Конец

Экскаватор, виновато повесив свой ковш, понуро стоял у края недорытой траншеи (до насыпи, где должен был размещаться конец дренажной трубы с водоотводом, оставалось ещё метров пять), а вот экскаваторщик Василий виноватым не выглядел вовсе.

– И не буду дальше рыть! – пафосно заявлял он остолбеневшему от подобной наглости бригадиру Блюхову. – Ты вон лучше послушай, что мужики говорят!

Мужики – это вся их бригада. Пятеро угрюмых работников, устроившихся кто как мог под дождём вынужденного простоя и молча наблюдавших за противостоянием оторопевшего начальника и пока ещё очень уверенного в себе экскаваторщика. 

Бригадир Блюхов обречённо проутюжил взглядом всех по очереди, чуть задержавшись на фигуре стропальщика Петра Шурупо. Тот, в свою очередь, на бригадира внимания не обращал, и, опершись о платформу автокрана, громко пил кефир прямо из пакета.

Блюхов прекрасно знал, что именно Шурупо – самый наглый и непрошибаемый тип из всей бригады. И если на лицах других работников хотя бы изредка проскакивали тени сомнения или даже сожаления по поводу невыполненной работы, то Шурупо явно не испытывал по этому поводу совершенно никаких эмоций. И при этом, к великому сожалению бригадира, именно он был неформальным лидером коллектива. Когда-то неплохого и в чём-то даже ударного…

Наглость Шурупо была той особой наглостью, про которую можно сказать, что она имеет не приобретённый, а, скорее, врождённый характер. Некий ниспосланный свыше талант, отточенный до совершенства многолетней и самозабвенной практикой. 

Как бывают прирождённые музыканты, поэты, художники, которыми судьба раз в столетие иногда делится с человечеством, так и Шурупо был в своём роде самородком, гением, но только в смысле наглости, лени и нахальства. И как настоящий талант он оказывал своим присутствием ощутимое влияние на окружающих. Озарял их, так сказать, своим сиянием и авторитетом. 

Поэтому, сколько бригадир не разговаривал с экскаваторщиком Василием, водителем автокрана Петром Чинзе, трактористом Иваном Цылиным, Генкой Мазуриком (просто Генкой Мазуриком) или сидящим неподалеку на куче мокрой глины дорожным рабочим Виктором Люлиным (которого Блюхов особенно недолюбливал за бесхребетную молчаливость и отсутствие чётких позиций по всем без исключения вопросам), на самом деле он всегда боролся исключительно с Петром Шурупо. Вот только говорить напрямую с ним у бригадира почему-то никогда не получалось. Блюхову претила наглость Шурупо. А Шурупо, видимо, претило вообще всё вокруг, кроме кефира и безделья. 

***

Телогрейка постоянно сползала с мокрой глины, и Виктору раз за разом приходилось её поправлять. Да, телогрейка совершенно точно была уже полностью испорчена, но так как этот факт относился к мгновению прошедшему, переживать по этому поводу в мгновении настоящем Виктор смысла не видел. Тем более, что в это самое настоящее мгновение он был целиком поглощён созерцанием разворачивающейся прямо у него на глазах картиной борьбы двух самых главных и определяющих Начал. 

Начал всего мироздания – так обычно называл их сам Виктор. 

Разумеется, ни бригадир Блюхов, ни прямолинейный экскаваторщик Василий не претендовали на роль именно тех самых Начал, но вот как некая модель возникновения всего сущего, они, по мнению Виктора, вполне годились – их было двое, они взаимодействовали (причём весьма бурно и громко), а само это взаимодействие высвобождало массу словесной энергии, которая дрейфовала в дождливом пространстве засеянного рапсом поля и при этом могла быть совершенно свободно интерпретирована любым из членов их бригады. 

Примерно таким же образом, по мнению Виктора, функционировало и всё мироздание в целом... 

