Об оккупации – страшном времени для одесских евреев, не успевших эвакуироваться, написано много горьких страниц. Многочисленные сведения об охоте на евреев, добровольной выдаче их недавними добрыми соседями с последующей отправкой в гетто и лагеря уничтожения, об их ужасной судьбе широко освещались в прессе.
Вот краткая хронология этих событий. С помощью добровольных помощников из местного населения через три дня после сдачи Одессы, 19 октября 1941 г., началось выявление евреев. Найденных сгоняли в тюрьму и оттуда партиями гнали в «пороховые» склады (где при советской власти хранились артиллерийские снаряды). Их запирали в девяти огромных пустых складах и в течение нескольких дней расстреливали. Некоторые склады были облиты бензином, и узники в них были сожжены заживо. После освобождения Одессы в массовых захоронениях на этой территории было найдено более 24 тысяч трупов.
24 октября около 5 тысяч евреев было собрано у заставы Дальник. Часть расстреляли у противотанкового рва, остальных – в четырёх бараках, в стенах которых были проделаны отверстия для пулеметов, а пол предварительно залит бензином; один из бараков забросали гранатами.
В конце 1941 г. в Одессе было выявлено больше 60 тысяч евреев. В начале января 1942 г. их согнали в гетто, а потом партиями отправляли в лагеря уничтожения. Всего за время оккупации осенью 1941г. и зимой 1942 г. румынскими войсками,, под контролем, руководством и по инициативе нацистской Германии, в Одессе было уничтожено порядка 120 тысяч евреев.
Свидетелей и участников этих событий с каждым годом остаётся всё меньше, и будет неправильно, если их воспоминания уйдут в небытие вместе с ними. Мне, к счастью, удалось избежать такой страшной судьбы – наша семья эвакуировалась, поэтому перескажу рассказанные мне свидетельства двух моих близких знакомых, основанные на реальных фактах.
1. Начав работать после окончания института на заводе, я познакомился с инженером - технологом Александром Соломоновичем Бурштейном. Сдержанный, немногословный, неторопливый, он всегда глубоко вникал в суть проблемы (не только своей, технологической, но часто и нашей, конструкторской), давал толковые, взвешенные советы, находил пути решения самых сложных вопросов. И всё это спокойно, ненавязчиво, но очень логично и аргументированно.
Чем больше я узнавал его, тем больше чувствовал, что этот умный (а иногда мне казалось – мудрый) человек прожил непростую жизнь, прошёл через серьёзные испытания. Но он никогда не касался этих вопросов, не впускал в свой внутренний мир даже после того, как мы стали приятелями и явно относились друг к другу с симпатией. Хоть он давно стал для меня Сашей и мы перешли «на ты», но обо мне и обстоятельствах моей жизни знал он намного больше, чем я о нём.
Постепенно мы сблизились, и теперь на работе редкий день обходился у нас без общения. Он искренне интересовался всем, связанным с моей семьёй, моими друзьями. Я узнал, что после войны Саша окончил наш Политехнический, поработал по распределению несколько лет на военном заводе в Омске, потом вернулся в Одессу. Но во всём, что касалось его молодости, он по-прежнему оставался закрытым.
И только в начале 80-х, когда узники гетто и лагерей смерти начали оформлять свой статус, как-то под настроение его «прорвало». Тогда я узнал, что пережил в юности этот человек.
Перед оккупацией Одессы его семья не успела эвакуироваться. В первые дни семью Саши вместе с тысячами евреев погнали в тюрьму, где условия были ужасными. Иногда мужчин уводили оттуда на разминирование аэродрома. Их выстраивали в плотную шеренгу и заставляли идти по полю, подпрыгивая; некоторые подрывались на минах, что и было целью оккупантов.
Саша чудом избежал участи одного из 24 тысяч уничтоженных и сожжённых в артиллерийских складах. Он был в колонне, которую гнали туда, но ему повезло… О тех страшных днях Саша рассказывал очень скупо, а я не считал возможным спрашивать.
В начале ноября их неожиданно освободили из тюрьмы – вероятно, из-за угрозы эпидемии, и отпустили по домам. Вновь началось мучительное ожидание своей участи, издевательства вчерашних соседей, дворников и других мерзавцев.
О пребывании с начала января 1942 г. в гетто и последовавшем их перемещении в жесточайший мороз в лагерь смерти в Доманёвском районе Саша только упомянул; видимо, слишком тяжело было вспоминать. Однажды, через много лет, он вдруг («к слову») рассказал, что везли их в товарных полувагонах (без крыши), в которые людей заталкивали настолько плотно, что можно было только стоять. Некоторые замерзали в этом положении в первые часы езды. После прибытия эшелона на станцию Березовка при открытии двери вместе с полуживыми замёрзшими людьми вываливались замороженные трупы. Упавших били, а тех, кто не мог подняться, пристреливали.
