О воспоминаниях Юлии Добровольской
Читатели “Seagull”, возможно, помнят мое интервью с Юлией Добровольской под названием “Добрый человек из Милана” (№№1,2 2003). После этой публикации были обращения в редакцию и лично ко мне с просьбой продолжить разговор об этой удивительной женщине — профессоре, преподавателе русского языка в итальянских университетах, переводчице, авторе словарей и учебников, — прожившей такую неординарную жизнь. Чего-чего не было в этой долгой жизни (при том, что никто никогда не даст Юлии Абрамовне ее возраста!) — работа переводчицей во время Гражданской войны в Испании, последовавшие затем Лубянка и сталинский лагерь, необыкновенная и спасительная любовь, совпавшая с этим страшным периодом…
В России друзьями Юлии Добровольской, о которых у нее есть что вспомнить, были Лиля Брик и Лев Разгон, Мераб Мамардашвили и Юрий Любимов. Переехав в 1982 году в Италию, Юлия Абрамовна и там оказалась в самом центре художественной жизни, тесно общалась с писателями Шаша, Моравиа, Паризе, деятелями театра и кино — Паоло Грасси, Микельанджело Антониони, дирижером Клаудио Аббадо, художниками Франческо Мессиной, Ренато Гуттузо. Никем не назначенная на должность “атташе по культуре”, Добровольская по сути выполняла его работу — благодаря ей налаживались творческие контакты, происходило взаимное узнавание и понимание. Добрым ангелом, помогавшим итальянским интеллектуалам найти общий язык с их российскими собратьями, была bellissima Julia — хрупкая изящная женщина с лучистыми карими глазами. На “второй родине” Юлии Абрамовны — в Италии — издана книга о ней, написанная ее другом, писателем Марчелло Вентури; в ее названии — московский адрес Добровольской (“Via Gorkij 8 interno 106”). Было неимоверно трудно побудить саму Юлию Абрамовну сесть за мемуары, чтобы читатель узнал о ней, как говорится, из первых рук. И вот наконец Добровольская, поддавшись настойчивым уговорам, временно отложив незаконченный “Синтаксис”, взялась за воспоминания. Великая труженица, привыкшая к многочасовой ежедневной работе (за что недаром прозвана друзьями Пименом), она написала уже около двухсот страниц будущей книги. Несколько глав из этих мемуаров, носящих пока условное название “А кстати…”, мы предлагаем вниманию читателей.
Ирина Чайковская (Бостон)
Кустарь-одиночка
Я человек несерьёзный (и несериозный), в том смысле, что не принимаю себя всерьёз. Поэтому в тоге мемуариста как-то себя не вижу. Знаю: в 86 лет пора, по солженицынскому завету, вставить свой камешек в мозаику истории, это — долг каждого прожившего жизнь человека, не то её, историю, исказят, напишут, как водится, победители. Со всех сторон слышу: пиши! Дескать, memento mori. Я согласна и сколько раз обещала, но руки не доходили: два университета в разных городах (иначе не прожить), пособия, словари, переводы, — без передышки, зимой и летом. И ещё: мне интереснее Сегодня и, пусть куцее, но Завтра, нежели Вчера. Однако час пробил, некуда деваться: по разным причинам в 2003 году кончились университетские контракты и даже формально я с этого года на пенсии (аж сто восемнадцать евро в месяц). Попробую жить на гонорары. Хотя для этого надо быть Умберто Эко. Е.б. ж. (Л. Толстой так сокращал в письмах “если буду жив”), доведу до конца то, что начато, то есть вещи, куда более нужные, — здесь, сейчас, чем мемуары, которые то ли получатся, то ли нет; и, ладно уж, примусь комментировать сохранившиеся человеческие документы той, другой жизни (1917-1982) и итальянского двадцатилетия (1982-2003).
То, что я не принимаю себя всерьёз, имеет серьёзные основания. Я по натуре кустарь. Не даром в 60-х годах мне претило защищать кандидатскую диссертацию, хотя предлагали на блюдечке с голубой каёмочкой — зачесть готовый “Практический курс итальянского языка”. Какой я учёный! Да и стыдновато было примыкать к сонму дутых величин, с сериозным видом высасывавшим учёность из пальца. Кстати великим лингвистом оказался тогда и И.В.Сталин.
