Анатолий Бергер
Ира
Когда умерла Ира, наш врач и друг, мы ощутили себя как дети, брошенные в лесу ночью. Она лечила нас много лет, ещё начиная с 60-х, а умерла она в новом столетье, в новом тысячелетье. Поначалу она была участковым врачом в нашей поликлинике, жила близко от нас среди общего нашего окраинного засилья стандартных пятиэтажек. Ира, худенькая светловолосая женщина, сутуловатая, с лёгкой походкой. Смотрела на мир она внимательно, не отводя глаз, а голос у неё был низкий, приманчивый, какой-то особенный. От неё веяло светлой чистотой, каким-то освежающим простодушием. А лечила она убедительно, ненавязчиво, и верилось ей сразу. Жила она тогда с мужем и сыном-подростком в высоком доме на одиннадцатом этаже. Но узнали мы об этом потом, поначалу она была для нас только врачом, очень умелым и притом милым, которым поневоле дорожишь.
Мы переехали в Дачное в 1965 году. В 1969 -м меня забрали в тюрьму, в лагерь, в ссылку. Вернулся домой я только в декабре 1974 года. И как-то так получилось, даже не помню в точности как, подружились мы с Ирой. Она, конечно, мою семью не оставляла, лечила, помогала. Судьбе моей сочувствовала, когда мои родители и жена моя ездили ко мне на свидания, снабжала их врачебными советами, лекарствами. В жизни её как раз за время моей отсидки произошли резкие изменения. Ира влюбилась в своего пациента, и эта любовь была сильнее её. Она бросила мужа, симпатичного, интеллигентного, светловолосого, они развелись. А влюбилась она в черноволосого, коренастого мужиковатой наружности человека с острым говорком, грубоватой речью, брошенного женой, жившего одиноко, и человек этот не взаимностью ей отвечал, а жестокостью, той мужской жестокостью, которой отвечают мужчины порой на беззаветную женскую любовь, каковую хоть и принимают, но снисходя и пользуясь ею вовсю, да ещё наглядно, чтобы все видели и ни у кого не оставалось сомнений. Смотреть на это было тяжело, потому что мы Иру полюбили, привязались к ней и понимали всё, что с ней случилось, не осуждали, нет, но жалели, и помочь ничем не могли, ибо, как говорит еврейская мудрость: нельзя днём распутать узел, завязанный ночью.
Что творил с Иркой её Валерка (только так его звали мы между собой, не иначе) уму непостижимо. Он таскался по местным шалманам, пропадал неизвестно где. Я ходил с Ирой на поиски, и однажды привелось мне увидеть, как они встретились. Он, вытащенный из очередного злачного места, растрёпанный, лохматый с блуждающим, или вернее, блудящим взором стоял, покачиваясь, а Ира тихо, виновато смотрела на него, потом подошла, взяла за руку, пыталась увести, он упирался, бычился, бормотал что-то злое. Тяжело было смотреть на это. Я кивнул Ире и ушёл.
Дома Валерка вёл себя нарочито по-хозяйски, грубо одёргивал Иру, не стесняясь гостей. Случалось, у них бывала его сослуживица, и он демонстрировал всем близкие с ней отношения. Ира сносила всё. Сын её, ещё мальчик, молча ненавидел Валерку. Он мстил Ире – однажды ножницами искромсал её лифчик, другой раз – нижнее бельё. Валерка то и дело ругался, шумно матерился, как- то в пылу скандала схватил аквариум с рыбками и выбросил его из окна. Не знаю, доходило ли у них до рукоприкладства, но близко к этому было.
Всю квартиру он заполнил ящиками с землёй, в которой выращивал зелёный лук. В комнатах стоял душный, тягучий запах, мутивший голову. Ира мучилась, задыхалась, но любовь её не убывала. Она оправдывала Валерку, говорила о тяжёлом детстве, о том, что он был брошен матерью, будто бы оставляли его в наказание в хлеву со свиньями ночевать – оттого он такой и вырос. Родом он был из Зарайска, что под Москвой, что-то в нём сквозило цыганское, не знаю − привностное или кровное.
Где-то в середине семидесятых, в начале восьмидесятых среди интеллигенции возникло поверхностное ещё тогда, но заметное увлечение религией в противовес тупой, надоевшей советской пропаганде. Ира и Валерка поддались набежавшей волне новоявленного православия. Ира надеялась, что волна эта омоет Валерку, но увы, он оставался самим собой.
Ира ушла из нашей поликлиники, где дослужилась к тому времени до должности начмеда, ушла в сферу Академии наук, среди её пациентов появились известные люди. Но нас она продолжала лечить, а была она врачом от Бога, хоть рядом с ней и пребывал человек совсем иного склада.
