноапостольных – основатель православной церкви в Японии Николай Японский (в миру – Иван Дмитриевич Касаткин).
В 1981 году в Собор новомучеников включили убиенного императора Николая ІІ и членов августейшего семейства, в 2000 году Архиерейский собор Русской православной церкви прославил 813 новомучеников и исповедников Российских, свидетельства о подвигах которых были получены из 35 епархий. В общем, равняться есть на кого, советская власть в двадцатом столетии поработала на совесть, пополнив категорию невинно убиенных личностями из всех возможных слоёв населения.
И это означает, что патриарху Кириллу не стоить кивать на авторов неподсудной ему светской литературы, а лучше озаботиться состоянием дел в нынешних Четьи минеях. Тогда искомые положительные герои воссияют со всей возможной полнотой.
В свою очередь Андрей Мальгин позиционирует себя ведь не только как блогер, но и в определённом смысле как историк литературы. Чего стоит одна история с уличённым им в краже текста сакральной, можно сказать, песни «Священная война» передовым инженером человеческих душ Василием Ивановичем Лебедевым-Кумачом. Впрочем, битым за воровство еще в довоенные годы лично товарищем Фадеевым. Большинство «клиентов» поздних советских книг Мальгина о поэзии – те же самые авторы, о которых я писал в своей кандидатской диссертации по литературоведению [2]. Мы ходили одними путями.
И на этих путях уже довольно давно определено, что пресловутый «совок», ненавистный Андрею Викторовичу – вовсе не оригинальное измышление большевиков и их культуртрегеров во всех возможных сферах, прежде всего – в литературной. Еще патриарх Алексий ІІ утверждал, что «комплекс идей христианства вообще присущ русской литературе, какому бы времени она ни принадлежала» [см.9]. Разумеется, христианские образы и мотивы можно обнаружить везде и всюду, в том числе — в произведениях самых отпетых атеистов. Но это не значит, что эти произведения насыщены "комплексом идей" христианства. Зачастую там их нет и в помине.
Для русской литературы ХХ века идеи христианства существовали по преимуществу как идеи культурологические, а не религиозные. Библия, оказавшись в контексте литературного произведения, сохраняет в нем свой социум, являясь составным художественным элементом этого произведения. И этот элемент можно выделить, сопоставить с остальными, оценить степень их взаимодействия.
В то же время надо отметить, что русская литература ХХ века в массе своей формировалась под воздействием двух идеологических влияний. Одно из них было явным, очевидным, нимало не скрываемым, а наоборот — декларируемым. Это влияние марксистской, большевистской идеологии. Второй фактор, под воздействие которого попала литература этого периода, был неявным, скрытым, более того — скрываемым. Типологическая близость эпохи наложилась на хорошо знакомый способ художественного мышления, и в результате литература, опирающаяся на явно декларируемую антирелигиозность, на самом деле приобрела характер сугубо сакральный. Причем сакральность ее была вторичной, прохристианской.
Таким образом, художественная действительность социалистического реализма, так же, как и мир христианской литературы, принадлежит к "закрытому" типу культуры. Это обусловило их генетическую близость и вызвало массу типологических схождений [1].
И это означает, что упрёк критика Мальгина патриарху Кириллу – безоснователен. Кирилл – не «совок» по той простой причине, что сам по себе «совок» был по происхождению агиографичен, квазихристианен и следовательно – вторичен, он весь – порождение извечной имперской тяги к унификации власти на небе и на земле, единой как для идеи христианства и царства божьего, так и для идеи социализма и коммунистического рая на земле.
Для примера можно посмотреть, как показывает типичного положительного героя русской истории – князя Владимира, крестившего Русь в 988 году, святителя и православного равноапостольного святого богословский текст и текст светский.