– Комбайны со дня на день пойдут! – перешёл на торжественный крик бригадир в ходе очередной атаки на стойкого экскаваторщика. – Вы хоть представляете, сукины дети, что творите?! До Друлёвки ж кроме как по этой дороге не проедешь – мост через реку весной ещё смыло! За это ж и привлечь могут! 

– Ну чего ты раскричался – привлечь, привлечь... Не могу копать дальше, не могу-у-у! – экскаваторщик Василий нетерпеливо тряс перед бригадиром своей заслуженной кепкой, словно пытаясь вывести того из ступора, не позволявшего осознать простую и понятную истину, доступную всем остальным работникам бригады. – Динозавр там, понимаешь?! Ди-но-завр! Ну или же что-то навроде того! Кости – с метр! Копать дальше – значит, науку на корню зарубать! Потенциально важную и основополагающую науку! Ты вот цену находке такой представляешь, чтобы губить её? Что потомки скажут?

– Какие кости?! Какие потомки?! Копать надо! – взвыл бригадир и сделал несколько угрожающих шагов в сторону Василия.

Тот, в свою очередь, отступать явно не собирался.

***

Когда и почему Виктор начал размышлять о Началах мироздания, он достоверно вспомнить не мог и сам. Случилось ли это сразу после того как его природная нерешительность и верность государственной сберегательной системе привела к потере всего накопленного семейного капитала, или после того, как жена в первый раз назвала его импотентом (на самом деле, времени между этими двумя событиями прошло не так уж и много, так что здесь вполне можно было предположить наличие некоей внутренней связи), определить было сложно. 

Однако по любым подсчётам выходило никак не менее десяти лет – вполне солидный срок, за который Виктор, на самом деле, ничуть не приблизился к ясному и простому пониманию того, что должно быть ясным и простым само по себе, а заодно и делать таковым всё окружающее. 

Правда, как и в случае с телогрейкой, Виктор по этому поводу сильно не переживал. В конце концов, истина ведь и не должна сразу открываться любому, кто только хочет её найти. Тем более, что, если повнимательнее посмотреть на этого самого «любого», то почти наверняка окажется, что ищет он вовсе не истину, а нечто очень от неё далёкое и на самом деле никак с ней не связанное. 

– А ну, заводи свою машину! – орал, тем временем, Блюхов. 

– И не подумаю! – гордо отвечал Василий.

– Заводи, говорю! 

– Нет! 

– Заводи!

– Нет!

– Хрен тебе!!!

Тут, исчерпав оперативный запас ругательств, Блюхов на некоторое время замолчал. Кажется, ему становилось всё труднее подыскивать слова, которые могли бы донести до экскаваторщика всю глубину его неправоты. И в этом своего бригадира Виктор хорошо понимал – проблема слов волновала и самого Виктора ничуть не в меньшей степени. Правда, в отличие от Блюхова, завершившего свои лексические поиски довольно быстро и обрушившего на Василия новый поток отборных ругательств, сам Виктор не спешил присваивать Началам мироздания какие-либо более определённые названия. 

Он доподлинно знал, что ни одна подобная попытка, предпринятая до него многими и, надо сказать, весьма авторитетными людьми, так и не привела хоть к сколько-нибудь приемлемому результату. Аристотель, Кант, Гегель, тот же бригадир Блюхов – все они были создателями целых теоретических систем, которые в своём развитии неизменно уводили своих создателей от основного вопроса о Началах в пространные области этики, социологии, религии или рабочих план-графиков. 

Удивительная в своей наивности и очевидности ошибка, если учесть, что сам процесс совершения мироздания, как понимал его Виктор, просто не мог представлять из себя нечто сложное и многоуровневое. А все его внешние атрибуты, будь то религия, этика или возникшая вдруг острая необходимость вкопать дренажную трубу под дорожный настил, являлись всего лишь следствиями, которые имели смысл и значение только для самого человека. Ведь это человек способен мыслить, интерпретировать, говорить и пить кефир в своё рабочее время. Самим же Началам мироздания всё это не свойственно и не нужно. 

