Клеопатра

Валю всегда удивляла способность героев Достоевского, взять хотя бы Раскольникова, жить по придуманной идее. Сама она жила, ка птица небесная, не ставя перед собой никаких интеллектуальных задач. Но с некоторых пор она сама была одержима «головной» идеей, ее буквально преследовала одна мысль - нужно было только успеть ее осуществить.

Да, нужно было спешить - через несколько месяцев они с Владом должны были пожениться. Владу удалось-таки устроиться на стажировку (хотя он и не проходил по возрасту) - изучать экономику, коммерцию, право и еще кучу всяких чрезвычайно важных и престижных ныне вещей в Австралии. Что в этой Австралии могла делать Валя с ее русской филологией и плохим английским, - было покрыто мраком неизвестности. В ночных кошмарах все это представлялось как зона тумана - входишь и идешь часами в густом липком облаке, сквозь которое где-то что-то брезжит.

Ей забрезжила одна совершенно безумная идея. Только надо было успеть до Австралии, потому что в Австралии жизнь, скорее всего, подчинялась другим законам и текла по другим руслам. Там все было продуманно, чинно, хорошо устроено, и люди умирали только в свой срок в первоклассных клиниках. А эта идея была прямехонько из русской литературы и к Австралии, Европе, Америке отношения не имела.

Валя уже несколько лет как закончила столичный педвуз и с отвращением преподавала странный предмет, называемый литературой. Отвращение к преподаванию, к типовому школьному зданию, к школьному буфету, к журналу, к дребезжащему звонку на урок, к директору, к общему с учениками туалету (учительский был временно на ремонте), к педсоветам и прочее, и прочее, было столь сильным, что, едва познакомившись у подруги с Владом и узнав, что он намыливается «за бугор», она сразу сказала «да, да, да», - даже раньше, чем он спросил. И лишь сказав, заметила, что кончики пальцев у него всегда потные, усы уныло свисают, волосы реденькие, и как-то не блещет он умом. Или это в мужчине не главное?

И еще… как это? Уши. Тут уж срабатывал филологический Валин навык, - «каренинские», оттопыренные уши Влада ей постоянно мешали, словно это была какая-то постыдная черточка характера. Но делать-то было нечего, то есть в нынешней России делать было совершено нечего.

Однако то, что Валя задумала, делать было нужно исключительно в России, столь нелепым, диким, неделовым все это должно было показаться любому разумному человеку с Запада.

Валя плохо поддавалась на агитацию – выработала иммунитет со школьных времен, но ее можно было зажечь. И вот подумать только! - ее зажгли! Вложили в ее упорный, цепкий, неотвязчивый женский мозг идею, с которой она теперь носилась как в детстве с любимой куклой - старым, потрепанным гномом.

И откуда пришло? Вот уж неисповедимы пути Господни. На ужаснейших курсах переподготовки учителей-словесников в жутком полуподвале с запахом погреба, где она обычно, не таясь, читала книгу, какой-нибудь переводной роман, в то время, как другие изучали «Аргументы и факты» или даже «Московские новости», - внезапно произошла «перемена декораций» («малая перестройка», как шутили курсисты). И к ним явился не прожженный методист, бодро задиктовывающий готовые формулы уроков, а робкий, заикающийся, рыжий лектор, которого женская аудитория встретила дружным смехом и смеялась до тех пор, пока этот рыжий, заикающийся и робкий не произнес тихим голосом тему своей лекции: «Эротика у Пушкина».

- Готика?- предупредительно переспросила полная дама , сидящая впереди и исполняющая роль первой ученицы, подсказывающей учителю. 

- Эротика,- прочистив голос, храбро повторил заика.

И тут зал притих. Значит, у хрестоматийного, обсосанного, переизученного Пушкина есть еще какая-то эротика? Любопытно.

Вале тоже было поначалу только любопытно. Но постепенно ею овладело иное чувство - она зажглась. Да, да, зажглась, потому что это была совершенно необычная лекция, лекция-размышление, лекция - исповедь, лекция - язвительный спор. Досталось в основном Достоевскому, который, по мнению рыжего оратора, ничего не расчухал (словечко Пушкина) в «Египетских ночах».