Валерка иногда откуда-то доставал деньги, Ира нам рассказывала, что у него в друзьях какой-то таинственный Марк, которого она в глаза не видела. Почему он помогает Валерке, было непонятно. Другой тайной был ещё один неизвестный друг, которому Валерка ездил помогать в дачных хлопотах. С Марком история так и не разъяснилась, а вторым неизвестным другом оказалась любовница, с которой он прижил мальчика Ванечку во время своих приездов на пресловутую дачу. Ира и это простила, нам она говорила, что Валерку околдовали, он невиноват. Ванечку он признал, записал на себя. Легковерность Иры была неописуема, когда ей говорили, что её нагло обманывают, она отвечала: "Ну что ты, зайчик мой миленький, этого не может быть, ах, ты не понимаешь, не понимаешь". Мы смотрели на неё с жалостью, состраданием, но любили её, может быть, ещё сильнее, хотя порой и бывали раздосадованы. Врач, знающий человеческий организм досконально, знающий, что лечить надо не болезнь, а всего заболевшего человека, она твёрдо верила в загробную жизнь, в существование души отдельно от плоти, в ангелов и бесов. Всё катилось словно по наклонной.
Однажды на улице Ире повстречалась цыганка. Она сразу упёрлась в неё взглядом, вскричала: «На тебе порча! Пойдём к тебе домой, отдай мне то злое, что в доме у тебя, иначе беда тебе».
Ира отпрянула от неё, прибежала домой, и с того дня, уверившись, что и вправду порча на ней, стала болеть с каждым днём всё мучительнее. Ничего ей не помогало. В доме появились попы, её несколько раз соборовали, вымогая деньги, а ей становилось всё хуже. Валерка ругался, мы её увещевали, ничего не менялось. Так продолжалось 4 года. От медицины она отказывалась, около неё крутились знахарки, "ясновидящие". Когда совсем стало ей плохо, Валерка насильно отвёз её в больницу, хотя она кричала, что умрёт там, что медицина ей только навредит. Врачи увидели – сделать ничего нельзя, организм разрушен, отчего – непонятно. Несколько дней промучилась она на больничной койке и умерла. Ужасно было видеть её в гробу. Исхудавшая, бледная, светлая какой-то нездешней светлостью, она лежала недвижно, превращённая смертью в пустую плоть. Я поправил ей голову, которая сваливалась набок, но голова снова метнулась и снова свалилась набок.
Валерка остался один. Кое-как жил он в опустевшей квартире, говорил, что Ира снится ему, зовёт его к себе. И вскоре умер, может, и вправду Ира его дозвалась. Любовь её пересилила смерть, и впервые он послушался Иру, пошёл к ней. Вот и всё, что хотелось рассказать мне об Ире, которую мы любили, которая была так нужна нам, и которую мы не смогли удержать на земле.
***
Елена Фролова
Суп в кастрюльке
С первого класса на одной парте. Наташу включили в группу её мамы — учительницы младшеньких. Мама посадила её на первую парту. А другие ребята не хотят за неё садиться. Ленка пришла:
— Я с тобой буду сидеть.
Вот так с той поры, как говорится, и в радости, и в горе.
Только горя было больше. Нет, нет, была и радость, да такая... И счастье... И сейчас вспоминает Наташа, как бежит она, уже опаздывая, на электричку, как два парня протягивают руки, помогая влезть. А когда выходить было пора, один и спроси:
— Можно, я тебя провожу?
— Провожу? Ну что ж — иди. — Сумка тяжёлая? — Ну что ж — неси.
Но до самого дома нельзя. Жила Наташа у тёти. Тётя строгая. Для неё Наташа — совсем несмышлёныш. Так, не доходя до дома, и распрощались. Всё равно нашёл. Стал приходить. А там и предложение сделал.
Служил он в армии. Военные городки. Общежития. И куда бы ни бросало, всюду вместе, и всюду хорошо.
Сын родился — вылитый отец. Ростом не дотянулся. Но и сейчас, когда мать смотрит, как споро у него всё выходит, как разложит по порядку все инструменты, оценивающе оглядит "фронт работ"... Господи, он, Слава.
Дочка в кого-то выдалась командиршей. С малых лет "всех строила".
Мужа направили в Афганистан. Недолго радовалась его письмам — пришла похоронка. Лена тогда к Наташе переселилась. Вместе горе делили.
Да некогда молодой вдове горевать. Двое детей. Кормить, поить, одевать, в школу отправлять. Наташа трудилась на трёх работах. Где оформлялась, где так. Кто позовёт окна помыть, где за больным присмотреть. Когда хозяин гостиницы, у которого работала, спрашивал:
— Тебе как платить — деньгами или продуктами, отвечала — продуктами. В эти дни могла детей чем-то побаловать. Конфеты по одной выдавала.