Более того, по мнению Виктора, их редкая привилегия как раз в том и состояла, что, порождая всё на свете, они не несли никакой ответственности за конечный результат своего труда, не были им обременены и, скорее всего, даже не подозревали о его существовании, чем выгодно отличались от тех же членов бригады, которым Блюхов в данный момент предрекал множество грядущих проблем, затрагивающих одновременно финансовую, гражданскую и даже уголовную области бытия. 

– Козёл! – орал бригадир на Василия. 

– Сам козёл! – вполне достойно отвечал тот. 

По мнению Виктора, в широком обывательском ходу была только одна формулировка, отражавшая в своей простоте и однозначности процесс функционирования мироздания в большей степени, чем все остальные, и благодаря этому подбиравшаяся к Началам так близко, как это мало кому ещё удавалось. 

Но даже эта, так называемая «теория извечной борьбы добра и зла», всегда старалась низвести участвующие в ней силы до простых и понятных персонификаций, заменяя главенство первоначального импульса привычными образами, которые в отдельности никогда и ничего объяснить были не в силах, но при этом всегда стремились выйти на передний план. 

Дело здесь, по мнению Виктора, было в наглядности, которая слишком уж часто принимается людьми за очевидность. 

Конечно, Виктор и сам иногда прибегал к этой простой, народной трактовке Бытия (незаменимой в быту, на работе и даже просто в сознании рядового рабочего человека), однако для него в её содержании, главным безусловно, являлась только часть фразы о извечной борьбе. Все же последующие слова в ней вполне могли употребляться, по его мнению, в произвольных сочетаниях и совершенно без ущерба для основной идеи – будь то борьба добра со злом, зла со злом, добра с добром, добра с борщом, борща с тараканом и т.п.

– Да где там кости? Покажи! – бригадир тем больше терял самообладание, чем громче становились глотки кефира, которые совершал Шурупо, периодически вытиравший свой рот и подбородок рукавом телогрейки.

– Ага, покажи! Там же воды теперь по колено! Хрен увидишь! Но кости там, говорю тебе – вооо! – и экскаваторщик Василий в очередной раз широко развёл руки в стороны.

Воды в канаве за время дождя и действительно собралось прилично, что можно было признать самой исчерпывающей похвалой дорожным инженерам, принявшим решение дренировать дорогу именно в этом месте. Впрочем, их профессионализм в данном случае вполне мог являться следствием простой наблюдательности – вся техника на этом участке дороги регулярно увязала по самое брюхо, как и диалог бригадира с экскаваторщиком, всё более напоминавший воронку, в которой исчезали последние остатки субординационных отношений, профессионализма и даже простой человеческой этики. 

– А ну, рой быстро!

– Не буду рыть!

– А ну, рой!

– Не буду!

– Рой!

– …!

***

Крайняя непрезентабельность и угрюмая локальность наблюдаемого конфликта также не смущали Виктора, в чём он, по своему твёрдому убеждению, избегал ещё одной распространённой ошибки, свойственной человеку в его поисках истины и Начал мироздания. 

Люди всегда обращают в первую очередь внимание на масштабы энергии, возникающей в процессе любого взаимодействия, будь это процесс разрушения небесных светил или спор между участковым Ершовым и соседкой Любой по поводу объективности происходящего в её сарае процесса самогоноварения.

Именно масштаб руководит вниманием несведущего человека – грубый, шутовской, заставляющий людей открывать рот в изумлении перед картиной разлетающихся осколков и надёжно скрывая за этим красочным, но при этом совершенно бессмысленным фейерверком, саму причину пиротехнической напряжённости окружающего Бытия. 

На самом же деле, размышлял Виктор, важен только первичный импульс, который порождает всё остальное. И только потом, когда это самое «всё» уже возникло, оно начинает свободно дрейфовать в пространстве, обретая формы, размеры, свойства и названия, в конечном итоге превращаясь во всё те же самые слова, из которых человек упорно пытается слепить истину, даже не подозревая, что вся эта истина не выходит за границы его собственной черепной коробки. И уж в этом плане точно не имеет никаких шансов для того, чтобы хоть как-то прилепиться к Началам мироздания – вполне возможно, таким же непрезентабельным и скромным, как экскаваторщик или его взъерошенный бригадир, но при этом, несомненно, простым и великим в своей независимости от любых планов и графиков.

