Я живу на краю Кембриджа в двадцатиэтажном доме уже 26 лет. Этот тихий зеленый район хорош еще тем, что почти под нашими окнами, лишь перейти дорогу и спуститься по асфальтовой дорожке, оказываешься на берегу громадного (час неспешной ходьбы вокруг) озера, снабжающего наш город водой – чистейшей, питьевой, не требующей домашних фильтров, поскольку на берегу этого резервуара построена мощная насосная станция с высокотехнологической системой очистки. И все 26 лет я радуюсь возможности прогуляться по ухоженному парку по дорожке, огибающей озеро и отделенной высокими сетчатыми заборами, с одной стороны от воды, с другой – от густого зеленого массива. Из тех окон нашей башни, что смотрят на озеро, видна водная поверхность и примыкающая к улице, за забором, часть земли с гольфовыми площадками, это – владения гольф-клуба. Каждый раз я начинаю спуск к озеру от развилки, где большой плакат гласит: “NO A THROUGH WAY GOLF IN PLAY!” со стрелкой налево, куда спускается точно такая дорожка. Я – вполне законопослушная гражданка, и в мою голову никогда не залетала мысль шагнуть влево.
…И вот – объявили коронавирусное нашествие со всеми вытекающими последствиями – карантином, масками, перчатками и безопасными дистанциями. А гулять надо. А где? Вокруг озера не очень хочется: дорожка узкая, мимо впритирку пробегают, проезжают на велосипедах, перекрикиваясь с детьми, ходя по двое-трое-четверо, смеются, даже не натягивая маски и не отворачиваясь – беспечная молодежь! Тут я и сообразила: игра в гольф-то запрещена (расставлены щитки с предупреждающими плакатами, проезд тележкам перекрыт лентой), а на ходьбу запрета нет.
Настороженно спустилась по левой дорожке и… попала в рай. Кругом зеленая трава, территория огромная, по краям лес, между выстриженными площадками – то озерцо, окруженное ивами или камышом, то дерево или купа деревьев либо в темно-зеленом одеянии, либо пока что голых, то пригорки, то низины, парочка узеньких мостиков над болотистыми участками, а главное – никого вокруг и невозможная тишина: ни со стороны озера, ни со стороны улицы, отделенных от поля для гольфа лесным массивом – ни звука! Я попала на необитаемый остров! Я стала ходить туда каждый день и запоминать дорожки – асфальтовые или травяные, - повороты, загогулины на моем пути и ходила по периметру, т.е. все владение гольф-клуба обходила примерно за час, сначала по правой стороне, потом, возвращаясь, по левой.
Подбодряемая тишиной и одиночеством, предавалась воспоминаниям о событиях и приключениях в моей довольно долгой и пестрой жизни – значительных и пустяковых, рутинных и невероятных, иногда приятных, иной раз досадных.
Прохожу мимо обширной неглубокой ямы с почти белоснежным песком, и – ассоциация – вспоминаю приключение. То, что произошло со мной в далекой молодости - случай невероятный, и то, что моя жизнь тогда же не прекратилась, тоже невероятно.
1. Случай на море
Мне и моей подруге, новоиспеченным специалистам, папа раздобыл по блату (ох этот российский блат, без которого было трудно прожить на нашей родине!) путевки в маленький дом отдыха под Сочи, одиноко и уютно расположившийся между подножием горы и морем. Готовая кормежка, песчаный пляж, отличная погода, теплое спокойное море и два ситцевых платья – что нужно еще для счастья? За год до этого я тоже, но «дикарем», отдыхала на море и тогда одна студентка института Физкультуры и Спорта научила меня классическим стилям плавания. И вместо дурацкого перебирания конечностями и напряженного вытягивания шеи я, наконец, поняла, что значит почувствовать себя рыбкой в этой прекрасной стихии. И, неспешно плавая кролем, никогда не ощущала ни малейшей усталости.