Итак, что нам о нем известно, из более или менее достоверного источника, каковым принято считать «Повесть временных лет»:
• стал Владимир княжить в Киеве один, и поставил кумиры на холме
• был же Владимир побежден похотью, и были у него жены
• был он ненасытен в блуде
• был невежда
• было ему нелюбо: обрезание и воздержание от свиного мяса, а о питье, напротив, сказал он: "Руси есть веселие пить: не можем без того быть"
• повелел опрокинуть идолы - одних изрубить, а других сжечь
• приказал рубить церкви и ставить их по тем местам, где прежде стояли кумиры [10].
Будем откровенны: развратник, самодур, пьяница, карьерист. О положительных свойствах летопись умалчивает.
А теперь – два взгляда в текстах, несущих отчетливое идейное наполнение. Сначала «Житие... царя и великого князя святого и праведного Владимира»:
«И не зрим никтоже на первое нечестие и злострастное ко грѣху Владимирово рачение(оригинал)…И пусть не станет никто из нас смотреть на первоначальное нечестие и злострастное устремление Владимира к греху, но уцеломудримся <мыслями> о последних благочестивых делах его для Бога и людей. Ибо нечестивые и страстные его стремления для того здесь явлены, чтобы мы <сами> не впали в таковые, а если бы и впали, то <затем> отстали бы от прегрешения, подражая Владимирову свершению до конца благочестия (перевод)»[3].
Совершенно очевидно дидактическое намерение автора жития внедрить в отроческое сознание читателя чистоту помыслов и деяний положительного героя. И надо сказать, это вполне удалось. В обыденном сознании князь Владимир, стоящий и поныне на Владимирской горке в граде Киеве, свершил благое деяние, присовокупил подданных своих к единственно верному миросозерцанию. А что касается шалостей его княжеских, то по аналогичному случаю сказано в Писании: «кто из вас без греха, первый брось … камень».
С другой стороны – Николай Михайлович Карамзин, человек вполне светский, автор «Истории государства российского», текста достаточно верноподданнического, издание которого финансировал лично государь император Александр Первый. Пушкин, как известно, весьма скептически оценивал достоинства «Истории…»:
В его «Истории» изящность, простота
Доказывают нам без всякого пристрастья
Необходимость самовластья
И прелести кнута
То есть, очень сложно подозревать Николая Михайловича в антимонархических взглядах. И, тем не менее, рассказывая историю святителя Владимира, одного из первых самодержавных властителей, светский летописец нового времени не скрывает своего личного отношения к герою, заведомо положительному:
«…стекался народ ослепленный и земля осквернялась кровию жертв. Может быть, совесть беспокоила Владимира; может быть, хотел он сею кровию примириться с богами, раздраженными его братоубийством: ибо и самая Вера языческая не терпела таких злодеяний...
…Владимирова набожность не препятствовала ему утопать в наслаждениях чувственных… Всякая прелестная жена и девица страшилась его любострастного взора: он презирал святость брачных союзов и невинности… Судьба не пощадила Владимира в старости… скончался в Берестове, загородном дворце, не избрав наследника и оставив кормило Государства на волю рока» [4].
И отношение, как видим, это резко отличается от наставительного поучения автора «Жития…». Карамзин монархист, но вместе с тем – либерал, поэт-сентименталист. Для него страдания «жён и девиц» более весомы, чем бремя любострастия, несомое мужем бранным. И потому с его точки зрения одинокая старость Владимира и смерть в изгнании – достойное возмездие и вознаграждение вершителю судеб.
В чём причина разницы в восприятии и воспроизведении? И автор жития, и автор истории читали один и тот же источник – Несторову летопись, каковую, за пока что неимением машины времени, будем считать определённым отражением исторического события, неким феноменом реальности. Агиограф и историк перевоплотили это событие в повествование, в текст, имеющий своего потенциального читателя. Именно в различии читателя отличие суггестии текстов.
Агиограф воспитывает личность прежде всего воцерковленную, которая должна отчётливо представлять идеологическую иерархию лиц и событий. Во главе истории христианства Руси стоит князь Владимир. Он, следовательно, априори свят. А земные прегрешения его адекватны искушениям Христовым, с которыми успешно боролись оба. Сомнения в моральной чистоте основоположника христианской церкви на Руси близки в агиографическом представлении к смертному греху хулы на Духа святого. И потому читатель Четьи минеи видит себя именно «рабом Божьим» у престола великих мира сего.
