В январе в большом зале Карнеги Холла состоялся концерт звезд Большого театра. Накануне у меня на 12 часов дня было назначено интервью с примадонной театра Маквалой Касрашвили. Я опаздывала и нервничала. Оказалось — напрасно. Певица только проснулась после бессонной ночи: она c трудом адаптировалась к местному времени. Памятуя, как в схожих ситуациях вели себя другие знаменитости, я приготовилась, как минимум, к часовому ожиданию, но уже через пять минут Маквала Филимоновна пригласила меня, извинившись за беспорядок. На ее лице не было следов косметики, волосы свободно спадали на плечи. Мне стало неловко за мои замшелые представления о том, как должна выглядеть звезда в домашней обстановке.
 |
Фото Дамира Юсупова. |
|---|
Известно: оперные дивы — существа изнеженные, избалованные. Они окружены ореолом славы и поклонением. Для них возводят храмы и называют их оперными театрами. Их засыпают цветами, и толпы фанатов сторожат их у служебного входа в надежде на автограф. А уж принадлежность к Большому, который уже даже не театр, а символ российской государственности, вроде Спасской башни или Василия Блаженного, должна вознести их на небеса... Однако не возносит. Люди Большого, в большинстве своем, живут трудной жизнью, порой никак несовместимой с их статусом. Перефразируя нигилиста Базарова, можно сказать, что Большой для них не храм, а мастерская, а они в нем — работники.
Голос, сценический талант и невероятное трудолюбие роднят Маквалу Касрашвили с примадонной 60-70 годов Галиной Вишневской. Во всем остальном они антиподы. Галина Павловна и в изгнании оставалась “королевой”, у Маквалы Касрашвили, царящей на сцене “Большого” 40 лет, нет и намека на звездность. Ни амбиций, ни самолюбования, ни высокомерия. Она человек уютный, скромный, домашний. Но этот “домашний человек” несет на своих плечах груз ответственности не только за себя самое, за свой репертуар, но и за всю оперную братию. Должность, в которой Маквала Филимоновна Касрашвили пребывает уже около 10 лет, называется “Управляющий творческим коллективом оперы”.
— Зачем вам, Маквала, этот высокий чин? Эта ответственность? Готовите пути к отступлению?
— Многие так говорили, но я тогда об этом и не думала. Честно. Когда дирекция предложила мне эту должность, я была в расцвете сил, на пике оперной карьеры. И я ответила: “Извините, я еще хочу петь”. Мне сказали: “Ну, и пойте на здоровье”. Я подумала, посоветовалась с друзьями и согласилась.
Почему дирекция Большого не осчастливила этой должностью второразрядную певицу, пребывающую в перманентном простое, а предложила ее примадонне, занятой в репертуаре под самую завязку? Дело, думается, не только в уважении, которым Маквала пользуется в коллективе, а в том, что вся ее жизнь с двадцати лет связана с Большим. Он был (и остается) ее домом, ее семьей, ее личной жизнью. Она знает проблемы и нужды актеров, она помогает им, особенно молодым, в их первых самостоятельных шагах. Она помнит себя — испуганной грузинской девочкой, которая очутилась в холодной Москве одна, без мамы, без родственников. И вспоминает с благодарностью то тепло и участие, с которым ее встретили Тамара Синявская, Елена Образцова и другие корифеи. Галина Вишневская, вернувшись со съемок “Катерины Измайловой”, послушала “новенькую” в партии графини Альмавивы, и написала статью в местной газете, где целых три раза упомянула слово “профессионализм”. Такая оценка Вишневской стоит дорого.
О своей личной жизни Маквала говорит мало, не потому что скромничает, а потому что ее — нет. В молодости вышла замуж за соотечественника, но семейная жизнь не сложилась. Были романы, но не настолько серьезные, чтобы пожертвовать карьерой. И неуместно задавать дежурный вопрос о “хобби” в свободное от работы время. Нет этого свободного времени.
Маквала:
— Может быть, неудачный опыт замужества помешал мне устроить мою личную жизнь. Я так любила свою профессию, что на другую любовь у меня уже не было сил. Это сложно совмещать. Начинается ревность к успеху, к профессии. И потом — я уже привыкла быть одной. Сама себе хозяйка. Что хочу, то делаю. Мне уже трудно зависеть от кого бы то ни было.