Кстати, в том, что, несмотря на возникший вопрос о динозавре, комбайны всё равно пройдут в срок, Виктор, в отличие от бригадира Блюхова, совершенно не сомневался. Раньше, когда взаимоотношения с мирозданием у него были попроще, а сберегательная книжка ещё не претерпела своей трансформации из важного и многообещающего документа в кусок ненужного и какого-то особенно обидного картона, он даже наивно считал это основным достоинством социалистического принципа организации труда – когда в один день возникшая проблема казалась настолько непреодолимой, что все старались как можно быстрее умыть от неё руки и на всякий случай найти первых попавшихся виновных, а в другой день она же легко решалась мимоходом и как бы сама по себе, зачастую даже без оформления каких бы то ни было инструкций, накладных и актов.

И если раньше Виктор склонен был приписывать подобные метаморфозы обычному человеческому энтузиазму, чувству коллективной вовлеченности в процесс труда или даже простой гражданской сознательности, то теперь он не испытывал сомнений в том, что дело здесь было совершенно в другом, а именно – в том, что реальность, которую человек считает объективной, на самом деле таковой не является, а большинство процессов и явлений, которые люди полагают объективно существующими, на самом деле существуют только «в» и «на» словах. И всё это в буквальном, самом сложном для человеческого понимания, смысле. 

Собственно говоря, весь трагизм человеческого существования, по мнению Виктора, и заключался именно в том, что, прекрасно осознавая несостоятельность, изменчивость и двусмысленность слов, человек вынужден существовать в мире, который из этих слов состоит – таком же непостоянном, двусмысленном и жестоком. Правда, понять это были способны очень немногие. 

Вот и для бригадира Блюхова было совершенно непостижимо, как бригада, всего два дня назад заверявшая, что осуществить предстоящий дренаж гравийной дороги на Друлёвку можно, выражаясь простым, народным языком, «как нечего делать», теперь самозабвенно доказывала обратное, ссылаясь, к тому же, на какого-то там динозавра.

Блюхов снова истошно орал на Василия, призывая того отвечать за свои слова (действие, по мнению Виктора совершенно бессмысленное), засунуть куда подальше науку (в состоятельности науки Виктор также сомневался и в этом готов был проявить Блюхову сдержанную солидарность), а еще утверждая, что вся их бригада – мужики только на словах... (вот тут уж Блюхов, по мнению Виктора, проявил удивительную проницательность в вопросах устройства мироздания, но, вероятно, не смог в полной мере осознать её, ввиду своей излишней эмоциональности). 

И если бригадир Блюхов в своих эмоциях на данный момент, кажется, был близок к тому, чтобы прибегнуть к физическому воздействию на Василия (весьма распространенного способа поиска истины), то сам Виктор в своих изысканиях предпочитал использовать метод совершенно иной, не требующий прямого воздействия на окружающих людей, предметы и мнения, но при этом кардинально изменяющий их суть в глазах человека.

Стоило лишь просто осознать, что человек, упорно стремящийся при помощи слов описать некое Начало, вещь в себе, истину или Бытие как таковое, на самом деле всякий раз описывает нечто, совершенно отличное и даже противоположное этому Бытию (некое Небытие, частью которого является он сам, и которое с таким упорством называет Бытием), как вокруг всё сразу же становилось на свои места и позволяло наблюдать окружающий мир с новой, на первый взгляд, нелогичной, но при этом куда более убедительной по своему существу, точки зрения. И даже тот самый динозавр, выглядевший нелепой шуткой, если рассуждать о нём как о части объективного Бытия, посреди Небытия дрейфующей словесной энергии имел такое же право на существование, как и любой из членов их дорожной бригады. 