Воспитывала Наташа детей, как говорит, по запискам. Приходила, когда уже спят, уходила — не проснулись. Устроилась в еврейский центр "Хэсэд". И осталась на долгие годы. И не потому, что много платили — старались, чем могли, помочь.
Лена работала медсестрой. Однажды торопилась в поликлинику. Упала. Головой о поребрик. Как-то добрела до работы. Но худо стало. Добралась домой. Позвонила Наташе. Та сорвалась в перерыв, на трамвае, вбежала. Видит — лежит Лена серая совсем, говорит еле-еле. После работы приехала, вызвала скорую. Одна скорая, другая. Врачи даже поверить не могли, что и на работу пришла, и домой доползла. Перебиты шейные позвонки. Безнадежно. Сколько ни вызывали потом врачей, и диагноз, и приговор был прежний.
Наташа дочку Юльку сразу к себе забрала. Сама 2 раза в день приезжала покормить Лену. Помыть. Лена и речь уже теряла, одними глазами ей всё говорила.
Помог случай. Рассказала Наташа о Лене людям, у которых убиралась. А они в ту пору в Ленинградской области создавали дом хроников. Съездили они к больной, поняли, что навсегда, что Наташе с тремя детьми не разорваться, не справиться, и сумели, оформив документы, взять Лену в свой центр.
Вот тут и начались новые сложности. Теперь судьбу Юли должно было решать государство. Сначала предложили бабушке, матери Юлиного отца. Та была категорична:
— Зачем мне это барахло?
— Тогда вы официально откажитесь от опеки, — сказала Наташа. Назавтра та приехала, оформила отказ.
Органы опеки определили: отдать Юлю в детский дом. Пришли Наташа с Юлей туда. Идут. Дети на них смотрят — похожие, все одинаково одетые. Юля за юбку Наташи хватается, глаза испуганные, молящие.
Сказала Наташа, что возьмёт опеку над девочкой. Приехали строгие чиновники. Вдова, двухкомнатная хрущёбка, двое своих детей. А тут ещё — глаза чиновниц выразили испуг:
— У Вас взрослый мальчик.
— Да он её с рождения знает.
— Ну, всё-таки...
До сих пор Наташа благодарна главврачу поликлиники, в которой работала Лена. Отдавала она Наташе минимальную зарплату медсестры, ходила вместе хлопотать, чтобы оставили Юлю в семье близких её маме людей: — Эти нищеброды и вырастят, и воспитают.
Согласились органы опеки, но не отступились. Кровать для Юли в детском доме держали, приезжали с проверками. И как будто бы всё правильно. По закону. Но унизительно и больно.
Не сразу Наташина дочка — командирша Оля — приняла новую сестру. Юля была вялая, ничем не интересовалась. Стоит, бывало, у окна, смотрит. И училась плохо. Оля сначала даже стала маму уговаривать отдать Юльку в другую школу:
— Мы с Женькой отличники, а у неё двойки.
— Что ты, Оля, как же я справлюсь — то в одну школу, то в другую? — урезонивала развоевавшуюся дочку Наташа. И мама Наташи — учительница — поддержала. Стала помогать Юле.
— Ну, тогда я сама за Юльку возьмусь — пообещала Оля. Начала проверять у Юли уроки. Заставляла пересказывать прочитанное. И не дало бы, может, это результата, да затянула Юлю жизнь её сестры и брата.
Руководители еврейского Центра душой ощутили всю тяжесть Наташиного существования. Девочек брали в лагерь, бесплатно записывали во все кружки. Оля и на боевое искусство, и на рукоделие, и на танцы. Юле боевое искусство было не по силам. Но рукоделие. Но танцы...
Женя рано стал помогать матери, носил в прачечную бельё её подопечных стариков. Покупал им продукты. Стал продавать газеты. Половина заработанного маме, половина сёстрам — на чупа-чупсы, на ленты. Оля писала ему записки:
— Возьми наши вещи, приезжай к танцклассу.
Приезжал. Ждал, пока натанцуются, развозил по домам и сестёр, и их подружек.
А против органов опеки все держали оборону. Приходили чиновницы. Проверяли всё — тетрадки, ручки, холодильник, кастрюльки. Надо было, чтобы в запасе всегда находилось 10 тетрадей. Когда оставалось только нужное число, Юля не начинала новую тетрадь. Писала в черновике. И только после 7 часов, когда кончался рабочий день этих строгих тёть, переписывала.