Историк же, а особенно когда это автор еще и «Бедной Лизы», современник Пушкина и Бонапарта, ищет в читателе своего благодарно восхищенного почитателя, жаждущего слова правды. Причём, не правды веры, а правды знания. Его читатель далёк от искушения отождествлять себя с историческими гигантами – князьями, царями, героями. Он уже знает, что они подчас плохо кончают.
И получается, что один и тот же исторический персонаж в исполнении различных интерпретаторов обретает иную окраску. В «Житии…» это несомненно положительный герой, рыцарь без страха и упрёка. Более того, автор строго предупреждает читателя, дабы тот не вздумал шутить и знал своё место. В «Истории…» же герой – уже совсем не герой, а «мал, как мы, мерзок, как мы» (А.С.Пушкин). И читатель готов примерить себя к судьбе великой, но трагической, к доле, богатой событиями, но рискованной. Карамзин уверенным шагом входит в реализм, где, чтобы показать хорошего человека, обязательно нужно увидеть также его недостатки, и наоборот.
И в словосочетании «положительный герой» всё же основной психологический акцент стоит на слове «герой». Потому что одной положительности, то есть – пассивного выполнения заветов, законов, норм морали недостаточно, чтобы стать в глазах реципиента образцом для подражания. Просто хороших людей вокруг пруд пруди, сам читатель о себе знает, что он, конечно же, хороший человек.
Эрго, герой должен быть именно героем. Разумеется, в жизни всегда есть место подвигу, но решиться на него готов далеко не каждый. Это первое.
Второе – подвиг должен быть положительным. И вот с этим сложнее.
Начинать принято с Гомера. Начну и я. Был ли положительным героем кровожадный убийца Ахиллес? И вы уже знаете ответ. Что доброго свершил Гамлет, нагромоздив по слову призрака гору трупов и отдав концы сам? Не будь у Эдмона Дантеса, графа Монте-Кристо, неправедно нажитых денежек немеряно, удались бы ему все его головокружительные авантюры во славу богини мести Немезиды? Да никогда в жизни.
И начинает закрадываться кощунственное предположение, что в советской школе нас наши учителя, мягко говоря, вводили в заблуждение. Кого ни возьми, то либо «маленький человек», такой себе Акакий Акакиевич или старик из пушкинской сказки, вызывающий в лучшем случае сострадание, но никак не восторг и желание подражать. Ну в самом деле, ну какой из Герасима положительный герой?...
…или целый список «лишних людей», всевозможных Онегиных и Печориных, бесящихся с жиру и ломающих голову над своим высоким предназначением. Да, хором вскликнут методисты старой доброй школы, в том-то и секрет, что это были герои ТОГО времени, неправильного. А потом пришло время правильное – и положительный герой пошёл косяком: Павел Корчагин и Алексей Маресьев, Василий Тёркин и Семён Давыдов, Василий Чапаев и Николай Щорс, молодогвардейцы и неуловимые мстители… Но в том-то и дело, что восприятие произведения искусства происходит на основе социального, эстетического и этического опыта реципиента.
И для того, чтобы некий «Семен Давыдов» стал восприниматься в качестве именно героя, надо, чтобы весь предыдущий аксиологический комплекс читателя совпал с ценностями, которые, условно говоря, дороги сердцу автора и героя. Если общество культивирует социальный запрос на гегемонию именно такого типа личности, то она и будет восприниматься в качестве идеала. Но стоит измениться координатам, принятым в социуме – и все начинают идти не в ногу. «Со временем происходит неизбежное остранение любой, самой горячей, самой захватывающей, самой социально значимой темы. История – даже великие и глубоко трагические ее эпизоды – обречена на «остывание», перекодировку и переписывание», - пишет исследователь темы Гражданской войны в современной русской литературе [8].
