Сардинский посланник при русском дворе в 1783-1787 гг маркиз де Парело говорит об унизительной роли шута в окружении светлейшего князя Г.А. Потемкина-Таврического. “При князе, - сообщает маркиз, - [роль эта] принадлежит одному полковнику, который ищет повышения помимо военных подвигов”, и относит его к числу “прихлебателей” и “униженных прислужников”. Историк В.Г. Кипнис установил, что полковник этот – не кто иной, как Сергей Лаврентьевич Львов (1742-1812), и также аттестовал его резко отрицательно: “Карьерист, угодливый придворный, человек с сомнительной нравственной репутацией”. Современники, однако, говорили прямо противоположное: человек этот “заслужил уважение и по уму, и по нравственным качествам”. И в пользу cего как раз и свидетельствует тот факт, что Львов долгое время был любимцем проницательного Потемкина (“первым фаворитом большого фаворита”, как шутливо назвал его писатель Н.Ф. Эмин). А Потемкин, по общему признанию, обладал “величайшим познанием людей”! Как мы покажем, Львов, без сомнения, был человеком духовно близким князю Тавриды, пленившим его как своими военными талантами, так и неистощимым остроумием.
В самом деле, обвинение Львова в карьеризме покажется совершенно несостоятельным, если мы обратимся к его беспорочной ратной службе на благо Отечества. Профессиональный военный, он после окончания Артиллейского кадетского корпуса был произведен в штык-юнкеры и принял участие в первой и второй турецких войнах. Его усердие и расторопность обратили на себя внимание начальства, и он был определен к генерал-фельдцейхмейстеру, сперва флигель-адъютантом, а потом генерал-адъютантом. Именно благодаря собственным заслугам (а не по протекции Потемкина, с коим он находился в дальнем родстве) Сергей Лаврентьевич в 1776 г. был произведен в подполковники, в 1782 г. – в полковники, в 1787 г. – в бригадиры. В день Очаковской баталии, 6 декабря 1788 г., бригадир Львов, начальствуя над первой частью второй колонны, под жестоким огнем неустрашимо врывается в крепость. “Во уважение за усердную службу и отличную храбрость, оказанную при взятии приступом города и крепости Очакова,” он был пожалован орденом Св. Георгия 3-го класса и званием генерал-майора. При штурме Измаила в декабре 1790 г. Львов возглавляет первую колонну правого крыла, проявляя чудеса храбрости. Стремительно приближаясь ко рву и палисаду, преграждавшему путь от каменной казематной батареи к Дунаю, он первым перескакивает через палисад, овладевает батареями и быстро следует к Бросским воротам, но получает при этом тяжелое ранение. За сей подвиг сам великий А.В. Суворов представил его к награждению орденом Св. Анны 1-й степени. Впоследствии Львова пожалуют званиями генерал-лейтенанта (1797 г.) и генерала от инфантерии (1800 г.).
Сергей Лаврентьевич сопровождал Потемкина не только на поле брани – он был его неизменным спутником и в часы досуга. Он обладал даром имитатора-пародиста (сим искусством блистательно владел и светлейший) и мог со свойственным ему комизмом в точности передать манеру речи, интонации и даже телодвижения изображаемого лица.
Только Львов своей игривой искрометной шуткой мог чудесным образом разогнать хандру, часто овладевавшую патроном. Рассказывают, что однажды он ехал с Потемкиным в Царское село и всю дорогу должен был сидеть в углу экипажа, не смея проронить ни слова, потому что князь находился в самом мрачном расположении духа и упорно молчал. Когда Потемкин вышел, наконец, из кареты, Львов остановил его и с умоляющим видом сказал:
- Ваша Светлость, у меня к Вам покорнейшая просьба.
- Какая? – спросил изумленный Потемкин.
- Не пересказывайте, пожалуйста, никому, о чем мы с Вами говорили дорогой.
Потемкин расхохотался, и хандра, конечно, тут же отступила.
В другой раз Потемкин спросил у Львова:
- Что ты нынче так бледен?