После завтрака мы шли на наш пляж и я уплывала на встречу с рыбами, медузами, разглядывала дно с диковинной травой, если не было слишком глубоко; вода была то голубой, то зеленой, то светло-серой и всегда прозрачной и совсем не такой, как в прибрежной зоне; встречала идущий из Одессы в Сочи корабль, пассажиры махали в приветствии руками, я отвечала им тем же, после этого я начинала обратный путь, чтобы успеть к обеду. Сейчас не могу понять, как я, видя только кромки гор, умудрялась вернуться точнехонько к нашему пляжу, недлинной полоске песка среди каменистого бесконечного и безлюдного берега. На пляже хватало места всем обитателям дома отдыха, а спасателем и сторожем нескольких лодок, которыми никогда никто не пользовался, служил «старик», как мы его называли, хоть был он, наверное, не старше лет сорока–сорока пяти. Старик невзлюбил меня за далекие заплывы, ругал каждый раз, когда я приплывала, но я нагло не обращала внимания на его ворчанье и следующий день начинала, как предыдущий. А наверно, напрасно…
В последний день перед отъездом, как обычно, я ринулась в заплыв. Встретясь с Одесским теплоходом, повернула назад и, когда уже показалась кромка берега, услышала над головой: «Эй!». Высунула из воды голову и увидела лодку, а в ней троих: старика, молодого широкоплечего парня в тельняшке на веслах и девицу. Старик, тыча в меня пальцем, жаловался: «Эта стерва каждый день треплет мне нервы!» Крепкий водочный дух растекался вокруг лодки. Парень стал сыпать отборный мат в мой адрес, а я не нашла ничего лучшего чем пригрозить ему милицией. Парень, как я потом выяснила, спасатель из соседнего местечка, навестил со своей бабешкой друга, по этому случаю хорошо поддали и поплыли в лодке покататься по морю и наткнулись на меня.
С минуту мы пререкались, причем Коля – я узнала, как его зовут через пару минут из истошного крика девицы «Коля, не делай этого!» - свирепел все больше с каждым моим словом, пока не выхватил из уключины весло, чтобы шарахнуть им по моей голове, но после нескольких безуспешных попыток (я притапливалась под лодку) совсем озверел, убедившись в невозможности этого метода. Тогда он швырнул весло в лодку и, в чем был – тельняшка, брюки, ботинки, – выкинулся в море прямо на меня. Вот тут-то девица, видимо, хорошо зная своего ухажера, и выдала мне его имя. Старик, видя, что дело плохо, вставил весло в уключину и что есть мочи погреб от греха подальше. Я осталась средь водной глади бороться в одиночку со здоровенным мужиком.
Какие только приемы он не изобретал, чтобы меня утопить! Душил, вцепившись в шею, пытался выдавить глаза, сломать руку, оторвать уши, но для всего этого ему требовались обе руки, и он вместе со мной уходил под воду, приходилось всплывать. Я делала рывок в сторону берега, он, конечно, в два взмаха меня догонял и продолжал экзекуцию. Сообразил поменять метод: зажимал мою голову коленями и выжидал. Когда я чувствовала, что не выдерживаю, делала отчаянное усилие - откуда только такое бралось? – и опять рывок к берегу. В какой-то раз, когда он меня догнал, услышала злое «теперь ничего не остается, как утопить, еще и деньги за тебя получу».
(Несколько лет потом, вспоминая эту фразу, я, сознавая справедливость первой ее половины, не могла разгадать вторую: а, собственно, почему? Пока, оказавшись как-то по делам в Туапсе, не стала свидетельницей бесконечных обсуждений местными – в гостинице, в трамвае – только что закончившегося и обнародованного прессой судебного разбирательства ужасных событий: на самом большом городском общественном пляже работала группа спасателей-водолазов, так как часто случалось, что люди тонули, считалось – то ли пьяные были, то ли в воронки попадали. Но однажды приехали в отпуск два морячка: один к родителям, второй – его друг и гость. Поплыли, и один вдруг увидел, что товарищ скрылся под водой и что-то долго не выныривает. Подплыл и увидел, что водолаз тянет за ноги его дружка. Вместе они справились со спасателем, и началось следствие… Тогда-то я и узнала, что, оказывается, спасатели получают деньги не за спасенных живых, а за каждый вытащенный труп).
…Выбралась я тогда из передряги, задержалась еще на земле. Думаю, помогло мне кое-что: во-первых, ангел-хранитель мой оказался, видимо, недалеко; во-вторых, повезло, что еще метров за двести до буйков и я, и мой мучитель заметили круглые от ужаса глаза зрителя, заплывшего дальше чем положено (воспользовался, видать, отсутствием старика, который, кстати, так и не появился на пляже и не пожелал мне счастливого полета в Москву), тут он оставил меня и уплыл в сторону; в-третьих, моя врожденная особенность отключаться иной раз от реальности и затормаживаться, что изредка оказывается полезным и даже спасительным. Включилась в реальность, только выползши до половины на берег и тут уж почти потеряла сознание.