— Театр на реставрации уже три года и еще будет столько же. Как он пережил это безвременье? Как вы проживаете его?
— Спектакли идут на Малой сцене, там зал на 800 мест. Состоялось несколько новых постановок: “Похождение повесы” Стравинского, “Мадам Батерфляй” — украшение нашего репертуара; нашумевшие “Дети Розенталя”. Две старых постановки: “Евгений Онегин” и “Борис Годунов” идут на сцене Кремлевского дворца съездов. Сейчас мы готовим “Евгения Онегина” в новой постановке молодого режиссера Дмитрия Черняхова.
— Я смотрела его “Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии”. Смесь русского фольклора с западным модерном. Если он то же самое сделает с “Евгением Онегиным”, то ... Скажите, ради Бога, где та черта, которую нельзя, переступить, чтобы не впасть в ересь, когда речь идет об осовременивании оперы?
— Молодым трудно подняться до уровня своих великих предшественников, и они ищут новые пути. Они верят, что сегодня бушуют те же страсти, что во времена Шекспира и Моцарта, и поэтому любая опера современна. Вот в “Батерфляй” Уилсон нашел же новое воплощение, новое видение оперного материала. Или лондонский спектакль “Риголетто”, перенесенный в Чикаго 30-х годов. Я думаю, что можно переносить старые оперы в современную жизнь, но делать это нужно со вкусом и тактом. А не так, чтобы Кармен выезжала на сцену на мотоцикле, а дева Феврония расхаживала в кроссовках Адидас.
— Вы закончили Тбилисскую консерваторию, но ни одного дня не пели в Тбилисской опере, вас сразу забрали в “Большой”. Как это случилось?
— Судьба. Я была на пятом курсе в классе Веры Давыдовой (знаменитое меццо сопрано Большого 30-50-х), когда к нам в Тбилиси по пути завернули директор и завлит Большого — послушать студентов. После прослушивания они спросили, не хочу ли я поступить к ним на стажировку. Я конечно и не мечтала об этом: меня ждали в Тбилисском оперном. Но через месяц я получила приглашение на конкурс. Мама закутала меня — в Москве стояли сильные морозы — и я полетела в Москву вместе со своим профессором Верой Давыдовой. Меня выпустили сразу на третий тур. Как я пела — не помню. Потом меня подозвали директор и художественный руководитель и сказали, что меня зачислили в стажерскую группу Большого театра. Сейчас у нас нет стажерских групп, а тогда без этого в театр попасть было невозможно. Уже в первый год я спела Микаэлу и графиню Розину из “Свадьбы Фигаро” и была зачислена в труппу.
— В 1975 году, Большой театр впервые выехал на гастроли в Америку. Каковы ваши тогдашние впечатления о Метрополитен Опера?
— Я пела в “Игроке” и “Войне и мире” главные роли. И во втором составе — Татьяну. Получила прекрасную прессу, приобрела поклонников и влюбилась в Метрополитен и американскую публику. После этих гастролей последовало персональное предложение спеть Татьяну в спектакле МЕТ. Тогда арт-директором был Ричард Радзинский, он очень помогал мне. Перед спектаклем я еще приняла участие в марафоне. Не знаю, есть ли сейчас эта практика сбора денег в фонд МЕТ. На сцене стоит рояль, участники марафона поют и играют беспрерывно 12 часов подряд. Звонит телефон, люди делают ставки. В этом марафоне принимали участие выдающиеся музыканты и певцы. Мне тоже, прежде чем спеть, пришлось сказать несколько слов по-английски. С нами ехала переводчица с английского и итальянского. Сейчас я свободно говорю по-итальянски и немного по-английски.
— Как вы ощущаете американскую публику? Сильно ли она отличается от русской?
— Я очень люблю американскую публику. От нее исходит доброжелательность. Это очень благодарная и знающая публика. Это та самая публика, которую мы сейчас в России, к сожалению, теряем. Билеты дорогие и завсегдатаи Большого уже не могут себе позволить их покупать. Молодежь занята попсой, это ужас какой-то. Но когда настоящие ценители прорываются в зал — спектакль превращается в праздник.
— Вас не удивляет, что здесь не принято дарить актерам цветы? Хлопать и вызывать на бис могут сколько угодно. Но без цветов. Может быть, потому, что редкий букет перелетит через оркестровую яму?