- Cидел рядом с графиней Н., – ответствовал тот, – и с ее стороны дул ветер. А она, как
Вы знаете, сильно белится и пудрится.
Неподражаемы были анекдоты нашего героя на военные темы. Однажды его спросили, храбро ли сражаются австрийцы с турками? “О, прехрабро! – отвечал он. – Знаете ли, как они ловят турок? Однажды во время сражения один австрияк закричал товарищам: “Эй, братцы, я поймал турка!” – “Так веди его к нам!” – отвечают ему. – “Да он не идет!” – “Ну, так ты иди сюда!” – “Да он не пускает!”.
Остроты Сергея Лаврентьевича имели большой успех и передавались из уст в уста. Наш остроумец находил, что секретари имеют некое сходство с часовой пружиной, потому что они тоже медленно направляют ход. А вот как однажды он разыграл саму Семирамиду Севера. Когда императрице Екатерине II подарили огромный телескоп и придворные уверяли, что, наводя его на небо, различают даже горы на луне, Львов парировал:
- Я не только вижу горы, но и лес.
- Ты возбуждаешь во мне любопытство! – сказала заинтригованная императрица, вставая с кресел.
- Торопитесь, Ваше Величество, – продолжал он, – лес уже начали рубить; подойти не успеете, как его срубят.
Cветлейший князь не только сам смеялся шуткам Львова, но и использовал его дар остроумца, чтобы одергивать зарвавшихся сиятельных спесивцев, кичившихся своим показным величием. Так, тщеславный генерал-аншеф М.Н. Кречетников, сделавшись тульским наместником, окружил себя поистине царской пышностью и обращался чрезвычайно надменно не только с подчиненными, но даже с лицами, равными ему по положению. Потемкин, призвав к себе Сергея Лаврентьевича, попросил:
- Кречетников слишком заважничался! Поезжай и сбавь ему спеси!
Львов поспешил в Тулу. И вот в праздничный день, когда чванный Кречетников, окруженный толпой услужливых ординарцев, чиновников, секретарей, парадно разодетых официантов и прочей челяди, появился в приемной зале, среди воцарившейся тишины раздался вдруг отчаянный крик мужика, одетого в нарочито поношенное платье:
- Браво, Кречетников, браво, брависсимо!
Изумленные взоры обратились на смельчака, который стоял на стуле и что есть сил хлопал в ладоши. Каково же было удивление гостей, когда сам наместник подошел к сему непрезентабельного вида простолюдину и, ласково протягивая ему руку, сказал:
- Как я рад, уважаемый Сергей Лаврентьевич, что вижу Вас. Надолго ли к нам пожаловали?
Но посланец всесильного Потемкина, заливаясь смехом, начал убеждать Кречетникова “воротиться в гостиную и еще раз позабавить его пышным выходом”.
- Бога ради, перестаньте шутить, - бормотал растерявшийся наместник, - позвольте лучше Вас обнять.
- Нет, - кричал Львов, - не сойду с места, пока не исполните моей просьбы. Мастерски играете свою роль.
Сконфуженному Кречетникову стоило немалых усилий уговорить Львова слезть со стула и прекратить злую шутку, которая, надо полагать, достигла цели.
Обаяние Сергея Лаврентьевича было столь неотразимым, что на него просто невозможно было долго сердиться. Однажды Потемкин за что-то обиделся на Львова и перестал с ним разговаривать. Наш герой как будто не обратил на это внимания и продолжал обедать у князя, но при этом стал заметно худеть. Наконец, Потемкин заметил это, удивился и спросил генерала :
- Отчего ты так похудел?
- По милости Вашей Светлости. Если бы Вы еще продолжали на меня дуться, я умер бы с голода.
- Как так?
- Прежде все оставляли меня в покое. А теперь едва только поднесу кусок ко рту, меня отвлекают вопросами. Не смел же я не отвечать, находясь в опале!