Несерьёзно было настрочить за четыре года в поезде Милан-Триест и обратно, вдали от библиотек, полагаясь только на (не очень хорошую) память, университетский курс русского языка для итальянцев — “Il russo per italiani”, но раз выпало преподавать, то не по кондовым же советским учебникам!
И не нахальством ли было с моей стороны накатать “Азбуку перевода” (“L’ABC della traduzione”)! Но тоже жизнь заставила. Тут такого предмета вообще не существовало. Моя завкафедрой в Миланском университете считала, что переводчиками либо рождаются, либо уж никогда не становятся, стало быть, обучать теории, а тем более практике перевода, бессмысленно. Но ведь даже Микеланджело ходил в подмастерьях, учился ремеслу!
Легкомыслие, с каким я согласилась составить русско-итальянский/ итальянско-русский словарь (2400 страниц), тоже для меня характерно. Одержимая идеей создать подспорье для переводчиков, я сиднем просидела семь лет, одна, — никого подходящего в соавторы вокруг не было (хорошо ещё, что моя бывшая ученица Клаудия Дзонгетти взяла на себя всю компьютерную часть, без Клаудии мне бы не сдюжить). Опять же — никаких картотек, никакой лексикографической дисциплины, как это было когда-то в московском издательстве “Русский язык” с редактором Раей Бугреевой, а было только желание растолковать, как быть с переводом словосочетаний, идиом, реалий, неологизмов…
Мой итальянский редактор Збродзи отчитывал меня:
— Помните, что вы пишете словарь, а не роман! (Кое-кто действительно читает его сегодня подряд, как книжку, а я и рада, поощряю: поучительно).
Или:
— Ваше предисловие недостаточно академично, в издательстве Hoepli так писать не принято!
Это его не устраивал домашний стиль моего предисловия, в частности, пылкая поименная благодарность друзьям, семь лет поддерживавшим меня морально и материально. Всё равно вышло как я хотела — хорошо ли, плохо ли, не мне судить, но по-моему. Во время презентации первого тома я своего миланского издателя Ульрико Хоэпли, который рвал и метал по поводу того, что в Москве вышло пиратское издание, утешала:
— Сами посудите, вор плохую вещь не украдёт, раз украл, значит стоило.
Успокоимся на этом!
Испания
1.Под знаменем пролетарского интернационализма
“В Испании ты сражалась за правое дело, которое, к счастью, было проиграно”.
Мераб Мамардашвили
Это было бездумное и жуткое время, осень 1937 года. Бездумное потому, что мы “ровесники Октября”, “комсомольцы тридцатых годов”, горели пламенем революционной веры (ибо всё брали на веру), были чисты помыслами, прямодушны, восторженны, словом, как были задуманы гомункулами, такими и выросли.
Жуткое потому, что полным ходом шли аресты. У нас на филологическом уводили прямо с лекций: готовились процессы. Некоторые кафедры — японского языка, например, — остались без преподавателей. Особенно ошеломил арест студентов-немцев, антифашистов, чудом вырвавшихся из лап гестапо; для нас они были героями, живой легендой... От гестапо, стало быть, ушли, а от Медведя (начальника ленинградского НКВД) — нет...
“Сын за отца не отвечает”, — великодушно объявил Сталин. Ещё как отвечал! Лев Разгон точно подметил: перед очередной людоедской акцией вождь имел обыкновение провозглашать диаметрально противоположный, благородный принцип.
Мы верили прекрасным словам и не видели чёрных дел. Будем откровенны: боялись видеть, не хотели видеть. До поры. Впрочем, многие из чувства самосохранения или по недомыслию так и прожили жизнь в шорах.
Нас с младых ногтей воспитывали в духе так называемого интернационализма. Кто не помнит трогательного негритёнка из фильма “Цирк” Григория Александрова с Любовью Орловой! Антисемитизма вроде не чувствовалось; “жиды и большевики”, делавшие Октябрьскую революцию, частично оставались у кормила. У нас, тогдашних, ещё не переживших ни “добровольных присоединений”, ни космополитизма, ни танков в Праге, ещё не прочитавших Оруэлла и Солженицына, интернационализм был в крови.