… Хорошо хоть, что пандемия разразилась весной: на моих глазах совершалось чудо возрождения природы, буквально каждый день меня ждало на моем необитаемом острове что-то новенькое. На голых деревьях показались крохотные листочки, и что любопытно – не на всех сразу, а по очереди. И цвет чередовался тоже, только вечнозеленые оставались темно-зелеными, а несколько плакучих ив, окружающих небольшое озерцо посреди поля, радовали глаз желтизной сережек. Поначалу я представила себе, что все это разнообразное великолепие существовало на этой земле, облюбованной клубом, но однажды выяснила, что, оказывается, существует профессия дизайнера гольфовых полей и все холмы, низины, растения, посадки и пруды создаются специально для гольфа.
Обходя «свои владения», я приметила в одном месте дорожку, уходящую вверх, как бы улочку в виде дуги, вдоль которой стояли очень красивые большие частные дома, а внутри дуги – несколько площадок, к которым могут спуститься обитатели этих домов, члены клуба. В один, поистине прекрасный день, на этой улочке я еще издали увидела дерево, словно вылепленное из снега. Тогда-то я и свернула на эту улочку, страшась замечания, что сюда нельзя, частная собственность. Но обошлось, а я была вознаграждена. Дерево оказалось яблоней, зацветшей самой первой из всего, что потом, опять же по очереди, стало стремительно раскрашивать весь остров. Ветки яблони встретили меня тончайшим ароматом и такими плотными соцветиями, что между ними зеленые маленькие листочки не были видны. Одна пришлась прямо против моего носа и губ, я стояла неподвижно, а ветка покачивалась ветром и, возвращаясь к носу, прилипала к нему в поцелуе, а потом снова качалась и снова возвращалась и задерживалась на моих губах и носу. Каждый день теперь у нас было любовное свидание с юной красавицей, я ритуально застревала около моей подружки, здоровалась, целовалась, обменивалась несколькими словами (ей-богу, она мне отвечала: когда я просила ее не слушаться ветра, а вернуться ко мне, она возвращалась!), потом прощалась и шла дальше.
Буквально через несколько дней цветы стали опадать и яблонька стала просто зеленой. После нее, опять не все сразу, зацвели в разных местах другие яблони, полезли из земли красные, малиновые, голубые, белые, низенькие и повыше цветочки и разбросанные повсюду по зеленой траве желтые-прежелтые одуванчики. А когда появились на голых деревьях листья, они оказались разных оттенков зеленого и даже коричневатого цвета! Да, здесь работали дизайнеры-профессионалы высокого класса!
В самом начале этого эссе я похвасталась своим законопослушанием. Но это появилось во мне только когда я оказалась в США. Я и вправду боюсь нарушить, например, правила движения, парковки, боюсь сделать шаг в сад чужого дома (однажды на Кейпе долго стояла перед жердочкой забора, за которым, всего на расстоянии руки, рос роскошный белый гриб, который, знала наверняка, никогда не попадет на кухню американца-владельца, но так и не решилась его сорвать), ну и тому подобное.
Но на родине моей, как говорил Жванецкий, без лукавства прожить трудно – «что охраняешь, то имеешь». Я нарушала законы не крупно: ластик, лист ватмана, нужную гаечку или винтик, конечно, домой приволакивала, книги (суровый тогда дефицит) добывала для подкупа продавщиц магазина «Кулинария», а после работы заходила за оставленными антрекотами, словом, жила как нормальный член нашего общества. Но однажды я добралась до высот, по-моему, государственного преступника, и случилось это так:
2. В Экскурсбюро
Когда моя семья подала заявление в ОВИР о выезде на ПМЖ, я, не желая проходить традиционную в таких случаях унизительную процедуру всенародного презрения, уволилась с работы и, соответственно, ухудшила семейное материальное обеспечение, рассчитывая некоторое время пожить экономно в ожидании счастливого будущего за бугром.
Не тут-то было. Нам отказали, из-за меня: за мной тащился хвост секретности, которую я прекратила так давно, что полагала, что за давностью срока «преступления» судимость с меня снимут. Но попав в отказ, длившийся аж до перестройки, пришлось задуматься о заработке.