Но нельзя не сказать об одной непривлекательной черте характера нашего героя: Сергей Лаврентьевич был отъявленным картежником, кутилой и мотом. Он всегда был в долгах, как в шелках, и при этом не любил платить по счетам. Однажды это навлекло на него гнев самой императрицы. По словам ее личного секретаря А.В. Храповицкого, Екатерина II, собираясь в путешествие в Крым, исключила из своей свиты Львова, бросив: “Бесчестный человек в моем сообществе жить не может”. Впрочем, монархиня скоро простила Львова и всегда щедро его награждала по представлениям Потемкина. Не исключено, что Сергей Лаврентьевич был и непременным участником оргий женолюбивого светлейшего: не случайно писатель Фаддей Булгарин назовет его потом “известным бонвиваном”.
И показательно, что именно Потемкин озаботился устройством судьбы своего любимца и подыскал невесту самую подходящую, “желая доставить ему счастие в получении знатного имущества”. Избранницей расточительного Львова стала (с подачи Потемкина) дочь богатейшего заводчика Никиты Акинфиевича Демидова Екатерина (1772-1832), которая к тому же была младше мужа на 30 (!) лет. Причем светлейший буквально настоял на этом браке: получив поначалу отказ, князь, по словам брата невесты, Николая, “вторично обратился...и тут уже не было средства дальше противиться в рассуждении столь сильной его возможности, и сестру мою за Львова отдали”. Если учесть, что Николай Никитич Демидов (1773-1828) был адъютантом Потемкина и находился в зависимом от него положении, покорность брата станет понятной, хотя тот и не скрывает, что сокрушается о сестре, “сожалея о толико несчастной ее участи”.
Согласно завещанию отца, приданое Екатерины составило “2264 ревизских душ крестьян Ардатовский округи (села Гремячее, Тресвяцкое, Сапоны) Нижегородского наместничества и Муромской округи (село Яковцево) Владимирского наместничества, да сверх того денег 100 тыс. рублей, бриллиантовых вещей, платья и мебелей на 30 тыс. рублей”. Но этого мало! Николай Демидов вынужден был заплатить за своего новоиспеченного зятя Львова долг в 164 тысячи рублей! Кроме того, он и в дальнейшем вынужден был помогать семье своей злополучной сестры “по их дошедшей крайности”. Cсужал Львова деньгами и Потемкин, пока был жив.
Был ли Львов вполне доволен cвоей жизнью? Едва ли. Может статься, в его памяти снова и снова вставала сцена с его светлейшим патроном, когда генерал не сумел утишить его внезапный гнев. Они, по обыкновению, ужинали. Потемкин был поначалу весел, говорлив, шутил беспрестанно, но потом вдруг задумался, начал грызть ногти (что означало сильное неудовольствие) и вдруг изрек: “Может ли человек быть счастливее меня? Все, чего я ни желал, все прихоти мои исполнялись как будто каким очарованием, хотел чинов – имею; орденов – имею; любил играть – проигрывал суммы несчетные; любил покупать имения – имею; любил строить дома – построил дворцы; любил дорогие вещи – имею столько, что ни один частный человек не имеет так много и таких редких; словом, все мои страсти выполнялись!”. Произнеся это, князь заметно помрачнел. Львов открыл было рот, чтобы разогнать его грусть веселой шуткой, но Потемкин схватил тарелку, с силой разбил ее вдребезги об пол, ушел в спальню и заперся.
Cлова сии, видно, крепко запали в душу нашего героя. Через много лет пресыщенный жизнью Львов выскажется прилюдно почти в том же духе, что и Потемкин: “Я бывал в нескольких сражениях, видел неприятеля лицом к лицу и никогда не чувствовал, чтоб у меня забилось сердце. Я играл в карты, проигрывал все до последнего гроша, не зная, чем завтра существовать буду, и оставался так же покоен, как бы имея мильон за пазухой. Наконец, вздумалось мне влюбиться в одну красавицу полячку, которая, казалось, была от меня без памяти, но в самом деле безбожно обманывала меня для одного венгерского офицера; я узнал об измене со всеми гнусными ее подробностями – и мне стало смешно. Как же, думал я, дожить до шестидесяти лет и не испытать ни одного cильного ощущения! Если оно не далось мне на земле, дай поищу его за облаками: вот я и полетел”.