Самым ярким его проявлением стала вовлечённость всем сердцем в испанские события: ведь столкнулись добро со злом, фашизм и антифашизм. Так же трепетно, как мы, ежедневно передвигая флажки на карте, следили за Гражданской войной в Испании идеалисты в других странах, в загадочной загранице, где каждый волен поступать по своему усмотрению: захотел сражаться за правое дело в Интернациональной бригаде, купи билет и поезжай! А мы, за железным занавесом, даже помыслить о таком не могли. Поэтому я только досадливо отмахнулась от настырного Семёна Гимзельберга с четвёртого курса (я была на третьем), который стал мне что-то бубнить про человека из Москвы, якобы набиравшего переводчиков.
— Не отвлекай, мне некогда, — видишь, тут ещё конь не валялся!
Мы готовили актовый зал к осеннему балу. Студенчество увлекалось вечерами и танцами; вдруг, необъяснимо почему, после жестоких гонений на джаз как “отрыжку буржуазного Запада”, разрешили дотоле искоренявшиеся фокстроты и танго, блюзы и румбы. (Не для того ли, чтобы перекрыть треск выстрелов расстрельных команд?) Веселились до утра, до того, как сведут мосты через Неву.
К своим общественным поручениям я относилась истово. Трезвая часть нашей четвёрки, особенно Лёша, надо мной подшучивала. Как ревниво-неодобрительно смотрела на моё самаритянское отношение к бородатому гигиенисту и ортодоксальному марксисту Мирону Т.
В этот вечер, сверх обычной программы, — инициатива била ключом, — ещё готовили угощение: чистили, мыли, раскладывали на подносы живописными натюрмортами сырые овощи. Зал декорировали сосновыми гирляндами, рисунками и стихами, которые сочинял длинный белобрысый, косноязычный Валя Столбов, впоследствии большой начальник. На этот вечер, помню, пришел Владимир Яковлевич Пропп , и мы долго сидели с ним в “зимнем саду” — закутке, отгороженном кадками с фикусами. В разгар этой кутерьмы меня вдруг вызывают вниз, в деканат. Господи, неужто в самом деле?...
В кабинет декана, где сидел некий майор в штатском, я примчалась в состоянии такой эйфории, что, не дослушав поучения:
— Вы не спешите с ответом, взвесьте, работа нелёгкая, сопряжена с опасностью для жизни..., — выпалила:
— Я согласна!
Условием контракта было неразглашение тайны, герметическая секретность.
Как они себе это представляли? Девчонка, живущая на иждивении родителей, не скажет отцу с матерью, куда уезжает на неопределённый срок? О том, что в Испании воюют наши летчики, танкисты, что нет ни одной крупной республиканской воинской части без советского советника, знал весь мир, трубила пресса; в неведении должны были оставаться только советские люди, кстати, искренне сочувствовавшие испанским республиканцам.
Дома я просто сказала, что уезжаю. Надолго. Мама упавшим голосом спросила:
— В Испанию?
— Да.
— А, может быть, не стоит? Страшно...
Отец молчал, ждал, что я скажу.
— А если бы предложили вам, вы бы отказались? То-то!
Больше до самого отъезда к этой теме не возвращались. Братик — Лёва ликовал и гордился сестрой.
Майор отобрал нескольких студентов-“западников” с разными языками (испанский тогда в университете не изучался). Начальство спешило, срочно требовалась смена выдохшимся за два года интуристовским переводчикам. Опыта в этих делах не было, в лингвистические тонкости не вдавались. То, что легче обучить испанскому языку человека, знающего романский язык, начальству было невдомёк и во внимание не принималось. Критерий отбора: общественное лицо, успеваемость и, главное, — анкета, поэтому “будущего академика” Лёшу даже не потревожили — репрессирован отец, а Гришу отсеяли при засекречивании: его мать переписывалась с родной сестрой, жившей с 1905 года в США.