— Может быть (смеется). Здесь иногда сверху, из лож бросают цветы. Или передают через администратора. На одном выступлении на меня сверху посыпались конфетти. Я испугалась, но Радзинский объяснил, что тут это означает большой успех. И когда свистят и топают ногами — тоже. Все наоборот!
— Что сейчас в репертуаре управляющей творческим коллективом?
— “Бал Маскарад”, “Тоска”, “Пиковая дама”, “Турандот”. Кстати. Турандот я впервые спела три года назад. Нравятся роли, где бушуют страсти. Мне интересно петь разные характеры... Люблю передавать эту градацию чувств: от любви — к страсти, от страсти — к жестокости. Полина из “Игрока” Прокофьева — это моя роль. И отрицательные роли мне нравятся: Иродиада в “Саломее” Рихарда Штрауса, “Гертруда в Лоэнгрине”... Я пела эти партии с Гергиевым в спектаклях Мариинского театра
Перенесемся на минуту в зрительный зал, где Маквала Касрашвили (Сантуцца) и Бадри Майсурадзе (Турриду) выясняют отношения в светлое воскресенье на площади перед церковью. Турриду оправдывается и лжет, чем вызывает раздражение и злость Сантуццы. Счастливая соперница подливает масла в огонь. Турриду отталкивает Сантуццу и устремляется вслед за Лолой. Сантуцца в ярости шлет ему вслед проклятие. Оно, увы, сбывается. Короткая опера “Сельская честь” — лучшее из того, что написал Масканьи. Маквала в этой сцене превратилась в настоящую фурию, я и не предполагала в ней такой накал страстей. Это объясняется тем, что мне никогда не довелось видеть и слышать Касрашвили на оперной сцене: ее звезда взошла, когда мы уже были за океаном... И только уже здесь, В Нью-Йорке, я услышала Маквалу Касрашвили и влюбилась в ее мягкое бархатистое сопрано.
— Вы пели Сантуццу и Амнерис. Это меццо-сопрановые партии. Почему же вы никогда не пели Кармен? Это же ваша роль — по темпераменту, да и по голосу тоже?
— Я бы могла спеть Кармен — у меня достаточно плотный центр. Но я уже не могла бы двигаться на сцене, как Кармен. Время ушло. В молодости я и в лаптях ходила, и на метле верхом скакала. Еще я жалею, что не спела леди Макбет и Абигайль из “Набукко”. Это ранний Верди, он сочетает техническое владение тесситурой и колоратуру. Там тесситура охватывает две октавы. Надо было сочетать колоратуру на верхнем регистре с драматической игрой. Это замечательно делает Мария Гулегина.
— Какая из спетых партий вам ближе всего?
— Трудно сказать. Спетые роли — как дети. Как можно сказать, кого из них больше любишь? Татьяна дала мне путевку в жизнь. Я работала над ней с гениальным музыкантом Мстиславом Ростроповичем. Среди любимых — Тоска и Турандот, такие казалось бы разные партии.
— Давайте спустимся с небес на грешную землю. Перейдем от божественной музыки к сухой цифири. Как строится финансовая политика театра сейчас, в пору отлучения театра от государства и зрителя от театра? Да еще на Малой сцене, когда и Большая-то не кормит.
— Уже четвертый сезон мы получаем грант от президента. Зарплата у нас чисто символическая, но зато оплачивается выступление. Актер получает гонорар за спектакль — 1000 долларов. Если актер поет пять партий в месяц — не так уж и плохо. Если же актер не занят в репертуаре — он получает от фонда 1000 долларов в месяц. С началом ремонта, увы, пришлось сократить часть труппы, которая не была занята, но числилась на бюджете. Мы частично перешли на контрактную систему. Солисты могут разъезжать по гастролям, но они должны сначала выполнить обязательства по отношению к своему театру. Это касается ведущих. Артистам второго плана мы доплачиваем из того же президентского фонда от 600 до 700 долларов.
— Москва — дорогой город. Можно ли прожить на 600 долларов в месяц?