К слову, меня не приняли в диспетчерскую московского такси, хоть они там задыхались от обилия работы и после интервью уже назначили день и смену выхода на службу, и оставалось только оформить приказ в отделе кадров. Хорошо помню острые глазки на квадратной морде кадровика, с ленцой открывшего мою трудовую книжку и паспорт, сказавшего: «Нам диспетчеры не нужны». Потом было собеседование с главным инженером маленького завода на предмет оформления меня ночным дежурным в котельной. Уже была приведена для утверждения к директору, уже порадовалась перспективе, поспавши ночь в тепленькой котельной, находиться дома два дня – не жизнь, а малина! Кадровиня оказалась сильнее вместе взятых главного инженера и директора. Не приняли и в городскую столовку посудомойкой, хоть на входной двери висел крупно написанный отчаянный призыв с восклицательным знаком: «Срочно требуется посудомойка!» И еще: пару месяцев тянули с приемом в шахматно-шашечную школу при Дворце пионеров на Ленинских Горах, куда пытались меня пристроить завучем друзья-шашисты, да и сам действующий завуч мечтал кому-нибудь передать это хлопотное место. В конце концов я прямо спросила этого завуча, что, собственно, надобно начальству, и он так же прямо мне ответил: «Педагогический опыт, членство в Партии и в графе «национальность» - русский. После этого, естественно, вопрос о моем участии отпал.
Все-таки я устроилась, по случайно увиденному объявлению, на временную, сезонную работу – в Московское экскурсионное бюро, из которого могла загреметь прямиком на скамью подсудимых в хорошей компании ворюг.
Вот в этой прекрасной организации никто не поинтересовался ни моей национальностью, ни моим послужным списком, ни причинами, по которым я оставила свою работу. Здесь работа моя оказалась нехитрой, даже приятной: на причале Москвы-реки возле гостиницы «Россия» и в нескольких минутах ходьбы от Красной Площади установили будку (на случай дождя), где было два стула, столик, печурка (на случай холодов) и телефон с телефонным справочником (на случай связи, если что). В этой будке отсиживались два «представителя» Экскурсбюро, в обязанности которых входило следующее: принимать с перерывом в час три арендованных у Речфлота прогулочных двухпалубных катера, пробежать по палубам, чтобы убедиться, что после высадки пассажиров порядок командой наведен, отметить путевки капитану и экскурсоводу, прибывшему с толпой экскурсантов от Красной площади, где парочка шустрых теток с помощью рупоров, известных в народе как «матюгальники», предлагала приезжим и местным полюбоваться берегами и послушать исторические сведения о зданиях вдоль реки во время сорокапятиминутного плавного хода до Киевского вокзала, а обратно, уже без сошедшего там гида, который устремлялся на Красную площадь за следующими жертвами смачной агитации, - просто расслабиться и отдохнуть. Последний по расписанию маршрут был длиннее – до Серебряного Бора и обратно. Между отбытием одного катера до прибытия следующего у нас был час безделья, лишь занести в журнал количество туристов, которых мы по одному пропускали по трапу, отрывая корешки билетов для подсчета.
Большинство пассажиров составляли группы приезжих или местных, чьи билеты оплачивали месткомы (бывали такие благодеяния в Советском Союзе – недаром же мы платили профсоюзные взносы!).
Мой напарник Юра был за старшего, поскольку устроился на эту работу раньше меня. Я не понимаю, зачем надо было нанимать двоих, одному справиться с такой «нагрузкой» было делом плевым, что очень скоро жизнь и доказала. Юра, простецкий, свойский мужичок, оказался выпивохой, периодически глотал из бутылки, засыпал после принятия на грудь, иногда куда-то исчезал минут на десять – пятнадцать, потом стал прогуливать по несколько дней и примерно через месяц после знакомства со мной исчез с концами. Был ли у него домашний телефон, я не знаю, во всяком случае, если и был, номера его я не имела. Доносить же начальству об этой истории мне не хотелось, бог с ним, пусть получит зарплату, затрат-то на водку много.
Я себе кейфовала в одиночестве, сдружилась с тремя капитанами и симпатичными девушками-гидами, а один раз даже неожиданно прославилась - настолько, что руководство МЭБ в количестве трех человек прибыло на причал познакомиться со мной лично и то ли похвалить за проявленный мною героизм, то ли посетовать на излишнюю инициативу. Мне показалось, что они сами не понимали, как надо отреагировать на то, что произошло. А произошло вот что.
Через пять минут после того, как я послала воздушный поцелуй очередному отошедшему от причала катеру, пересчитала оторванные корешки, занесла их число в журнал учета и наконец в блаженстве расслабилась, мой покой был нарушен гулом голосов. Я высунула голову из будки, чтобы удовлетворить свое любопытство, и обомлела: весь причал был заполонен неорганизованной, без гида, толпой с билетами на катер! А следующий подойдет только через час! Я поняла, что они сию минуту разнесут будку, а меня растерзают на кусочки. Они ведь заплатили за удовольствие и никаких доводов ни за что не примут.