Оратор утверждал, что «торг Клеопатры» для Пушкина вовсе не свидетельствовал об упадке нравов и потере ценностных критериев в древнем мире. Поэт сам находил какую-то прелесть – предельную прелесть, - повторил лектор несколько раз, - в одной ночи любви, не имеющей продолжения и вовсе не обязательно кончающейся реальной смертью счастливца. Смерть может быть метафорической, - то есть все последующее мыслится как нежизнь. По мнению рыжего лектора, тут сказалось то чувство ограниченности времени. которое преследовало Пушкина. Он знал, что жить ему недолго, поэтому спешил, жил напряженнее, насыщеннее. И в результате возникла идея жизни, которая вся умещается в одну ночь.Причем жизни не бессмысленной, а освещенной любовью, приобретшей напряженность, красоту и трагизм.

Этот мотив лектор находил также в «Анджело», в истории взаимотношений Пушкина и Долли Фикельмон, а в дальнейшем в русской литературе он был подхвачен… Но Валя не слыхала, кем он был подхвачен, - она зажглась. Вот что нужно было делать! Вся ее короткая жизнь представилась ей такой унылой и докучной, а дальше Австралия - длинный ряд обеспеченных, сытых дней с Владом. Времени у нее совершенно не оставалось. И спасти ее могла только Клеопатрина ночь любви, в которой и будет заключен весь смысл, вся красота, весь трагизм ее глупого существования.

Во всем этом было много заманчивого, страшного и неясного. Пугала тень проституции - там ведь тоже удовлетворяют свою страсть за одну ночь. Или там не страсть? А вдруг Пушкин говорил о бездуховном, чисто плотском вожделении? Или это был тот самый «поединок роковой», о котором писал Тютчев и где самое главное - одержанная победа? А что если все-таки прав рыжий лектор, - и тут произошло уплотнение времени, его концентрация, вместившая целую жизнь?

Вопросов было множество. Они клубились и ветвились над Валиной упрямой головой, однако же не убавляли ей решимости - идея не нуждается в доказательствах, она сама может доказать, что угодно. Хуже было с практикой. Где найти такого, чтобы понял, оценил ее жертву? Ведь она же себе этого никогда не простит! И официанткой, обслуживая клиентов в сиднейском ресторане, будет еще внутренне ужасаться - как она дошла до такого, ведь всегда была невероятной скромницей. Или (кто знает?), разъезжая по парижским вернисажам и глядя на всех этих что-то из себя выкомаривающих субчиков и их дам, - будет думать, что она совершенно другая и они, вполне буржуазные, сытые, довольные, уравновешанные, - на такое безумство не способны…

Претендента не было. То есть полным-полно было вокруг всякой мелкой шушеры, бывших сокурсников, знакомых , неотступно названивающих именно в эти дни, накануне ее свадьбы, словно они получали какие-то невидимые сигналы, сослуживцев по школе - завхоза - бравого отставного военного, сутулого физкультурника, за ней приударявшего, - но все это было чудовищное не то.

О, какое же это было кружение вихря в Валиной голове! И навязчивый голос нашептывал - успеть, успеть, - словно за пределами России ее и в самом деле ждала смерть и жить оставалось считанные дни. Мятущаяся Валина мысль все чаще почему-то возвращалась к рыжему лектору, прочитавшему на курсах переподготовки такую неожиданную лекцию. Она даже вызвала рукоплескания у видавших виды, замороченных текучкой педагогов-словесников, хотя едва ли еще кто-нибудь сделал из нее столь радикальные выводы.

- Он,- вдруг подумала Валя (в этот момент она бегала по универмагу в поисках сувениров). - Ну, почему? Почему? - пискнул какой-то совершенно ошалевший, испуганный голос. 

-Потому,- был ему спокойный ответ. И все прояснилось, и оказалось, что Валя только этого и ждала всю жизнь.

И ведь если бы она сидела немного поближе, - он бы ее заметил, не мог не заметить. Но кто же знал, что это будет он, а не заунывный методист? Вот она и забралась на последний ряд. А вдруг он ее все равно заметил? Ей всегда говорили, что у нее выразительная внешность, на улице принимали за киноактрису, спрашивали, не она ли снималась в том фильме, где еще были замок, море, пустыня, верблюды, пирамиды. Почему-то всегда такой трафаретно-романтический, с восточным уклоном набор подробностей. Он просто не мог ее не заметить! Нужно было только напомнить ему о себе. Дальнейшее скрывалось для Вали в таком же липком тумане, как и Австралия. Но здесь была жизнь, и не просто жизнь, а возможный ее взлет, напор, квинтэссенция, самореализация, а там - тусклое и как бы потустороннее существование.