— А что делать? У нас — постоянная труппа. Мы должны как-то обеспечить людям прожиточный минимум. На Западе нет постоянной труппы, у них только хор и оркестр постоянные. Солисты приглашаются за гонорар. За спектакль — 6 тысяч и выше. Если бы мы перешли на контрактную систему полностью, как МЕТ, мы не могли бы обойтись без спонсоров и дотаций от государства, чтобы оплачивать гонорары звезд. Представляете: в “Аиде” — четыре звезды! На них же уйдет весь президентский грант! У нас сейчас период становления... но старикам от этого не легче. Наверное, правильно сделали некоторые наши пенсионеры, что уехали. Они здесь лучше социально защищены, чем на родине, которой они отдали всю жизнь, силы и талант.
— Что вы можете сказать, сравнивая свою жизнь при советской власти и сейчас?
— До перестройки мы получали зарплату. Я получала 550 рублей. Это были хорошие деньги. Жизнь была дешевая. Билет из Москвы в Тбилиси и обратно стоил 37 рублей. А теперь билет стоит 400 долларов. Тогда, конечно, не было такого разнообразия товаров, не было такого выбора, но можно было жить. (А хористам, которые получали 60-80 р.? — Б.Е.) Есть прослойка очень богатых людей, но в основном, люди живут плохо. Хуже всего приходится пенсионерам. У них пенсия — 100 долларов. У народных, у заслуженных, у лауреатов, без различия званий. Немногие получают так называемую “президентскую пенсию” — 300 долларов. Выживают за счет того, что сдают свои большие квартиры, снимают квартиры поменьше, похуже и живут за счет разницы. Хорошего в этом мало.
— У вас не было соблазна остаться на Западе?
— На второй год после моего дебюта в МЕТ, в 1980 году я снова приехала в Нью-Йорк. Наш самолет посадили в Канаде, пересадили на польский лайнер и доставили в Нью-Йорк. Это было начало охлаждения между нашими странами в связи с войной в Афганистане. После меня уже никого не выпускали: ни Образцову, ни Спивакова. В МЕТ я встретилась с дирижером Джузеппе Пагане. Мы были знакомы: он дирижировал “Тоской” и “Бал маскарадом”, где я была занята. Он спросил: “У вас есть семья? — Я ответила, что нет. — Тогда вы должны остаться. Вы с вашим голосом и данными сделаете здесь блестящую карьеру”.
Но я не могла бросить мать, которая меня воспитала и ради меня пожертвовала всем. Тогда мне казалось, что в Америку можно вернуться так же легко, как раньше. Я отказалась. И на семь лет потеряла Америку. Но нашла Ковент Гарден, где пела четыре сезона. Нашла Италию, Финляндию, Японию и другие страны. После возвращения в Америку я пела в Сиэтле, в Вашингтонской опере, в Хьюстоне. Два года назад я пела в опере “Нос” и оперетте “ Москва-черемушки” на Бард-фестивале.
— Вы еще не собираетесь на пенсию? Джоан Сазерленд ушла в 60...
— Пока я пою. Я пою “Тоску” на сцене Большого не кое-как. И Турандот. Я — самый строгий критик сама себе. Если я почувствую, что у меня что-то не получается, сама уйду.
— Большой и Мариинский — вечные соперники. Вы не завидуете мариинцам, что у них есть Гергиев, который вытащил их на международную орбиту? А у вас в Большом такого Гергиева нет...
— Я работала с Гергиевым. В нем сочетается харизма прекрасного дирижера и организатора. Он поднял Мариинский театр на большую высоту, дал своим актерам возможность разъезжать по миру и делать себе мировые имена. Но он добивался этого многие годы. А у нас дирижеры приходили и уходили. Мы сейчас, можно сказать, молодой организм. Главный дирижер Александр Александрович Ведерников очень самобытный интересный музыкант. Новый директор Андрей Геннадьевич Иксанов — блестящий знаток своего дела. Им предстоит большая работа. Я верю в то, что мы выйдем из кризиса. У нас очень талантливая молодежь.
Двое из молодых приняли участие в концерте: ошеломительное колоратурное сопрано Лариса Рудакова и роскошное меццо-сопрано Ирина Манистина. Мужчины: ведущий тенор Бадри Майсурадзе и молодой баритон Михаил Козаков тоже были на уровне.
Время летит быстро. Через три года с фасада Большого снимут леса, засияет золотом зал, и знаменитая квадрига помчит Большой в третье тысячелетие обновленным и очищенным.
Добавить комментарий