Лев Толстой утверждал, что существуют три признака, которыми должен обладать настоящий и хороший писатель: во-первых, он должен высказать что-то очень ценное, непреходящее и полезное для многих людей. Во-вторых, он обязан это свое «слово» выразить правильно, то есть понятно и доступно. И в-третьих, стараться быть правдивым. Такими были, по его мнению, Достоевский и Диккенс. Я смею думать, нет, я утверждаю, что Дмитрий Сергеевич Лихачёв (забегая вперед скажу, что он не раз при мне говорил, что его любимый писатель со школьной скамьи был именно Чарльз Диккенс), обладал этими тремя «толстовскими» качествами в самой в полной мере. То есть, Лихачёву, по-толстовски, удалось честно, мудро, по совести, с олимпийским спокойствием в ы д е р ж а т ь это тяжелейшее испытание и сыграть перед миллионами телезрителей, слушателей и читателей труднейшую роль «Отца нации», наравне с А. Д. Сахаровым, Ю. М. Лотманом, Л. Н. Гумилёвым, С. П. Капицей, С. А. Аверинцевым, А. М. Панченко, А. А. Собчаком и многими другими светлыми личностями, кого новая власть призвала под свои н о в ы е знамена в лихую и славную годину переоценки ценностей.
При нем многое было нельзя: говорить заочно дурно о людях, перебивать, топтаться с ноги на ногу в мыслях, фамильярничать, повышать голос, да и просто сидеть вразвалку. Такими же «неприступными» и «неприкасаемыми» были, безусловно, Борис Михайлович Эйхенбаум, и Николай Павлович Акимов, Михаил Леонидович Лозинский, Юрий Михайлович Лотман, Ефим Григорьевич Эткинд, Елена Владимировна Юнгер …
В середине 1970-х годов я начал самостоятельно заниматься изучением истории «Гимназии и Реального училища имени Карла Мая», о существовании которой я узнал из книги Александра Николаевича Бенуа «Жизнь художника …» (Нью-Йорк, 1955). Еще один источник моих знаний об этиой гимназии - «самиздат», который царил тогда в «Сайгоне» (было такое, ныне известное всему миру как колыбель т.н. «шестидесятничества» кофейное заведение на углу Невского и Владимирского, постоянными посетителями которого была деклассированная молодежь и всякая школьная абитура и чьи интересы в основном теплились вокруг театра, литературы, поэзии, философии и так далее). И сразу – перечитав запоем первый том о детских и школьных годах выдающегося художника и нашего земляка с соседних улиц - я ощутил желание отыскать в Ленинграде выпускников этой школы на 14-й Линии Васильевского острова, о которой Александр Бенуа вспоминал с таким пиететом и благодарностью. И записать их воспоминания. Это было сладостное занятие: каких замечательных людей встретил я на этом пути! Не одну книгу можно написать, тут и архивы, и документы, и личные воспоминания. И почти всё — внове. Это меня сильно увлекло, ибо передо мной открылся уникальный мир школьной жизни Петербурга, высокой педагогической культуры, и за всем этим жизнь и быт петербургской интеллигенции. И главное: почти за каждым именем выпускника или преподавателя «школы Мая» стояла своя особая биография и непременно преполезнейшая для России творческая судьба. Более того, получилось так, что я оказался едва ли не первым, кто проявил нормальный интерес к этой необычной полузабытой «Школе на Васильевском» и вообще к истории среднего образования до 1917 года
***
Однажды поиски мои привели меня к академику Дмитрию Сергеевичу Лихачеву, хотя я уже не раз и не два встречался с ним в Пушкинском Доме, беседовал в Рукописном отделе, и даже по его заданию (на пару с профессором-достоевистом Сергеем Владимировичем Беловым) разбирал и описывал личную библиотеку друга – недруга Ф.М. Достоевского - философа Н.Н. Страхова для сборника «Памятники Культуры»; был у него на даче в Комарово и так далее, но об этом факте его биографии я узнал почти случайно от другого «майского жука», профессора химии Лесотехнической академии и писателя– охотоведа Алексея Алексеевича Ливеровского, окончившего гимназию в 1918 году. Оба – блокадники и почти ровесники - они дружили, но встречались не часто, хлтя именно Дмитрий Сергеевич (вместе с Виталием Бианки) дал рекомендацию А. А. для вступления в Союз писателей СССР. Ну, Виталий Бианки, это понятно, а вот при чем здесь Дмитрий Сергеевич? -Так мы же «майцы», - был ответ. А к этому времени у меня как раз сложился большой и малознакомый материал об этой школе для целого очерка ( три-четыре года работы) и в моем багаже скопилось множество страниц воспоминаний выпускников и потомков выпускников этой школы, свято хранивших любовь и воспоминания об этой поре их жизни. А где печатать? Многие мне в один голос твердили, мол, вряд ли кто-то возьмется напечатать рискованный материал, прославлявший «старые» дореволюционный методы воспитания и обучения детей... То были самые застойные времена, «романовские» (забегая вперед, скажу, что их тогдашние опасения были не напрасны: моя статья о Гимназии пролежала в портфеле журнала «Аврора» ровно 7 (!) семь лет, с 1985 года, старта горбачевской «перестройки». Но как, скажите на милость, отказаться от идеи публикации хорошего добротного и - самое главное – нового материала, основанного на подлинных воспоминаниях, архивах и так далее. Это было просто несправедливым – положить все это в стол, как говорится «до лучших времен». И пришла мысль - обратиться за помощью к академику Лихачеву, мол, его имя и авторитет преодолеет растопит сомнения и трусость любого редактора, хотя я знал от своих коллег и друзей, что он не в чести у властей города, почти не выездной, и его участие может только окончательно похоронить надежду на публикацию; с другой стороны, было известно что будущий академик в этой школе учился всего-ничего, всего-то четыре года, с 1916 по 1920, и полным «майцем», по мнению некоторых, не считался.