Времени рассуждать не было, звонить руководству было бессмысленно – если что-то и сделают, то спасти меня от суда Линча не успеют. И, как всегда в стрессовых ситуациях, отключилась от реальности и стала звонить (кажется, это был единственный раз, когда телефон пригодился) начальнику Московского речного флота, требуя от секретарши немедленно меня с ним соединить! Как ни странно, соединила. А от начальника я потребовала немедленно прислать мне, «представителю МЭБ», дополнительный катер! Пристань, где гузовались без дела катера речфлота, была, к счастью, в двух минутах от нашей, а начальник МРФ, не будь дурак, смекнул, что слупит хорошенький куш за экстренную подачу добавочного судна. На этот звонок ушло минут пять, на следующий – на Киевский вокзал с распоряжением задержать гида, чтобы она вернулась с добавочным катером, обеспечив оплаченную экскурсию, - еще 3 минуты, и, наконец, на Красную площадь, чтобы предупредить, чтоб гида не ждали, поскольку он у меня будет, а посылали так же, как и предыдущих. За это время катер подошел к причалу и я, утихомирив возбужденных туристов, выстроила обычную цепочку для пропуска на сходни.
Потом, подсчитав корешки, обрадовалась, что было их больше чем обычно и, значит, навар от проделанной операции будет приличным. И только после этого, возвратясь в реальность, схватилась за голову и стала прикидывать, не линчует ли меня за содеянное мое руководство.
То, о чем я рассказала, не имело бы особого значения, если бы «героизм», вознесший меня на пьедестал, не оказался моим первым шагом к преступлению, осознание причастности к которому и, соответственно, возможное превращение пьедестала в глубокую яму, точнее, скамью подсудимых, повергло меня в ужас, долго еще цепко державший мою душу в ожидании возмездия.
На следующий день после триумфа к будке подошла женщина и спросила о Юре. Когда я ответила, что сейчас его нет, она протянула мне пакет со словами «я с Красной площади, вы меня не знаете, так как я имела дело только с Юрой, знаю, что вы у него в помощниках. Это вам с Юрой за вчерашнее» и добавила, что сегодня на такой-то рейс забронировано профсоюзом одной организации большое количество билетов. «Не забудьте забрать все билеты с корешками у руководителя. Если Юра уже не появится, я приду за билетами сама». Пока я осмысливала ситуацию, она удалилась. И до меня дошло, почему вчера на один рейс пришло две толпы: видимо, одна из теток, продавая билеты, не знала, что другая этот рейс уже обеспечила, и использовала «левые». А я, раздобыв еще один катер, обеспечила успех кражи. И теперь не знала, что делать: ведь никто ни за что не поверит, если их накроют, что я, такая овечка, ничего не знала! И куда девать ворованные деньги? Кончилось тем, что, никогда не увидев больше Юру, я оставила их себе – совсем уж было бы глупо возвращать их ворюгам. Слава Богу, что судоходный сезон кончился и никого не схватили и тетки меня не убили за то, что я «проворонила» все остальные их заработки.
Вот так я разок в жизни приобщилась к воровству и теперь, через почти сорок лет, считаю, что это было, пожалуй, интересно.
… Каждый день я продолжала следить за развитием событий на территории гольф-клуба, постоянно замечая что-то новенькое. Это касалось не только всего растущего, но и всего движущегося. Во-первых, стали появляться гуляющие; вдохновленные примером, все больше людей начинали соображать, что грех не воспользоваться шикарной возможностью обходить друг друга на большом расстоянии, даже не натягивая на лицо маски, болтающейся под подбородком. Это, конечно, сводило на нет эффект «необитаемого острова», но ничуть не уменьшало ощущения одиночества и отстраненности от мира: броуновское движение человеческих фигурок вдалеке не мешало разглядывать природу, живность и вспоминать, вспоминать, вспоминать…
А количество живности – это во-вторых - увеличивалось тоже. В первые дни я познакомилась с двумя парами канадских гусей, в которых гусыни ненамного отличались от супругов всего-то величиной, и серенькой уточкой, украшенной лишь темными полосками на крыльях, зато рядом с ней плавал в озерце красавец селезень. И еще разгуливали по полю крупные красногрудые птицы с черными головками и желтыми клювами. Что удивительно, они ничуть не боялись редких прохожих, бежали впереди или рядом, дорогу уступала им я, а не они мне, иначе я могла, казалось, на них наступить, и не взлетали! Паслись в траве, что-то там находя, и не обращали на меня никакого внимания: наверно, привыкли к безлюдью.