На всё про всё дали 40 дней. Занятия устроили на курсах интуриста, вёл их милейший человек, пожилой добродушный аргентинский еврей Абрамсон, только что вернувшийся из Испании, где оставались переводчицами две его дочери; старшая, Лина, стала женой хаджи Мамсурова — героя с боевой кличкой Ксанти.
Абрамсон знал испанский как родной, но преподавать, да ещё без пособий, увы, совсем не умел. После первых уроков стало ясно: надо выкарабкиваться своими силами. Я тихо паниковала. Время идёт, как быть? Посоветоваться не с кем, да и нельзя, надо хранить государственную тайну. Взяла в библиотеке книжку испанского автора, — попался какой-то роман Пио Барохи, — и стала читать, вернее, расшифровывать слово за словом, со словарём, по догадке. Просиживала по десять часов кряду. За первый день одолела пять строк, за второй чуть больше, а в конце месяца — всю книгу. Кое-чего нахваталась, конечно, но в голове была полная мешанина. Теплилась надежда, что на месте дадут время оглядеться, подучиться. Но нет, не дали. Ни одного дня.
2. Ленинград — Гавр — отель “Диагональ”
Сорок дней испанизации пролетели — не успели оглянуться, и новоиспечённых переводчиков повезли в Москву, на спецбазу для отъезжающих за рубеж — экипировать, подвёрстывать под заграницу.
Смех и грех во что там обряжали!
Я слыла модницей. У меня имелась торгсиновская голубая кофточка-джерси, равноценная маминому золотому кольцу, и белый беретик из того же Торгсина.
На базе царил образцовый порядок, отделы плотно укомплектованы, но чем? Что там носят заграницей — откуда нам знать? в железном занавесе ведь ни щелочки, ни просвета.
Меня выручила интуиция, — я решила ехать в чём стою, отказаться от маркизетового платья с оборочками, от соломенной шляпы с розой из мадеполама и от прочих аксессуаров заграничной жизни, какой её представляло себе хозяйственное управление наркомата обороны.
Но у нас были попутчики — лётчики, они только что закончили на Украине авиационное училище, у них иного выхода, как надеть выданное на базе “штатское обмундирование”, не оставалось. А выдали им серые коверкотовые костюмы. Что уродливые, полбеды, но совершенно одинаковые!
Поначалу никто не придал этому значения. Насторожили немцы в Киле. Наш теплоход “Россия” медленно плыл по узкому Кильскому каналу; справа, вдоль дамбы, прохаживались щеголеватые офицеры в фуражках с высокими околышами — первые увиденные нами живые фашисты. Сообразив, что пароход советский, они тоже впивались взглядами в лица на палубе. Особой проницательности не требовалось, чтобы в наших хлопцах — молодцах как на подбор, привычным жестом одёргивавших вместо гимнастерок одинаковые коверкотовые пиджаки, распознать профессиональных военных.
Едут во Францию? Значит, в Испанию, воевать. Коль на то пошло, вот когда соблюдать бы секретность — не пускать ребят на палубу. Да секрет-то был полишинеля.
Встречать “Россию” в Гавр приехала из Парижа жена посла, сухощавая миниатюрная дама средних лет в строгом тёмном костюме с белой гарденией в петлице, — первая элегантная женщина, какую я видела живьём, не на киноэкране. (Тогда у советских послов ещё были стройные элегантные жёны, те, что превратились — злорадствовал Берия — “в лагерную пыль”).
При виде наших соколов, она оторопела — как из одного приюта!
— Товарищи, не задерживайтесь, скорее в гостиницу!
Хозяин гостиницы — свой человек, у него перевалочный пункт для всех прибывающих морем из Ленинграда и Одессы, он-то ничему не удивляется. Но на следующее утро...
Был Троицын день. Праздничная толпа заполонила весенние улицы Гавра. В воздухе стоял устойчивый запах ванили, шоколада и ещё чего-то кондитерского. Маленькие принцы Фаунтлерои в наутюженных брючках, в лайковых перчаточках, и их кукольного вида сестрички степенно вышагивали рядом с набриллиантиненными папами и надушенными мамами в замысловатых шляпках, увенчанных цветами, перьями, птицами. (Под конец у меня создалось ощущение, что эти немыслимые шляпки заслоняют от меня Францию).