Хотя Сергей Лаврентьевич не был чужд изящной словесности, он говорит здесь вовсе не о парении пиитического духа. Речь, в самом деле, идет о преодолении им законов тяготения. В 1803 г. известный воздухоплаватель Андре Жак Гарнерен (1769-1823) с женой и дочерью удостоился приглашения в Россию. Француз получил высочайшую привилегию подниматься на аэростате перед петербургской и московской публикой. За немалую мзду (2000 рублей серебром) сей воздухоплаватель согласился взять с собой в полет русского пассажира, коим и стал престарелый Львов. Одни историки считают, что император Александр I и его генералитет решили выяснить возможность использования аэростатов в военных целях, и наш герой лишь исполнил их поручение. По другой, более правдоподобной, версии, Львов часто жаловался царю на отсутствие острых ощущений, и благосклонный к нему монарх пошел генералу навстречу и даже оплатил его воздушное путешествие.
Так или иначе, но 18 июля 1803 г. в шесть часов вечера при огромном стечении народа воздушный шар с Гарнереном и Львовым на борту поднялся в петербургское небо с плаца Кадетского корпуса, что на Васильевском острове. Причем Сергей Лаврентьевич, в соответствии с торжественностью момента, облачился в парадный мундир при орденских лентах. В руке генерал держал небольшой флаг, коим, поднявшись в воздух, весело размахивал, дабы дать понять, что он не из робкого десятка. Аэростат полетел в сторону Финского залива, постепенно набирая высоту до 2500 метров. Но...- ох уж эта питерская погода! – ветер внезапно переменился и шар вынужденно сел в районе Красного села. После приземления генерал разочарованно заметил: “За пределами нашей атмосферы я не нашел ничего, кроме тумана и сырости: немного продрог – вот и все”. Тем не менее, Львов вошел в историю прежде всего как первый русский человек, поднявшийся в воздух на аэростате!
Небезызвестный поэт-острослов А.С. Хвостов (не путать с его двоюродным братом, героем пародий, стихотворцем графом Д.И. Хвостовым!) отозвался на сей полет едкой эпиграммой:
“Генерал Львов
Летит до облаков
Просить богов
О заплате долгов”.
Новоявленный воздухоплаватель, почувствовав себя уязвленным, так ответил обидчику:
“Хвосты есть у лисиц,
Хвосты есть у волков,
Хвосты есть у кнутов,
Берегись, Хвостов!”.
Хотя эпиграмма Львова имела успех (она переписывалась в альбомы, а Г.Р. Державин, например, прямо переадресовал ее Д.И. Хвостову), число хулителей и недоброжелателей генерала после его вояжа в поднебесье только возросло. Зоилы преуспели в том, чтобы своими насмешками уверить часть общества, что не пристало старому военному летать по воздуху, как баба-Яга в ступе, и что никакая это вовсе не храбрость. И самое досадное, что сии толки дошли до государя, почитавшего Львова больше приятным в беседе, нежели отважным в воинских делах и опасностях. А это верноподданному генералу было особенно горько. Есть свидетельства, что, слыша худые о себе суждения, Сергей Лаврентьевич впал в глубокое уныние и со слезами говорил, что обманулся в своих надеждах. Тогда его поспешил утешить известный адмирал А.С. Шишков. Это тем более интересно, что Шишков, прочно завоевавший в литературе репутацию завзятого архаиста и старовера, вдруг взял на себя труд воспеть такое новое по тем временам дело, как воздухоплавание. Есть искус привести обширную выдержку из этого пространного письма к Львову, представляющего несомненный исторический и литературный интерес:
“Позвольте одному из почитающих Вас приятелей Ваших изъявить перед Вами свои чувства; позвольте поздравить Вас с благополучным окончанием, сколько достойного любопытства, столько же и страшного путешествия, на которое не всякий пустится:
Хотя ум сердце и толкает,
Твердя тихонько: “полетим”;
Но сердце, сжавшись, отвечает:
“Постой, посмотрим, поглядим”.