Позже появились маленькие черные птички, те, хоть и подпускали близко, но все же вспархивали, почти из-под ног. И – какая радость! – прилетела серая цапля, никого не оставившая равнодушным. Тут уж гуляющий народ пренебрег коронавирусом и стал кучковаться, выбирая лучший ракурс для нацеленных селфонов. Величественная птица степенно поворачивалась перед объективами как настоящая фотомодель. Ей понравилось наше озерцо (а может, всеобщее внимание?), и она стала показываться здесь почти каждый день. А одна из гусиных пар похвасталась шестеркой своих, совсем еще желтеньких и пушистеньких наследников. Уже через несколько дней новорожденные пушистики превратились в сереньких симпатичных самостоятельных особей. А как-то я наткнулась на большую черепаху с черепашатами. Все семейство вылезло на бережок погреться на солнышке и замерло, разомлев.
Вопреки обычному в Нью Ингланд «зима, зима зима, и вдруг – бах! – и лето!» весна нынче долго сопротивлялась, не желая сдавать позиции: врывающиеся порой теплые деньки мгновенно изгонялись, температура падала за ночь на десять градусов, и каждый день буянили сбивающие с ног порывистые ветры, помогали цветущим яблонькам поскорее лишиться их красоты, создавали участки буреломов. На одном из них я увидела березу. Еще на одном, поодаль, участке вытянулась к небу четверка тоненьких, дружно зазеленевших подружек-березок, но эта была матерая, с ободранной внизу заскорузлой потемневшей корой, с длинной вертикальной, глубоко уходящей в тело раной, пожившая и повидавшая много лишений, но! – из, казалось бы, мертвого ствола, из сухих ветвей показались побеги с крошечными нежно-зелеными листочками, и мгновенно, - ассоциация с моей родиной, ведь символом России всегда была березка! Если это и была ностальгия, то только не по оставленной стране, а по тому светлому и неожиданному, что встречалось там еще среди простого, полуграмотного, задавленного мизерным бытием деревенского люда.
3. Об анти-антисемитизме
Конечно все мы, послевоенное племя, росли в атмосфере густого, сначала бытового, но очень скоро и государственного антисемитизма, мы с детства принимали его как данность. Наверняка у каждого есть что рассказать интересненькое по этому поводу из собственного опыта. Я, например, запомнила первое физическое воздействие этого явления в возрасте лет девяти.
Я стояла во дворе жилого дома, в «красном уголке» (довольно большое помещение для проведения всяческих общественных мероприятий) которого через несколько минут хор моей музыкальной школы должен был начать свой концерт, отработанный и показанный уже во многих клубах района. Подошел милый пацанчик примерно моего возраста, осклабился – «жидовка?!», еле-еле поднял валявшийся тут же кусок металлической трубы и опустил его прямехонько на мою голову. Очнулась я в помещении, руководительница наша приложила максимум усилий, чтобы привести меня в чувство и успела в этом как раз к началу концерта. Без меня проваливался первый же номер: я солировала в мелодекламации. Пошла на сцену и своим звонким голосом изо всей мочи заорала речитативом: «…о Сталине мудром, родном и любимом...», хор подвывал и вступал, когда нужен был рефрен, а в моей голове при малейшем движении что-то болталось, как желток в белке вылитого яйца…
Но я хочу рассказать здесь не о случаях проявления антисемитизма, которых было в моей жизни навалом, а совсем наоборот, – о том, что наполняло сердце теплотой и любовью к русским ЛЮДЯМ. По крайней мере, два (а было их больше), особо запомнившихся эпизода.
Как-то после работы, зашла в овощной магазин, стала в длинную очередь и приготовилась минут на сорок - час углубиться в свои мысли. Но абстрагироваться от реальности не удалось: тут же за мной занял очередь хиленький мужичонка, и, после единственного взгляда друг на друга, пошел непрекращаемый монолог на тему желательности исчезновения из жизни вообще или хотя бы в Израиль всего жидовского сословья. Не то чтобы я сильно расстроилась, но было противно и, конечно же, не до ухода в себя. Уходить же из магазина тоже не хотелось: надо было кормить сына и мужа. Публика передо мной и за ним хранила равнодушное молчанье. Изливание желчи продолжалось, с моей точки зрения, бесконечно, до того момента, пока мы не приблизились к прилавку и уже показалась не заслоненная очередью толстая продавщица в замызганном фартуке, головной косынке, заляпанной частыми прикосновениями грязных пальцев, уставшая и раздраженная, покрикивающая на покупателей «ну, чего ковыряешься, тут тебе не рынок, бери, что дают», без конца нагибающаяся к мешкам с товаром и отдирающая густые влажные шматки земли от морковки.