Свои добротные светлые костюмы мужчины носили, как наши старые мхатовские актёры — ноншалантно, как не умели носить у нас.
В скобках. Я за всю свою, правда, тогда еще не долгую жизнь видела только одного элегантного мужчину — нашего профессора античной истории Льва Львовича Ракова — в хорошо сшитом костюме, с ослепительно белым платком, выглядывавшим из бокового кармашка. Он тоже носил его ноншалантно. Артистично двигался. Мог поставить ногу на стул, увлёкшись. Отсидел своё. Потом стал директором публичной библиотеки.
За столиками уличных кафе сидели такие же довольные жизнью и собой дамы и господа, попарно или целыми семьями, ели мороженое, пили из высоких стаканов разные цветные напитки, раскланивались со знакомыми.
Совершенно как в театре!
Изобильную сытую Францию после Испании я видела уже другими глазами — горестно: у них за спиной кровь и смерть, а им хоть бы что. В ожидании “России” мы провели месяц в Париже. Трудно было перестроиться. Почему-то запомнилась пожилая дама (в шляпке с перьями) за соседним столиком в ресторане, как изящно, ножом и вилкой, чистила она яблоко. Не прельщали даже “дамское счастье” — магазины. Все что я заработала за год, — я истратила за один день, накануне отъезда в Гавр. Запланированно я купила отрез шоколадного цвета, подарок брату Лёве, на его первый и последний в жизни взрослый костюм. Как он ему шёл! Не говорите мне, что не платье красит человека: глупости! Всё остальное — сходу: меня ждало такси. Куда ехать, решал шофёр. В бутике померила пальто: годится. Но продавщица принесла ещё три, одно другого лучше. Остановилась на двух, стою, думаю, какое выбрать. А она психолог:
Возьмите оба за полторы цены!
И завернула мне два почти одинаковых.
От этой Франции, когда я попала в Париж в 1983 году, не осталось и следа: толпа неузнаваемо демократизировалась. Какие там шляпы, все в джинсах!
Мы бы праздношатались и глазели вокруг ещё долго, если бы вскоре сами (особенно — коверкотовая команда) не стали объектом пристального, естественно, нежелательного внимания. Это сейчас никому нет дела, кто как одет, — столько ряженых ходит по улицам западных городов, а тогда... Поэтому прогулку пришлось прервать, юркнуть в гостиницу и уже до самой испанской границы не высовываться.
Наконец, граница: туннель, Порт-Боу — Испания. На перроне кадки с олеандрами. Малолюдно. Первый испанец — шустрый солдатик милисиано ; при виде стольких хорошеньких “мучач” он оживился, и, как горох из мешка, посыпались круглые, крепкие, раскатистые испанские слова — Carramba! — только успевай понимать.
— Estas casada? (ты замужем?) — поинтересовался милисиано у приглянувшейся ему Лили Казаковой.
Спутав “сasada” (замужем) с “cansada” (устала), Лиля привычной скороговоркой затараторила:
— Si, si, si; mucho, mucho! (Да, да, да, очень, очень), что можно было понять в смысле “многократно”.
Милисиано поднял бровки, мы захохотали, и в конце концов, он — тоже.
От Порт-Боу до Барселоны рукой подать, километров 80. Слева — бирюзовое море, справа — горы... Лица стариков — не лица, а лики. Дети с ввалившимися недетскими глазами. Нужда — живописная, картинная, но — нужда.
В Барселону приехали под вечер. Тёмные громады домов: светомаскировка.
В номере отеля “Диагональ” — барселонской резиденции советников и переводчиков — нас с Людой Черник не удивило ни обилие зеркал — даже на потолке, — ни экзотическая роспись стен: какие-то павлины с распущенными хвостами. Да и оглядеться как следует не успели: погас свет, взвыла сирена воздушной тревоги, забухала зенитка. В интервалах было слышно: гудят самолеты. Бах — бомба. Ба-бах — ещё одна. И пошло... Противно засосало под ложечкой. Тошнотворное чувство — страх...