Вероятно, Виктор мог бы помочь охрипшему бригадиру Блюхову понять суть происходящего, но всё же, поразмыслив над возможными последствиями, решил и дальше сохранять свой привычный нейтралитет мнений, сторон и действий. Всё-таки, неподготовленный Шопенгауэром, Блюхов мог слишком уж болезненно отреагировать на тот факт, что бригада предъявляет в качестве оправдания своего бездействия не только динозавра, но ещё и некие Начала мироздания, в свете которых и он сам, и злосчастный динозавр в равной степени приписывались к Небытию. 

К тому же, при помощи уговоров, просьб и прямого запугивания, Блюхову всё же удалось несколько поколебать самурайскую стойкость экскаваторщика – Василий всё чаще растерянно озирался по сторонам и всё отчаяннее мял в руках свою кепку. Обычно это означало, что он готов занять место за рычагами своего железного жирафа и направить все свои усилия из области теоретически-моральных рассуждений в область сугубо профессиональную, в которой он чувствовал себя куда более уверенно, нежели в рассуждениях о важности палеонтологических изысканий в период уборочной страды. 

Ощущение близкой победы над Шурупо, который только что допил кефир и размашисто зашвырнул пустой пакет далеко в поле, воодушевляло Блюхова, и он даже проронил несколько напыщенных фраз о том, что все они делают одно общее дело (это, видно, брало своё активное комсомольское прошлое, над которым теперь многие в открытую насмехались, но которое Блюхов втайне любил), и не должны впадать в мелочный антагонизм из-за каких-то там не до конца выясненных и, к тому же, совершенно точно вымерших динозавров. 

Однако Шурупо восстановил статус-кво мастерски, ещё раз убедив всех присутствующих в том, что его талант – это талант, ниспосланный свыше, повергнуть который при помощи запугиваний, призывов к совести и фразам о каком-то общем деле совершенно невозможно.

Достав из кармана телогрейки второй пакет кефира и мастерски высморкавшись, Шурупо принялся открывать его зубами, мгновенно перечеркнув все достижения бригадира, пытавшегося отдышаться после приступа такого длительного красноречия. 

– Динозавра губить не дам! – тут же твёрдым голосом заявил экскаваторщик Василий и энергично натянул кепку себе на голову.

К такому повороту событий Блюхов был явно не готов – схватившись за голову, он громко застонал и осел прямо на мокрую глину рядом с Виктором. 

Кажется, Блюхов был на пороге того, чтобы задуматься о основах мироздания, как это когда-то случилось с самим Виктором, хотя и рисковал с учетом своего морального состояния угодить не то в солипсизм, не то прямо в психушку (Виктору на своём веку довелось побывать в обоих этих измерениях, и он до сих пор не имел четкого мнения по поводу того, что же из этого хуже). 

В любом случае, нужно было как-то поддержать запутавшегося в словах Блюхова.

– Всё само собой образуется... – сочувственно сказал Виктор, похлопав бригадира по плечу.– У людей так обычно и бывает...

– Да у вас всё не как у людей... – сдавленно простонал Блюхов, бросив на Виктора нехороший и, как тому показалось, слишком уж метафизический взгляд. 

***

«Не как у людей… Не как у людей… Не как у людей… Не как у людей…»

Виктор сперва не понял, что именно с ним произошло, однако в том, что произошло что-то серьёзное, он не сомневался. Со стороны это, наверное, выглядело так, будто он просто ощутил крайнюю негодность промокшей телогрейки и вскочил, дабы избежать промокания своих штанов. Во всяком случае, ни Блюхов, продолжавший усиленно рвать на себе волосы, ни другие члены бригады не обратили на подскочившего Виктора никакого внимания. 