Оттуда их колонну дальше гнали пешком до лагеря в Доманёвке (более 80 км), и её численность за это время существенно уменьшилась.
Про выживание в лагере, издевательства, смерть близких говорил мало; чувствовалось, что это ему очень тяжело. Пересказывать не буду, боюсь исказить факты и заменить их услышанными от других людей. Но про один эпизод, непохожий на другие и хорошо запомнившийся, расскажу.
Вместе с Сашей в лагере была его младшая сестра; из всей семьи удалось выжить к 1944 году только им двоим. Когда Красная Армия уже освобождала Украину, румынские власти объявили, что отпустят из лагеря детей до 14 лет, у которых есть родственники в Румынии. Семья Саши до войны жила в Бессарабии, румынский язык был у них после идиша вторым родным, поэтому они по-румынски заявили, что родственники есть. Саша в указанную возрастную категорию уже не попадал, хотя выглядел этот измождённый юноша совсем мальчишкой. А сестра условиям соответствовала, и её отправили в Румынию. С тех пор Саша о ней ничего не знал и допускал, что её давно нет в живых.
И вдруг во второй половине 80-х Саша неожиданно получил от неё письмо! Оказалось, что сестру с группой еврейской молодёжи переправили из Румынии в Палестину. Девушка работала, училась, взрослела, и через несколько лет вышла замуж за парня, давно жившего там с родителями. Он смог получить медицинское образование и со временем стал профессором, ведущим отоларингологом Израиля. Она с мужем вырастила детей, побывала во многих странах, где он читал лекции и производил показательные операции по своим оригинальным методикам.
В первое время после отъезда из лагеря сестра не знала, где искать Сашу, а потом её убедили, что этого делать нельзя – в Израиле было известно, что наличие родственников за границей очень усложняет советским людям жизнь и может быть опасным. Шли годы, десятилетия. Только в начале «перестройки» она решилась начать поиски через Красный крест, и через год с лишним ей сообщили адрес Саши.
И вот, наконец, через сорок с лишним лет они встретились. Приехала незнакомая женщина не первой молодости, в которой Саша, конечно, не мог узнать еле живую девочку из 44-го года. Не буду описывать чувства этих родных людей, которых жизнь так безжалостно разлучила…
Через пару дней после встречи они поехали в Доманёвский район, побывали в Богдановке, Мостовом – тех местах, где они чудом выжили и где погибли их близкие. А через некоторое время Саша с семьёй подали документы на выезд, вскоре уехали и оказались в Америке.
Я не знал точной даты и даже года его рождения. По моим расчётам, в 1995 г. Саше должно было исполниться семьдесят. Я попросил найти в отделе кадров его личное дело и выяснил, что он родился 17 октября.
На первом появившемся в нашем конструкторском бюро персональном компьютере, по моей просьбе, набрали насколько написанных мною и нашими коллегами тёплых пожеланий в стихах и в прозе, поместили какие-то шутливые картинки, и этот коллективный «документ» отправили с оказией по имевшемуся у меня американскому адресу. А в день юбилея я позвонил Саше по телефону и, предвкушая ожидаемый эффект, ликующим голосом поздравил.
Он, как обычно, несколько секунд помолчал, потом сдержанно поблагодарил и сказал: «Возможно, ты не обратил внимание, что я никогда не отмечал свой день рождения. В этот день начались наши несчастья – в Одессе стали хозяйничать румыны и немцы. Я, конечно, очень благодарен тебе и другим ребятам, но этот день для меня так и не стал праздником».
С тех пор мы пару раз в году перезванивались, расспрашивали друг друга о наших близких. Однажды Саша вскользь упомянул, что принимает лечение в связи с некоторыми проблемами онкологического характера, и сразу перешёл на другое, дав понять нежелательность этой темы. Говорил он с трудом, и мне показалось, что разговор его тяготил. Больше он не звонил, а мои попытки были неудачными.
В 2015 г. Саше должно было исполниться девяносто. Несмотря на услышанное двадцать лет назад, я 17 октября всё же позвонил, опасаясь, что могу услышать неприятное известие. К сожалению, так оно и случилось – Саши за несколько месяцев до этого не стало.