Все это я отмел – чистота помыслов преодолела мои сомнения. И тут мне вновь на помощь пришёл, по старой памяти, ныне здравствующий профессор Сергей Владимирович Белов. По моей просьбе, он передал Дмитрию Сергеевичу мою устную просьбу написать рекомендательное письмо для редакции журнала «Аврора», куда я был намерен отдать свой очерк и, если найдется время, возможно, приложить к нему страничку воспоминаний о «Школе К. И. Мая».
Через некоторое время я, к великому удивлению и радости, получил по почте на своё имя на свой домашний адрес большой не стандартный и явно самодельно склеенный, непроницаемый (и даже, я бы сказал, непромокаемый) конверт из плотной светло-коричневой бумаги с обратным адресом, написанным толстым фломастером: Ленинград, улица Шверника и так далее…
И внизу — крестообразное факсимиле «Д. С. Лихачёв».
В конверт было вложено несколько аккуратных листков машинописи, — рассказ Д. С. Лихачева о Школе Мая. Вот фрагменты из этого письма (в полном виде этот текст не единожды опубликован как самим академиком, так и сонмом его биографов и летописцев).
«Глубокоуважаемый Евгений Борисович… Гимназия и реальное училище К. И. Мая было интеллигентным учебным заведением — и по составу учеников, и по составу преподавателей. В моем классе учился внук И. Мечникова, эстонский писатель Эйнбаум, учился Олег Петрович Римский-Корсаков, но и сын швейцара, и сын банкира, дававшего взаймы Николаю 11, так называемого «Митьки» Рубинштейна. Последние двое также косвенно характеризовали «интеллигентность» нашей школы, так как один из существеннейших признаков интеллигентности — это «демократизм в обе стороны». Мы не чуждались ни Рубинштейна, ни сына швейцара. Подъезжать к училищу в своих экипажах было категорически запрещено и поэтому богатые ученики, ездившие со своим кучером, останавливались за несколько кварталов от школы, выходили и шли пешком. Двери школы отворял всем ученикам почтенный швейцар в ливрее. Он отворял двери широким жестом левой руки (в правой у него была булава) и приветствовал всех по-немецки, а провожая нас, говорил «ориведерче»! И в первом и в последующих классах преподаватели всем нам говорили «вы» и называли по фамилии. Я тоже всем товарищам по классу говорил «вы», но называл по имени. Вежливость была принята. И воспитывалась примером старших учеников… Помню, что в классе наставником у нас был учитель рисования Михаил Григорьевич Горохов. Были уроки, на которых он с нами беседовал. Он учил нас корректности. Помню, что он советовал нам обратить внимание на походку и манеры Игоря Фомина. Он был старше нас несколькими классами. Впоследствии он некоторое время был заместителем главного архитектора Ленинграда В. А. Каменского, а в последние годы профессорствовал и Институте имени И. Е. Репина.
Сам Горохов был всегда спокоен, всегда вежлив. Никогда не возвышал голоса. Беседовал с нами о нашем поведении спокойно и с полной уважительностью, какой бы проступок мы ни совершали. Даже когда в туалете появились какие-то надписи не совсем приличного свойства, он провел с нами вполне академическую беседу, которая не была ни нудной ни раздраженной и которая по-своему была интересна: он разъяснил нам (!!!) психологию этого «стеномарания», и после этого надписи уже не возобновлялись.
Замечательно преподавал он рисование. Три года он вел с нами курс перспективы. С тех пор я ясно вижу ошибки в перспективе и сам могу правильно построить перспективу, если она, впрочем, не очень сложна.