Мне кажется, можно Вас с этим и поздравить; ибо путешествие Ваше на воздушном шаре по многим причинам долженствует Вам быть приятно: во-первых, хотя в решимости и твердости духа Вашего никто не сомневался, однако ж это было новым и неоспоримым тому доказательством. Во-вторых, Вы удовлетворили любопытству своему и видели то, чем немногие похвалиться могут. В-третьих, Вы опытом узнали (выключая немногих, недоброжелательствующих Вам), сколько Вы любимы, поэтому, что многие в здравии Вашем принимали искреннее участие. Все сии причины совокупно оправдывают мое приносимое Вам поздравление, и делают оное чистосердечным.
Поговорим теперь о путешествии Вашем. Мне случалось в ясную погоду и при чистом воздухе бывать на вершинах высоких гор: величественность зрелища, представлявшегося тогда очам моим, наполняла душу мою таким сладким восторгом, которого человек, ползающий по земному долу, никогда чувствовать не может. Мне казалось, что я был пресмыкающийся червь, когда стоял под горою, и что я сделался летающею бабочкою, когда взошел на гору. Посему, могу я несколько вообразить, какими приятными чувствами объята была душа Ваша, когда Вы вознеслись до такой высоты, отколе пышность наших храмов и жилищ в глазах Ваших исчезла; ужасающие нас великостью своею громады превратились в песчинки; широкие озеры и моря, поглащающие огромные с людьми корабли, сделались маленькими лужицами, в которых, казалось Вам, не можете Вы омочить подошву своей ноги....Достойно любопытства нашего созерцание земли и небес, поколику человек от одной возвыситься, а к другим бренным оком своим сколько-нибудь приблизиться может, и кто бы что ни говорил, но всякий бы желал увидеть то, что видели Вы, если б страх воздушного путешествия не обуздывал нашего любопытства. Тем же, которые ко всему любят привязывать толки и хулы, отвечал бы я:
Как хочешь, так суди,
И хоть сто раз тверди
И важно и спесиво,
Что это де не диво,
И что, дескать, за стать
По воздуху летать?
Рассказы не доводы,
Сиденка не походы,
Трубить легко в кулак;
А я скажу вот так:
Тому, в ком духу мало,
Конечно, не пристало;
И ты, кто нам кричишь,
Что чуда в том не зришь,
Коль хочешь непременно,
Твоим, чтоб несомненно
Мы верили словам,
Попробуй съездить сам.
С истинным почитанием навсегда пребываю, и проч.” Не созвучна ли поэтика этого пассажа “ретрограда” Шишкова знаменитому и в свое время новаторскому горьковскому рефрену “Безумству храбрых поем мы песню!”? Или удивительно точной поэтической формуле Андрея Вознесенского: “Небом единым жив человек...”?...
Видно, что наш герой после полета перестал предаваться унынию, сохраняя свойственное ему присутствие духа. Мемуарист С.П. Жихарев в своем “Дневнике чиновника” подробно описывает вечер, состоявшийся в мае 1807 г. в московском доме Г.Р. Державина, на коем присутствовал и наш “известный остряк и знаменитый рассказчик Cергей Лаврентьевич Львов”. Он предстает здесь “пожилым генералом с двумя звездами, с живой умной физиономией и насмешливой улыбкой”. Воспоминания Жихарева доносят до нас замечательное словесное искусство и тонкий юмор Львова: “За ужином Сергей Лаврентьевич не истощался в рассказах, - свидетельствует он, - и если б у меня память была вдвое лучше, то и тогда бы я не мог запомнить половины того, что говорил этот в самом деле необыкновенно красноречивый и острый старик. То разъяснял он некоторые события своего времени, загадочные для нас; то рассказывал о таких любопытных происшествиях в армии при фельдмаршалах графе Румянцеве и князя Потемкине, о которых никто и не слыхивал; то забавлял анекдотами о причине возвышения при дворе многих известных людей и неприязненных отношениях, в которых они бывали между собою, и все это пересыпал он своими замечаниями, чрезвычайно забавными, так что умел расшевелить самих Державина и Шишкова, которые, кажется, от роду своего не смеялись так от чистого сердца”.