Что полагалось делать в таких случаях? Выяснилось: если сдают нервы, спускайся в подвал или беги в метро. Но где гарантия? Незадолго до этого прямым попаданием на станции метро убило несколько сот человек.
Когда грохот утих и гул самолётов сместился куда-то в сторону, я предложила:
— Давай спать!
— Давай, но раздеваться не будем. Вдруг прямое попадание (!)
Утром после завтрака (пиала бурды, именуемой кофе) переводчиков отпустили на несколько часов в город — экипироваться “с учётом военно-полевых условий”. Кое-какие магазины ещё торговали; более того, по сравнению с нашим советским “шаром покати”, даже вызывали интерес.
Только когда нагруженные свёртками мы тронулись в обратный путь, мы спохватились, что не знаем, куда идти, — адрес отеля записать не догадались. Стали спрашивать прохожих: никто никогда о такой гостинице не слышал. Сбились с ног. Вот, кажется, знакомый перекрёсток — вроде бы здесь свернули на широкую rambla ... нет, не то. Хоть плачь. Неужели идти в полицию, объяснять, мол, заблудились, несмышлёныши! Оттягивая позорный момент, присели отдохнуть на скамейку на бульваре.
— Делаю последнюю попытку! — объявила я и решительно направилась наперерез приближавшемуся прохожему — молодому человеку с рукой на перевязи.
— Выручите нас, пожалуйста, мы никак не можем найти свою гостиницу, забыли взять адрес! Может быть, вы знаете, где находится отель “Диагональ?” — задала я сформулированный по всем правилам грамматики и хорошего тона, многократно обкатанный вопрос.
Хотя наше отчаяние со стороны, наверное, выглядело комично, молодой человек проникся сочувствием и не заспешил дальше, как все, а принялся обстоятельно расспрашивать, как выглядит здание, каков вход, куда выходят окна.
— Постойте, постойте... А зеркал в номерах много? А фазаны на стенах нарисованы?
— Да! Да! Да!
Он захихикал и здоровой левой рукой показал:
— Вон он, за тем углом, ваш “Диагональ”!
Довольный своей сообразительностью, парень предложил следовать за ним. “Диагональ”, в военное время — отель, а до войны публичный дом, оказался в трёх минутах ходьбы от бульвара.
Три postscriptum’a
1. Бывшего негритёнка из фильма Александрова “Цирк”, превратившегося в красивого негра, я встречала в 70-х годах в кулуарах Дома литераторов; он, кажется, состоял в секции поэтов Союза писателей, уцелел.
2. Жизнь Семёна Гимзельберга, принесшего мне благую весть, кончилась трагично.
После Испании и окончания университета он провоевал всю Отечественную войну, уцелел, но женился на писательнице Галине Серебряковой, той, что осталась твердокаменной коммунисткой в лагере и после. Мы увиделись на очередной встрече испанских ветеранов в Комитете ветеранов войны, около метро “Парк культуры”.
— Чем занимаешься? (Лучше бы не спрашивала)
— Редактирую её рукописи, — бесстрастно перечислял Семён, — выполняю супружеские обязанности, работаю дворником на её даче в Переделкине. Собираюсь развестись.
Но не развёлся, а повесился.
3. На полпути домой, из Гавра в Мурманск, комиссар теплохода “Россия” приказал:
— Ну-ка тащите на палубу пластинки, все до одной!
И мы, с болью в душе, свалили в кучу Лещенко и Вертинского — прощайте “В степи молдаванской”, “У самовара я и моя Маша...”. Комиссар с садистским удовольствием лично побросал их в море.
После ужина, в каюткампании, меня усадили за пианино и весь вечер, в пику комиссару, бунтовщики распевали запрещенные шлягеры. Он несмешно пошутил:
— А теперь надо бы за борт и аккомпаниаторшу!
Мемуары публикуются в журнале Seagull. Информация о подписке в раздела “ПОДПИСКА”
Добавить комментарий