И суп дети не доедали.
— Что же вы, ешьте, — говорила Наташа.
— Нет, нет, а если придут?
И суп оставался до 7 часов в кастрюльке. Хотелось. Заглядывали. Терпели. Лишь бы Юльку не забрали в детдом.
Стал за Наташей ухаживать литовец. Высокий, красивый. Немного времени прошло, вдруг говорит:
— Мне в Москве работу хорошую дают. Квартиру будут оплачивать. Поехали вместе. Там уже так вкалывать не будешь. Только квартира однокомнатная, детей надо пока оставить.
— Как это оставить?
— Ну, бабушка присмотрит и сами уже немаленькие.
— Подумаю, — сказала Наташа. Подумала:
— Или бери всех, или никого.
Тем и кончилось. Через год приехал. Пришёл с цветами, коробкой конфет. Глядит: а детей уже не двое, трое. Так и отправился восвояси.
Раз в месяц Наташа с Юлей ездила проведывать Лену. Лена не говорила. Только смотрела на них. И видно было, как радовалась, что её замарашка Юлька превращается в симпатичную девушку.
День восемнадцатилетия был для Юли счастливейшим днём. Больше не придут настырные тёти считать тетради и заглядывать в кастрюльки, больше не надо дрожать при мысли, что могут забрать в детский дом.
Из денег, которые давались на подопечную, Наталья копейки не взяла. Сразу открыла на Юлю счёт. И хоть платили мало — всё-таки за годы приличная сумма набралась. Подыскали подходящую однушку. Стали оформлять на Юлю комнату её мамы. Соседи по коммуналке готовы были её купить. Но столько было бюрократических препон, так долго оформляли документы, убили столько дорогого времени, что желанная квартира подскочила в цене. Денег не хватало.
Пришлось обратиться к Жене.
— С вами квартиры себе не купишь, — привычно проворчал Женя и выдал недостающие 230 тысяч. А потом Женя и муж Оли Юра отделали Юлину однушку. На мастеров денег совсем не осталось.
К этому времени и Женя с Катей и Оля с Юрой жили уже отдельно. Юля переезжать не захотела. — Я с мамой буду жить. — Хочешь — живи, — сказала Наташа, будничным тоном смиряя тёплую волну, которая омыла душу.
Юля и Володе не говорила, что есть у неё своя квартира. Только когда всерьёз уже зашла речь о замужестве, и Володя предложил жить с его родителями (у них трехкомнатная квартира — папа, мама, сестра), только тогда Юля сказала о своём жилье. Тогда же раскрыла и главную свою тайну. Да Владимир и поверить не мог — Наталья Николаевна тебе не мама? Женька и Оля не брат и сестра?
Наташа поехала к Лене рассказать о предстоящем замужестве. А вскоре Володя посадил их в свою машину, втроём отправились на смотрины. И по тому, как мать моргнула глазами, было понятно — одобряет она выбор своей дочки.
P.S. Все дети Наташи получили образование. Женя — химик, верхолаз. Золочение куполов церквей, сложные работы на газпромовской башне.
Оля — юрист. Работает в МЧС.
Юля, которая сначала так не любила школу, — учительница младших классов. И с детьми, даже такими сложными, сегодняшними, контакт получается.
Женя и Катя воспитывают двух сестёр-близняшек, дочек Катиной сестры, долгие годы тяжёлой болезнью прикованной к постели. Здешние врачи не справились. Сейчас после операции в Германии (на которую вся родня собирала деньги) сестра уже может передвигаться с палкой. Но ей ещё не под силу справиться с двумя шустрыми девочками.
Катя с Женей ждут своего ребёнка.
У Оли с Юрой трёхлетняя Танечка и только что родившийся Костик.
Ждёт ребёнка и Юля.
На днях у Наташи раздался неожиданный звонок. Звонила бабушка Юли, та самая, которая спрашивала, зачем ей нужно такое барахло.
— Наташа, скажи Юле, чтобы она мне позвонила. У меня для неё экономическое предложение. И пояснила: — У меня два внука и Юля. Я хочу оформить договор на квартиру. Чтобы всем по ровной доле. А Юля бы (или, если не может, ты) за мной ухаживала.
Когда Наташа рассказала Юле о звонке, у той от застарелой обиды даже слёзы брызнули из глаз.
— Не буду я ей звонить. Не могу с ней разговаривать.
И к Володе:
— Позвони ты.
Он позвонил:
— Говорит Юлин муж. Ничего мы от Вас не возьмём. Не лезьте в нашу жизнь. И оставьте в покое маму Юли. Не звоните ей больше никогда.
Вот такая история. Нашенская — от А до Я.
Добавить комментарий