Рассказ о нашем герое был бы не полон, если бы мы не упомянули о том, как некогда Екатерина II спасла его от неминуемой опалы. Произошло сие сразу же после смерти Потемкина-Таврического, когда скорбь по нему осиротевшего Львова была еще очень остра. (А, надо сказать, Сергей Лаврентьевич платил ему любовью и преданностью: он не покинул своего покровителя в его последний час и был рядом с ним на пыльной степной дороге по пути из Ясс к Николаеву. И примечательно, что на известной гравюре Г.И. Скородумова рядом с умирающим повелителем Тавриды запечатлен и наш генерал). Шел званый обед, на коем присутствовало множество гостей, но Львов, погруженный в тяжелые думы, не обращал ни на кого внимания и мрачно молчал. В подобном расположении духа генерал (как некогда и Потемкин) имел обыкновение кусать ногти на руках. Это почему-то очень сильно раздражило сидевшего против него графа Аркадия Ивановича Моркова (1747-1827), человека весьма скандального и злого. А Морков, надо сказать, вошел тогда в особую силу, ибо был членом Иностранной коллегии и любимцем последнего фаворита императрицы князя П.А. Зубова. Граф тоже слыл записным остроумцем и, по словам П.А. Вяземского, “славился бритвенным своим языком и обращением до заносчивости невежливым”. А князь А.А. Чарторыйский утверждал, что все “его слова были едки, резки и неприятны”. Можно себе представить, как больно ранили беззастенчивые подначки и колкости Моркова, если даже видавший виды генерал Львов вспыхнул, вышел из себя и в сердцах запустил в голову обидчика тарелку из-под супа. Воцарилась гробовая тишина, а граф, вскочив из-за стола, как ошпаренный, помчался жаловаться на Львова к своему покровителю Зубову. Последний, призвав к себе генерала, гневно спросил, как мог он покуситься на такое дерзновение и, не услышав вразумительного ответа, выгнал его вон.
Тучи над Львовым сгущались, и будущее виделось ему в самых черных красках. О том, что произошло дальше, рассказывает сам Сергей Лаврентьевич: “На другой день был праздник. Я долго колебался: ехать ли мне во дворец или нет? Наконец, решился ехать, чтобы скорее узнать мою участь. Во дворце многие уже слышали о сем происшествии. Некоторые сожалели обо мне; другие, не любя Моркова за насмешливый нрав его, были тем довольны...Князь Зубов, появясь, прошел прямо к Ней [Екатерине II – Л.Б.], и чрез несколько минут, вышед оттуда, сказал мне, чтоб через час к нему приехал. Во весь этот час промучился я мыслями, ожидая решения моей судьбы. Один гнев Екатеринин и удаление от Ея лица ужасали меня больше всякого другого наказания. Приезжаю; меня пускают в кабинет к князю, где нахожу я его и Моркова. По некотором кратком молчании, князь, обращаясь к обоим нам, сказал: “Государыня желает, чтоб вы помирились, и если вы это сделаете, то она сегодня приглашает вас обоих к себе на вечер”. Мы попросили друг у друга прощения, обещали забыть прошедшее и были ввечеру у императрицы, которая, как бы не зная ничего о нашей ссоре, разговаривала с нами весьма милостиво”. Львов резюмирует: “Можно себе представить, какою благодарностию сердце мое наполнено было к сему поистине материнскому со мною поступку милосердной монархини!”.
Сергею Лаврентьевичу Львову была отпущена яркая и долгая жизнь, наполненная военными подвигами, общением с выдающимися людьми эпохи, завидным остроумием. Тот же А.С. Шишков рассказывает, как застал Львова на смертном одре. Юмор не изменил нашему герою и в последние минуты жизни. – “Каков ты, Сергей Лаврентьевич?” – cпросил у него адмирал. – “Да что сказать, - ответствовал тот, - большею частию чувств моих – зрения, вкуса, памяти – нагрузил я обоз и отправил на тот свет, а здесь остаюсь налегке”. После сих слов генерал погрузился в глубокий сон и душа его совершила свой последний полет - в вечность.
Добавить комментарий