2. В моей книжной полке стоит книга «Помни! Не повтори!», написанная моим другом Леонидом Дусманом, который одиннадцатилетним мальчиком пережил ужасы лагеря смерти в Доманёвке и чудом выжил. Приведённые в ней свидетельства участников страшных событий тех лет невозможно читать без комка в горле.
Если внимательно всмотреться в центр изображённого на обложке могендовида, можно увидеть чёрное пятно с рваными краями. Этот элемент дизайна автор подсказал художнику сам – примерно так выглядит отверстие в одежде от пули. Лёня вспоминал, что в лагере местные деревенские пьяные полицаи, сидя на заборе, развлекались, соревнуясь, кто с первого раза «подстрелит жидёнка»…
Как всегда и всюду, люди вели себя по-разному. Были и такие полицаи, для которых человеческие жизни ничего не стоили, и избиения больных и всегда голодных, часто с тяжёлыми последствиями, и жестокие старосты, и бессердечные бригадиры-евреи, но были и сердобольные женщины, украдкой кидавшие детям картофелины или кусок хлеба. Когда мать Леонида поранила ногу и открытая рана быстро стала гноиться, местный крестьянин принёс ей несколько крупинок перманганата калия («марганцовки»), листья капусты и подорожника, и тем спас от начинавшегося заражения крови.
Эту книгу с адресованной мне трогательной дарственной надписью автора увидел мой товарищ и однокурсник, академик Аскольд Назаренко, профессор одесского Политехнического университета. Неожиданно тема книги оказалась ему достаточно близкой. Он вспомнил и рассказал мне о нескольких случаях, услышанных от матери и бабушки.
До войны Аскольд жил на Пересыпи ¬– узкой полосе суши между морем и двумя лиманами – Хаджибейским и Куяльницким. Об этой легендарной части Одессы многие даже никогда не бывавшие в этом городе слышали в знаменитой песне «Шаланды, полные кефали», которую пел Марк Бернес.
Через несколько дней после нашего разговора Аскольд повёз меня на Пересыпь к дому, где он вырос. Его все называли «Домом Ивановых», т.к. он был населён несколькими поколениями этой большой родни. Там их ныне живущие потомки, дополняя один другого, рассказали мне о событиях военных лет.
Один из Ивановых, Василий Иванович, был женат на еврейке Сарре. После прихода немцев и румын он не без оснований стал опасаться, что соседи по дому, расположенному в центре города недалеко от легендарного Привоза, выдадут её и их шестилетнюю дочь Аллу. Поэтому Василий ночью привёз Сарру в дом Ивановых и попросил спрятать её, а дочь скрытно вывез к дальним родственникам в деревню, пообещав вернуться за женой через некоторое время.
Сарру спрятали в дверной нише между двумя комнатами, где жила мать моей собеседницы Лили – Надежда, загородив нишу с другой стороны шкафом. Туалет был во дворе, и только ночью Сарра могла тайком туда выходить. Риск был велик, и родственники Аскольда это хорошо понимали – ведь за укрывательство евреев оккупанты грозили каторжными работами. А у Надежды уже тогда было трое детей.
О том, что прячут еврейку, через несколько дней стало каким-то образом известно не только в доме Ивановых, но и в расположенном напротив «доме Масловых», называемом так по фамилии его дореволюционных хозяев. Значительная часть обитателей этого дома имела весьма малопочтенную репутацию. Но на Пересыпи были свои понятия о порядочности – можно, как «масловцы», напиваться и выяснять отношения мордобоем, а то и ножиком, можно воровать, но нельзя предавать.
Поэтому не только Ивановы, но и «масловцы» не выдали Сарру. Она прожила так до приезда мужа, которому удалось тайком вывезти в деревню и её. После освобождения Одессы они втроём вернулись домой. Теперь их дочь Алла живёт в Израиле, у неё сын и трое внуков.
В ночь на 16 октября 1941 г. сапёры уходящей из Одессы Красной армии, не предупредив местное население, в трех местах взорвали дамбу Хаджибейского лимана. Огромный водяной вал, в несколько метров высотой, обрушился на Пересыпь, отрезав отходящие части от наседающей румынской армии.
Часть воды, пройдя по улицам и домам, ушла в расположенный недалеко Куяльницкий лиман, а остальная затопила Пересыпь. Вода просачивалась в каждый дом, подмывала стены из ракушечника, затапливала погреба, уничтожала запасы картофеля и других овощей. Люди спасались на плотах и лодках. Ужас, вызываемый во время обороны Одессы громкими бомбёжками, сменился страхом тихого затопления. Сколько при этом утонуло одесситов и сколько накануне зимы осталось без крыши над головой – никого не волновало.