Однако до своих штанов и телогрейки Виктору, как и прежде, дела не было. А вскочил он потому, что безобидная фраза Блюхова оказалась не такой уж и безобидной. Кажется, вместе с этой фразой весь мир в черепной коробке Виктора дернулся, перевернулся, встал на мгновение на ноги, а затем снова перевернулся… 

Подобное с Виктором случалось пару раз и раньше – в моменты, когда, благодаря наплыву многих бытовых факторов, он совершал важные (если не сказать глобальные) для себя открытия. Например, когда в пылу бурной ссоры, он однажды заявил супруге (а заодно и всем её родственникам), что все они – суть Небытие, в свете чего любые их претензии насчёт его затянувшейся безработицы бессмысленны и необъективны, - открыв, тем самым, для себя определяющую роль Небытия в общепринятом Бытии человека. Или, когда осознал, что визиты к самогонному аппарату соседки позволяют понять многие процессы мироздания на более отвлечённом и глубоком уровне, зачастую не требующем словесного выражения вовсе.

Вот и теперь он, кажется, снова стоял на пороге нового прозрения. Очень важного и, возможно, определяющего. Того самого, которого он искал столько лет и которое, на самом деле, вовсе и не думало от него прятаться, а наоборот, как понял сейчас Виктор, всегда находилось рядом. 

Сколько раз он пользовался моделью противостояния добра и зла, подвергая сомнению понятия добра и зла, но никогда не сомневаясь в основной форме их взаимодействия – в конфликте. И это при том, что этот конфликт – он был кругом всегда. Он был решительно везде и решительно всем – словом, формой, любым взаимодействием. Он был рвущим на себе волосы бригадиром Блюховым, допивающим кефир Шурупо и неподвижной бетонной трубой, по-прежнему лежащей в стороне, но вместе с тем занимающей центральное место во многих плоскостях окружающей реальности всеобщего Небытия. Более того, он был самим Небытием, тем самым динозавром, столько лет не позволявшим Виктору осознать одну простую истину – искать ему нужно было вовсе не какие-то там Начала, с нездоровым усердием вышибающие искры из лбов друг друга и в этом ничем не отличающиеся от самих людей, а нечто совершенно иное – нечто единое, лишенное всякого конфликта, импульса и протяженности. Нечто, что стоит перед любыми Началами и что, как особенно ясно понял сейчас Виктор, вполне могло быть названо словом… Обычным, очень знакомым, а иногда и особенно нужным словом. 

И это слово Виктор, теперь, кажется, знал…

Ободряюще похлопав по плечу растерянного экскаваторщика, Виктор энергично сгреб в охапку лежащие на земле стропы и уверенным шагом, под восхищенные взгляды бригадира Блюхова, направился прямиком к трубе...

В последний момент из-за автокрана перед ним возникла недовольная физиономия Шурупо, но ни он, ни его кефир теперь были просто не в состоянии остановить Виктора, направлявшегося к разрешению всех вопросов мироздания, а заодно и своих собственных (и между которыми, как знал теперь Виктор, на самом деле, не было совершенно никакой разницы). 

***

Труба заняла своё место как вкопанная (наверное, потому, что теперь она таковой и являлась), и бригаде оставалось только дождаться бульдозер, за которым воспрявший духом Блюхов умчался, крепко пожав всем руки и на эмоциях даже зачем-то расцеловав печального Генку Мазурика. 

Сама бригада теперь неспешно готовила машины и инструмент к пути на базу, не нарушая усталую тишину пустыми разговорами и лишь изредка перебрасываясь короткими, профессиональными фразами, в своей однозначности не рисковавшими нарушить торжественность сложившегося момента.

Подойдя к куче глины, Виктор неторопливо снял спецовки и умиротворённо осмотрелся вокруг…

Всё было готово к тому, чтобы из его уст прозвучало слово, предшествующее всякому началу и простотой своей истины стиравшее любые грани между Бытием и Небытием, позволяя человеку двигаться вперёд, невзирая на любые кефиры всевозможных окружающих обстоятельств. 

– Конец! – торжественно произнёс наполненной дождём тишине Виктор и поднял с земли свою грязную, промокшую насквозь телогрейку.