И вдруг эта замученная нелегкой работой женщина выпрямилась, бросила на прилавок очередной кочан капусты, уперла руки в бока и закричала в адрес моего обидчика: «Это что ж такое!» Дальше последовала гневная тирада, закончившаяся словами: «Пошел вон, говнюк, отсюда, не то милицию сейчас вызову, все равно ничего в моем магазине не получишь!» Опомниться от этакого финала я не могла долго.
Второй эпизод был еще более трогательный.
Может, молодежь не знает, так просвещу: нас, работающих на любых предприятиях, частенько гоняли, причем независимо ни от должности, ни от звания, на овощные базы - перебирать и отсортировывать загнивающую продукцию колхозных полей. Посылали - в уборочную - и в колхозы, которые без помощи горожан справиться с урожаем никогда не могли. Тут, конечно, профессора или начальники не годились. Посылали только тех, без которых можно было пару недель обойтись. Обычно это были работяги и молодые, по первому году, специалисты.
…Я и еще одна девочка с полтора десятком парней были поселены в избе бабы Нюры, пользующейся большим уважением всей деревни: она единственная имела самогонный аппарат и снабжала всю округу необходимым пойлом. Жилье у нас было классное. Баба-Нюрина хата состояла из просторной, абсолютно пустой горницы с парочкой маленьких оконцев и узенькой, темной, без окна, но с двумя дверями – входной и в горницу – прихожей с земляным полом и обмазанными глиной стенами, где помещался самогонный аппарат и бутыли. Мы натаскали в нашу спальню-горницу сена, любезно предоставленного нам колхозным руководством (на этом и еще обедами, доставляемыми в поле, забота о нашем быте заканчивалась), познакомились с покосившейся щелястой будкой с «очком» во дворе и зажили веселой общественно-трудовой жизнью. Где ночевала баба Нюра, осталось для нас тайной.
Спустя несколько дней, вечером, когда мы прибыли после работы домой и уже стали готовиться ко сну, дверь в горницу приоткрылась, показалась баба-Нюрина голова, явно что-то выискивающая. Наконец определила «девчачий» уголок и поманила меня рукой. Не представляя, зачем я ей понадобилась (до этого и после этого она ни разу нам не показывалась, а все свои заготовительно-торговые действия совершала в наше отсутствие), я послушно вышла в сенцы. Баба Нюра закрыла плотно дверь, и мы оказались в кромешной тьме. Затем она нащупала мою руку и, страстно прошептав без пауз «мне сказали, что ты еврейка, господи, сколько ж вашему племени досталось!», сунула мне в руку литровую оловянную кружку самогона. Поистине, это был самоотверженный поступок! Она, чем могла, хотела искупить все преступления против всех евреев в моем лице, начиная от грехов Торквемады и до наших дней.
Что было мне делать? От одного амбре из кружки меня начало мутить, ну а отпить хоть глоток было делом невозможным даже под дулом пистолета. В то же время отказаться значило плюнуть в душу и оскорбить Бабу Нюру в ее благородном порыве. И тут я вспомнила, как подружка научила меня трюку, когда нас в деревне, где мы проводили каникулы, зазвали на свадебное застолье во дворе и налили по стакану водки: «Разведи коленки и лей понемножку на юбку». Тут тоже, на счастье, был земляной пол, и я, прислонив кружку к стене и пользуясь полной темнотой, медленно и подло слила бесценную Нюрину валюту вниз. Не забыла потом крякнуть и с чувством сказать «спасибо».
4. Александр Иванович Петров
Свой восьмой учебный год я начала в новой школе, поскольку моя семья, получив отдельную квартиру, перебралась в другой район. Здесь я наконец соединилась со своей пожизненной подругой, с которой познакомилась и буквально приклеилась в наши пять лет в пионерлагере (наши отцы работали вместе на заводе, от которого и получили квартиры в одном доме), чтобы уже никогда не расставаться. Здесь подружилась с замечательной моей учительницей русского языка и литературы и ее семьей, и связь с оставшимися из них живыми не прекращается по сей день. И здесь узнала человека, гражданское мужество и честность которого оценила гораздо позже, потому что тогда оценить не могла в силу своего инфантильного невежества по поводу политической обстановки в стране. Мое поколение поймет, если сказать одно определяющее слово: сталинщина.