К зиме уровень воды немного упал, но её оставалось достаточно. По этой ледяной воде, замерзая под холодным морским ветром, шли под охраной румын и полицаев старики, женщины и дети, которых гнали на станцию Сортировочная для отправки в лагеря уничтожения. А жители Пересыпи стояли вдоль улицы и смотрели на эту страшную картину.
В одной из проходивших мимо них групп шла дочь Сарры от первого брака Шейла с двухлетним сыном Федей. Увидев на тротуаре группу знакомых ей женщин из дома Ивановых, она воспользовалась тем, что охранник посмотрел в другую сторону, и молча вытолкнула мальчика из колонны.
Стоявшая там бабушка Аскольда Мария и другие женщины, так же молча, быстро спрятали мальчика за своими спинами, прикрыв чем-то из одежды. Все это видели, но никто не выдал. Шейла погибла, а Федя, внешность которого не была еврейской (он был похож на светловолосого отца), выжил. Его взяла к себе другая Надежда Иванова – сестра мужа той Надежды, которая спрятала Сарру.
После войны Федя жил в Одессе, в восьмидесятых годах эмигрировал в США и в 2003 г. умер в Нью-Йорке.
Вторая дочь Сарры от первого брака, родная сестра Шейлы, тоже шла в этой страшной колонне с грудной дочерью Диной и тоже молча выкинула девочку Ивановым. Дину взяла к себе та самая Надежда, мать моей собеседницы Лили, которая прятала у себя Сарру – бабушку Дины. Она выкормила грудью не только своего сына Валерия, но и его ровесницу. Таким образом, Дина стала Валерию ещё и молочной сестрой. Несмотря на пятилетнюю разницу в возрасте, моя собеседница Лиля и Дина дружили с молодости до самого отъезда Дины с мужем и двумя дочерьми в Израиль. Теперь у Дины две внучки; вся её семья живет в г. Нетания.
Обе Надежды Ивановы и их родственники рисковали не только своими жизнями, но и жизнями детей и близких. Тем не менее, для них, видимо, выбор был однозначен. При этом, как говорили мои собеседники, никто из их родных ни тогда, ни впоследствии не произносил высоких слов – они просто спасали людей, попавших в чудовищную беду.
Я ехал на встречу с потомками Ивановых, ожидая сдержанного делового разговора со мной – посторонним для них человеком, а оказался в тёплой обстановке, за дружеским столом («Нет-нет, у нас так не принято, пошли к столу, там и поговорим»). Мне показалось, что я давно знаю этих людей, я понял, что их простота в общении и сердечность – от воспитания, от примера родителей, от жизненного уклада нескольких поколений. И мне стало ещё понятнее, почему простые люди с Пересыпи, жившие тогда в доме Ивановых, поступали именно так – они привыкли так жить, у них были такие понятия и такая мораль.
Ушедший несколько лет назад из жизни мой товарищ Аскольд Назаренко был именно таким высокоморальным человеком потому, что вырос и сформировался как личность среди порядочных людей.
А ведь в то страшное время жили и другие, которые за несколько дойчемарок, за имущество еврейских семей или просто «по зову сердца» выдавали людей, обрекая их на муки и смерть. Думаю, что единомышленники этих подлецов есть и сейчас, как есть и много благородных людей, подобных героям этого повествования.
Часто говорят, что теперешняя жизнь ожесточила людей, сделала их чёрствыми и равнодушными к чужой беде. Я верю, что это не так. По словам моих родителей, в тяжёлые военные и послевоенные годы, когда бывало не менее трудно, не хватало самого необходимого, люди часто делились последним, относились друг к другу по-доброму. Упомянутый в начале моего рассказа Леонид Дусман рассказывал мне, что даже в нечеловеческих условиях лагеря смерти большинство людей старались друг другу помочь, утешить, поддержать чем могли. Так что во все времена были и добрые люди, и подлецы, и я уверен, что добрых всегда больше.
Мне неоднократно приходилось слышать высказывания о том, что возврат к описанию тех трагических событий исчерпал себя, ничего нового читатель не узнает, и не нужно поднимать эту тему вновь.
Думаю, что это неправильно по двум причинам. Во-первых, далеко не все имена порядочных и мужественных людей, проявивших себя в то время, известны, а они этого заслуживают. Во-вторых, и теперь есть разные люди с разным внутренним отношением к подобным вещам. Я не говорю об единомышленниках подлецов – они этого не стоят. Но для того, чтобы помочь нормальным людям отвлечься от сегодняшних непростых житейских проблем и задуматься, определиться, дать свою оценку, нужны факты, и о них непременно надо рассказывать.
Добавить комментарий