Дух интеллигентности вообще был свойствен учителям гимназии. Запомнился мне учитель географии, рассказывавший нам о бое быков в Испании, о путешествии по Двине и Белому морю, о поездке на Памир и Алтай. Он был очень худ и, кажется, в 1919 г. умер от туберкулеза и голода. Был замечательный преподаватель физики — Борис Иванович Умнов. Был добрый учитель природоведения. И еще помню прекрасного учителя гимнастики, также называвшего нас «на вы» и ездившего с нами на рождественские каникулы на школьную дачу в Струги-Белая (эта станция была названа так потому, что по одну сторону железной дороги была деревня Белая, а по другую — Струги. Теперь это место называется бессмысленно: Струги Красные). Я поехал в 1917 году туда на каникулы. Германцы (тогда говорили о наших врагах «германцы», а не «немцы», чтобы не обижать василеостровских немцев) были уже где-то близко…
Был у нас и ручной труд. Мы занимались со столяром, старым, хорошим, добрым и не умевшим наладить дисциплины. Но уроки, несмотря на шум и беготню, очень мне нравились. Я увидал, что в столярном деле нужен ум. Нужны знания, и это тоже наука.
Хуже было, когда нам пришлось пилить брёвна на дрова для школы. Олег Римский-Корсаков никак не мог научиться этому делу. У меня выходило и потом пригодилось. Старик-столяр объяснял нам, как облегчить себе пилку, как держать и тянуть на себя двуручную пилу.
Вообще вот что было интересно в педагогической системе нашей школы. Учителя не делали секрета из своих педагогических приёмов. Они старались нам объяснить — почему важны зрительные впечатления (для запоминания), почему нужны театральные постановки (чтобы развить понимание текста, умение его воспроизводить вслух, развить в себе понимание жеста, походки и т. д.), для чего нужны игры (на уроках гимнастики мы главным образом делали не упражнения, а занимались подвижными играми, и учитель разъяснял нам, какие качества характера развивает та или иная игра), на уроках географии много говорилось о том, что следует путешествовать (в путешествиях люди знакомятся, учатся уважать чужие обычаи и особенности характера, надо только замечать хорошее. Нам разъясняли, что есть в новых кабинетах, как устроены «майские парты» (в них можно было повышать и понижать столик, и эта установка делалась при консультации глазного врача). Разъяснялось значение совместных экскурсий в музеи и за город. На переменах разрешалось бегать, играть в пятнашки и некоторые другие игры (в другой школе, где я перед тем учился — Человеколюбивого Общества, — на переменах ученики ходили парами, как в фойе театра).
Привыкнув к строгостям школ Человеколюбивого общества, я однажды сам себя наказал. Играя, я «завертел» учителя черчения (на скользком, натёртом полу трудно было повернуться, и поэтому мы схватывали кого-нибудь и, держась за него, быстро поворачивались). В азарте игры я не заметил, что передо мной учитель, и закрутил его. Учитель сделал мне выговор, но я ничего не слышал, что он мне говорил, и решил, что он поставил меня к стенке. А «снять» от стенки мог только тот, кто наказал, и я простоял часть следующего урока: никто не пришёл меня «снимать». Об этом случае «самонаказания» говорили на педсовете и долго смеялись надо мной в нашей семье мои братья.
Не помню, какого нашего учителя мобилизовали на копку окопов. Он делал это так рьяно, что у него открылась какая-то сердечная болезнь, и он умер. Другой мальчик свалился с барки у Тучкова моста, где он ловил рыбу (есть стало нечего) и погиб. Ещё один попал под трамвай, и ему отрезало ногу. После этого последнего случая родители и забрали меня из школы Мая. Трамваи ходили редко, были бесплатными, пассажиры висли не только на подножках с обеих сторон трамвая, но и на «колбасе» (соединительный штырь для прицепного вагона), а летом даже на открытых окнах. У Тучкова моста при съезде с моста на Кадетскую (ныне Съездовскую) линию десятки человеческих гроздьев, висевших с левой стороны вагона, разбивались о трамвайный столб. Это была настоящая гильотина.
Петроградские школы, как и люди, обладали своими традициями, своими обыкновениями. Мы были «майскими жуками», и до сих пор мне приятно узнать, что кто-то из моих знакомых учился у Мая. Долго еще мне казалось, что я мог бы в толпе узнать учившегося у Мая — по манере держаться, даже по походке. Так узнают бывших институток».
С уважением — Дмитрий Лихачев
Вскоре состоялась и наша новая встреча в Пушкинском Доме. Я поблагодарил Дмитрия Сергеевича за конверт и за поддержку, а он предложил мне приходить почаще к нему, делиться успехами, и иногда позванивать, не забывать. А совсем уж напоследок сказал, что делать такие конверты он научился в школе на тех самых уроках труда.