Разумеется, любое общество в какой-то степени идеологизировано, потому что опирается на фундамент неких культурных традиций, норм и запретов. И схожий тип социальной роли в различных социумах будет восприниматься по-разному. Например, Сонечка Мармеладова, идущая на панель для спасения семьи – это жертва, падающая на дно жизни, а Таня Зайцева из повести Владимира Кунина и фильма Петра Тодоровского «Интердевочка» – победительница жизни, взлетающая на социальном лифте того времени к недосягаемым для большинства ее соотечественниц высотам.
Позитивный эффект возникает в результате ощущения общности с психологией героя, с предлагаемыми обстоятельствами, с уровнем художественной достоверности произведения. Эти элементы субъективны и могут быть автором произведения предугаданы. Контекст идеологизированной культуры предполагает наличие непогрешимых социальных идеалов, единых для членов социума. А в тот период, когда происходят некие революционные изменения социальной структуры, могут меняться, причем – радикально, незыблемые, казалось бы, нормы морали. Женщину легкого поведения положено забивать камнями, это закон. Но тут приходит Иисус Христос и говорит: «А кто из вас без греха?» – и Мария Магдалина взлетает на заоблачные высоты. Сонечку Мармеладову предписано Фёдором Михайловичем жалеть – и Раскольников готов на неё молиться, а феномен Тани Зайцевой до сих пор, спустя тридцать лет после выхода фильма, не только не вызывает отторжения, но является некоей моделью формирования образа жизни. Момент внутренней тождественности героя произведения искусства и реципиента вызывает эффект идентичности и положительного отношения к образу и произведению в целом.
Конечно, сама по себе эта проблема может представляться частной и имеющей значение только для учителей литературы и составителей школьных программ, озабоченных вопросом выбора текстов для чтения. Однако не всё так облегчённо, как это может показаться на первый взгляд. Потому что на наших глазах от того, что в городе Острог снесли памятник одному романтизированному герою украинской истории – писателю Николаю Островскому, а в городе Кременец – наоборот поставили памятник другому не менее романтизированному герою прошлых лет – Степану Бандере, начались серьёзные политические и экономические проблемы, не решённые до сих пор.
Список использованной литературы
1. Глотов, А. …Иже еси в Марксе// http://www.russofile.ru/articles/article_149.php
2. Глотов, А. Я – памятник себе…//https://vtoraya-literatura.com/publ_2070.html
3. Житие ... царя и великого князя святого и праведного Владимира... (Подготовка текста и перевод Н. В. Понырко, комментарии В. К. Зиборова, А. В. Сиренова, Т. Г. Фруменковой)//Библиотека литературы Древней Руси / РАН. ИРЛИ; Под ред. Д. С. Лихачева, Л. А. Дмитриева, А. А. Алексеева, Н. В. Понырко. – СПб.: Наука, 2003. – Т. 12: XVI век. – 624 с. - http://lib.pushkinskijdom.ru/Default.aspx?tabid=10126
4. Карамзин, Н.М. История государства Российского. – М.: ЭКСМО, 2016. – 1024 с./Глава IX. Великий князь Владимир, названный в крещении Василием. С. 980–1014
5. Кирилл https://ru.wikipedia.org/wiki/ Кирилл_(патриарх_Московский)
6. Мальгин https://ru.wikipedia.org/wiki/ Мальгин,_Андрей_Викторович
7. Мальгин Живой журнал. https://avmalgin.livejournal.com/4293170.html
8. Матвеева, Ю. Тема гражданской войны в России в современной русской литературе: перспективы движения или завершение культурного цикла? Przegląd Wschodnioeuropejski. - IX/2 - 2018 - С.131-138
9. Нежный, А. Сияла Оптина Пустынь. — М.: Сов.Россия, 1989. – 160 с. – С.81
10. Повесть временных лет / подгот. текста, пер., ст. и коммент. Д. С. Лихачева; под ред. В. П. Адриановой-Перетц. — 2-е изд., испр. и доп. — СПб.: Наука, 1999. — 668 с.
11. Щекочихин https://ru.wikipedia.org/wiki/ Щекочихин,_Юрий_Петрович.
Добавить комментарий