Наверное, директор школы Александр Иванович Петров, русский, член партии, не был диссидентом, не выступал, не подписывал, не участвовал… Он просто поступал по совести, руководствуясь своими принципами и своей честью. Что в то время иногда могло дорого стоить в прямом смысле слова. За три года учебы я оказалась на его орбите всего два раза, но и этого хватило, чтобы понять глупой самонадеянной девчонке, как минимум, незаурядность этого человека. Один его поступок меня касался только в том плане, что был мне уроком и укором. Второй относился ко мне и, возможно, к моей судьбе непосредственно.
В школе преподавали математику двое: директор и Исаак Моисеевич, низкорослый щуплый еврей среднего возраста, слегка прихрамывающий, с трясущимися руками, горячими черными глазами, готовыми вспыхнуть раздражением, нервный и суетливый. Порядок распределения классов между ними был всегда один: каждый берет младший класс и ведет до выпуска. Мне «повезло» учиться у Исаака Моисеевича. С первых же его уроков я поразилась слабости преподавания, благо было с чем сравнить: в моей предыдущей школе был совсем другой уровень. И я, жестокий максималист, буквально доводила бедолагу своими придирками, замечаниями и спорами, как решать задачи, доказывать теоремы и давать определения аксиомам. Выписывая на доске формулы, он постоянно оглядывался на меня, ожидая пакости, черные завитушки прилипали к взмокшему лбу. А как-то раз, как всегда, нагло и самоуверенно вылезши со своей поправкой - а он обреченно исправил написанное на доске, - дома перепроверила себя и обнаружила, что ошиблась. На следующий день, войдя в класс, он от двери подбежал к моей парте и, прежде чем я открыла рот для заготовленного извинения, тыча указательным пальцем в мое плечо, победно прокричал: «Вы были неправы, неправы, неправы!», а я, вместо конфуза, опять-таки презрительно удивлялась такой ярой реакции: ничего себе, большое счастье - разок оказаться правым перед девчонкой!
Так вот, в конце учебного года нашего девятого класса меня вызвал прямо с урока директор и спросил, что я думаю о возможных результатах нашего выпускного экзамена по математике. Я нахально пообещала, что повалятся все, самое малое, на один балл. Ну конечно кроме меня – я-де учусь не по Исааку Моисеевичу. И, видимо, выразила удивление, что такого слабого преподавателя держат в школе, потому как помню - Петров, наклоня голову и опустив взгляд к столу, тихо сказал: «Он инвалид войны». Это потом, потом я сообразила, что он не мог сказать мне еще и того, что было ясно любому взрослому: этого несчастного еврея никто не примет на работу - шел пятьдесят третий год.
Придя в школу на следующий год, мы узнали, что Петров поменялся с Исааком Моисеевичем классами, чтобы подтянуть нас к выпуску.
Кстати сказать, в нашей женской школе, урожайной в том году медалистами, большинство было еврейками, а золотыми – все, включая мою любимую подругу, которую после короткого собеседования в суровом техническом ВУЗе, где ей было предложено только одно задание – изложить образ Олега Кошевого, а после двух минут ответа прервали и со словами «очень хорошо у вас получается, вам надо поступать в гуманитарный институт» протянули документы. Подружка моя, безупречная медалистка, умница, трудяга, потом написала диссертацию, а эмигрировав в США, сделала хорошую карьеру в престижной компании и купила с мужем в Ньютоне дом, который через десяток лет стал родным и для меня.
… Сегодня я иду в мою страну одиночества и воспоминаний прощаться: завтра открывается гольф-клуб, начинается летняя жара, начинают работать малые бизнесы, даст Бог, поутихнет коронавирус и перестанут выворачиваться наизнанку мамочки, пытающиеся развлечь своих ошалевших за карантин малышей, которым непонятно, почему они не могут собираться со своими друзьями в садике, ездить с родителями в зоопарк, смотреть в театре веселые представления, поехать с дедушками и бабушками в Мексику в дом отдыха, как это было обещано, и уже были куплены билеты на самолет.
Мне грустно, что в ближайшие сто лет (говорят, такие пандемии случаются раз в столетие) я не увижу больше такой красоты, не окажусь такой защищенной от вмешательства людей и обстоятельств в мою жизнь и возможность возвращаться памятью в давно подзабытые события и переживания, которые хоть и всплывают порой в обычной суете, но проскальзывают в сознании не задерживаясь и не высвечиваясь в полной мере.
Можно, конечно, подождать – всего-то один лишний век! – но лучше, чтоб никогда больше не повторялся на нашей Земле такой страх и такая беспомощность перед природой, способной в любой момент на ровном месте смахнуть тебя как пылинку из этого мира в мир иной…
Добавить комментарий