Нельзя было терять этого шанса, и она позвонила на курсы, чтобы узнать телефон лектора. Этот звонок был психологически самым трудным. Дальше пошло полегче, хотя ничего не получалось. Ей дали почему-то сразу четыре телефона лектора, которого звали Валентином Иосифовичем Ландау. И по всем этим четырем телефонам ей не удавалось дозвониться до этой необычной личности.

Сначала раздраженный и резкий женский голос сказал, что таких у них не имеется и чтобы больше не звонили. По второму телефону кто-то буркнул что-то нечленораздельное и повесил трубку. Когда Валя набрала третий номер, в трубке что-то щелкнуло и записанный на пленку чужой голос предложил продиктовать свой номер телефона или же передать что- нибудь для отсутствующего хозяина. Ни того, ни другого Валя сделать не решилась и в испуге повесила трубку. По четвертому - были постоянные долгие гудки.

И вот Валя сосредоточила усилия на четвертом номере: без конца - утром и вечером - звонила, так что даже невнимательный Влад увидел и спросил, кому это она названивает. Она раздраженно повесила трубку и оставила вопрос Влада без ответа. Впрочем, он был так озабочен предстоящим отъездом, что не заметил ни ее раздражения, ни оставленного без ответа вопроса. Хотя, возможно, это был тактический ход – зачем заводиться по пустякам?

Сроки близились. Было уже готово свадебное платье, почти не вызвавшее у Вали интереса, куплены кольца и билеты на самолет, что оказалось самым трудным. Валентин Иосифович Ландау не отзывался. А у Вали мозг, да что там мозг, все существо, давно и прочно забуксовало, и ничего иного в жизни, кроме «клеопатриной» встречи с исчезнувшим Ландау Валя не находила. Поэтому ударилась в тоску, на уроках сидела перед учениками с каменным лицом, чтобы не разреветься, а придя домой, рыдала уже не переставая с вечера до утра, как в детстве. Родители считали, что она так сильно переживает расставание с ними и с Россией и относились к ее слезам с уважением,- но и тайным злорадством - всем бы им так, перебежчикам! Владу было не до нее - самыми горячими днями были предотъездные.

А вдруг все отменят? А вдруг переменится руководство? А если одумается Австралия? За несколько дней до свадьбы и отъезда  (одно следовало за другим) Валя позвонила по третьему телефону, Вновь раздался щелчок и записанный на пленку чужой, металлический голос (Или это все же был неузнаваемый голос самого Ландау?) проговорил: «Ландау выбыл. Прощайте все!». Она несколько раз снова и снова набирала номер и слушала автомат. И наконец поняла, что его нет. Где его нет? В квартире? В Москве? В России? Или вообще? А что же остается у нее? Что же делать ей?

Ночью в аэропортной лихорадочной и словно обезумевшей, карнавальной толпе ей показалось, что она видит Валентина Иосифовича Ландау, невысокого и рыжего, со сверкающим взглядом, в светлом летнем костюме. Он не шел, а бежал, почти не прихрамывая, и она погналась за ним по залу аэропорта, но ухватила за рукав какого-то совсем чужого рыжеволосого мужчину, который сказал ей по-английски «sorry» и вежливо улыбнулся. Потом, пробежав несколько шагов, он обернулся и спросил что-то, где было «movies», «Egyptian», «deserts... Она с трудом поняла, что он принял ее за актрису из какого-то экзотического фильма и покачала головой. Нет, никогда не играла… А тот... пропал, он пропал в пространстве и во времени, исчез, растворился.

И сидя в кресле самолета, безутешная Валя вдруг подумала, что все это для любви безразлично. И если отыскался человек, впервые пробудивший в ней столь безумные мысли и желания,- то все остальное уже неважно. И в новых - любых – краях, за любыми кардонами, в прекрасном далеке или в запредельном и жутком туманном мареве,- будет жить эта искра, способная у нее, боязливой, сдержанной, трезвой, - разгореться неистовым пламенем клеопатрина любовного пыла.

Шарик разгоняется и разгоняется, времени у всех становится все меньше, и ночь любви уже, вероятно, слишком большой срок для жизни, чрезмерная роскошь. Но может быть, в этих или тех неистовых и неисчислимых пространствах им двоим все-таки уготована когда-нибудь любовная встреча, пусть даже и сжатая до мгновения, взгляда, вздоха. Словно у бабочки, летящей на огонь.

Как знать, как знать…

***

Из неопубликованного, конец 1980-х