Вот так!
Я продолжал свои старательские опыты, что-то писал, сомневался, годы и годы корпел над рукописями, просиживал дни в Публичке и в разных архивах, кое-что публиковал, делал небольшие открытия, писал телесценарии, не оставляя занятий историей майской гимназии. И всем этим постоянно делился с Дмитрием Сергеевичем. Он же, в свою очередь, давал мне разные книжные поручения, советы, рекомендации (Д. С. вообще-то любил, чтобы его беспокоили, был человеком отзывчивым и сам «беспокоился», когда узнавал, что кто-то из его коллег или совсем со стороны, из робости или излишней щепетильности, так и не решался позвонить или встретиться...). В 1986 году Дмитрий Сергеевич л и ч н о (чуть ли не за руку) пригласил меня (тогда рабочего телевизионной сцены 6-го, самого высокого, надо сказать, разряда) на работу (прямо в штат) Ленинградского отделения Советского Фонда культуры, где я смог полностью и успешно реализовать свои скромные литературные способности и общественный темперамент как автор и ведущий литературно-мемуарной программы — «Былое и думы» (существующей и поныне). Как-то, в одном из своих многочисленных интервью, Дмитрий Сергеевич на вопрос о том, какое качество человека кажется ему самым неприемлемым, ответил, что он совершенно не приемлет человеческой беспамятности и неблагодарности и не признает нормальным те качества в человеке, которые позволяют ему высокомерно забывать своих учителей или коллег, однажды пришедших им на помощь, сколь ничтожно мала или велика ни была бы эта помощь.
… И хотя я прекрасно понимаю и понимал всегда, что между мной и Дмитрием Сергеевичем дистанция достаточно велика (да и иной она и не могла быть) я просто-напросто сознаю свой долг, право и даже прямую обязанность — рассказать об академике Д. С. Лихачёве. И не фамильярно, а таким, каким я его знал, чем конкретно обязан. Все так, но как говорится «стакан мой мал, но я пью из своего стакана …».
Я совершенно уверен: будь он сейчас с нами, никакой бы проект, подобно пресловутой «башне газпрома» на месте крепости Ниеншанц, «новой сцены» Мариинки, исказившей напрочь панораму Крюкова канал и подобных им уродливых высоток, стекляшек и мансард над крышами особняков на Невским - не прошли бы даже и в зачатье. Ибо судьба городской среды и окраин Петербурга, в большом и малом, новом и старинном - были постоянно предметом особой заботы и тревоги Дмитрия Сергеевича, тревоги за свой родной город, утратившей за долгие годы «душу живу», душу Петербурга, какой ее ощущал и пытался познать ( познать - до конца) своими силами Николай Павлович Анциферов … Кстати, точно таким же авторитетом для Москвы обладал недавно ушедший от нас академик - краевед РАО – безупречный Сигурд Оттович Шмидт, один из первейших (наравне с Лихачевым) горячих поклонников Анциферова, знавший его лично, зачинатель возвращения наследия Николая Павловича, ближайший соратник Дмитрия Сергеевича по Фонду Культуры. Хорошо помню серьезный разговор Сигурда Оттовича с Лихачевым в его кабинете в Пушкинском Доме, окнами на набережную Большой Невки. Речь шла о Новом Арбате и о Невском Проспекте. Шмидт искал совета, сомневался, упоминался и Анциферов. И мне, заядлому и запальчивому петербуржцу, было удивительно и даже странно как добро и убедительно Дмитрий Сергеевич «взял» сторону Москвы, нового Арбата и поддержал Сигурда Оттовича, заметив на возражения Шмидта, что наши Невский, Литейный и Лиговка уж слишком по статусу официальны, старомодны и загромождены именами классиков и подобных перемен не переживут …
Что же касается названия этого очерка «Набережная Дмитрия Лихачёва» - тут тоже все подлинно и основано на реальном событии. После смерти Д. С. Лихачёва, я несколько раз спрашивал Людмилу Дмитриевну Лихачёву, дочь академика: какое место в городе было бы более подходящим и естественным для присвоения имени Д. С. (тем более, что об этом заговорили на все лады сразу же после его «ухода»), почему-то мне было это важно. И не только в смысле топонимическом.
«Скорее, набережная», — был ее ответ. И мне представилось, как в день рождения Дмитрия Сергеевича к традиционным петербургским звукам — бабаханью Петропавловской пушки, перезвону тех же курантов, крикам чаек и плеску невской волны — прибавятся звуковые сигналы в его честь. К счастью, день рождения Дмитрия Сергеевича приходится на судоходное время года…»
Вот и весь сказ.
Добавить комментарий