Это был 1990 год, сентябрь месяц. Время, когда евреи толпами эмигрировали из Одессы в разные страны мира. Среди этих людей были Голубчики. Мотя – самый старший по возрасту и по значимости был идейным вождем и тем человеком, который финансировал всю операцию под кодовым названием “Улетали гуси” . На Молдаванке Мотю никто не звал по имени. Там он проходил по кличке Танк. Но лично я дал бы ему кличку Волшебник, потому что он делал деньги прямо из воздуха. На ровном месте, там, где даже не пахло деньгами.
Вместе с ним была его тихая покорная жена Лиза, дочка Леля, крашеная блондинка, а прежде – жгучая брюнетка, которую пока еще никто не раскусил, чем она дышит, и двенадцатилетний внук Лэйбл, крошка, весящий около шестидесяти килограмм. Все эти иждивенцы носили тоже фамилию Голубчик. И только зять Алик остался на своей собственной фамилии Молчанский. На работе Алика считали подающим большие надежды конструктором, а тесть Мотя при разговоре с женой и с родней называл его шлымазл, что в переводе на русский - неудачник. Он говорил, что человек, не умеющий делать деньги, будь он даже трижды гениальный конструтор, – это шлымазл.
Неудача прибилась к Голубчикам еще шесть часов назад, когда уже сидя в такси, чтобы ехать на вокзал, они выяснили, что один чемодан не помещался в машине. “Не оставлять же его, как подарок дворнику Федорычу, - сказал Мотя и приказал. - Алик, иди ловить такси”. Пока Алик ловил еще одно такси, прошло четверть часа и на перроне вокзала они оказались тогда, когда паровоз вместе с паром выпустил из своего чрева пронзительные гудки отправления. Те гудки резанули внутренние органы у всех Голубчиков, кроме папаши Моти.
Он быстро сориентировался и приказал зятю Алику как человеку, имевшему самые длинные ноги в семье, бежать, догнать и остановить паровоз. Ну, не издевательство ли это над сорокалетним, начинающим лысеть мужчиной? Но Алик не решился отказать папаше и побежал. Он сразу не подумал, что соревноваться в беге с паровозом – это гиблое дело, и конечно, чувствуя нехватку кислорода и приближение инфаркта миокарда, где-то между первой и второй Заставой сошел с дистанции и воссоединился с Голубчиками, отставшими от него на три километра.
И сидели они на своих чемоданах в степи в холодной ветреной ночи, и им было страшно. Не потому страшно, что могут напасть бандиты, или дикие звери, а потому, что у них на уме крутилась всего лишь одна тревожная мысль. Что будет с ними? Паспортов у них нет. Забрали власти. Жить – негде. Растерянность и отчаяние - вот что у них было в избытке. В общем настроение такое, что хотелось удушиться. И тут поднялся Мотя, который понял, что если он не поднимется, то никто другой не поднимется. Он стоял, облокотившись на свой чемодан, как на трибуну в доме профсоюза артельщиков. Он стоял - как стоят большие боссы перед тем, как им подадут стакан водички, чтобы прочистить горло и начать речь.
Моте никто не поднес стакан с водой, и он, не смочив горло, начал свою речь. “Граждане транзитные пассажиры, не распускайте слюни, черт нас не возьмет, поверьте мне. - Он вынул фляжку из бокового кармана пиджака и продолжал свою речь. - Кто хочет смочить горлышко, может отхлебнуть. Поверьте мне – согревает! Никто не хочет? Ну, тогда я отхлебну за ваше здоровье”. Мотя задрал голову и забулькало в горле у командора, и разнеслось это бульканье по всей степи. Оторвался он с трудом, вытер губы ладонью и спросил: “Всем стало теплее?
Ну а теперь построились в колонну, чемоданы берем подмышку - и за дело! Видите, там впереди огоньки мотаются вперед-назад? Так это автомобили на дороге. Одни едут в Одессу, а другие – в Киев или черт их знает куда. Бикицер, наш путь лежит в Одессу, и никаких гвоздей. Потопали”. “Мотя, куда потопали? У меня нету сил”,- занудила Лиза. “Я на тебя удивляюсь, мамочка. Посмотри на детей. Они на тебя тоже удивляются”, - успокаивающе сказал Мотя.
И вот здесь теща, которая всегда была тихая, как мышка, вдруг разошлась ни на шутку. “О, Боже, зачем мне это все надо было? Я знала, что ты хочешь моей смерти. Но чтобы такой жестокой! В степи, черной страшной ночью. Я дальше не пойду. Тащи меня на себе, бандит”! “Мамочка, ну зачем так грубо? Мы же интелигентные люди, как-никак. Скажи мне, ты когда-нибудь мечтала пройтись вечерком среди ромашек и одуванчиков на свежем воздухе и плюс при звездах и луне? Конечно нет. Так ты сейчас имеешь все это, и скажи спасибо твоему родному мужу и кормильцу Моничке”. “Спасибо? Он меня убивает, а я ему еще должна сказать спасибо. Дети, вы когда-нибудь слышали такое? - И тут она вдруг запнулась на ровном месте и растерянным голосом сказала. - Лелечка, ой, сейчас мне будет плохо”.
Моня шепнул Алику на ухо: “Сделай одолжение, зятек, отнеси мамашу к дороге. Она никому не доверит нести себя. Только тебе. Потому, что тебя она любит больше, чем свою дочку”. Алик раскрыл глаза. “Неужели”? “Говорю тебе, что это - чистая правда”. Теще помогли устроиться на Аликиной спине, как на ослике, и он поплелся с любящей его тещей на своем горбу. Он шел с черепашьей скоростью, давя под ногами что-то мягкое, скорее всего, переспелые помидоры. Теща долго молчала, а потом спросила: “Алик, вам не тяжело тащить старую больную женщину? Правда, это нехорошо с моей стороны”? Алик что-то промычал в ответ, и она замолчала, не найдя в нем достойного собеседника. Когда она спозла с Алика, она сказала: “Алик, вы чудо”! А потом дотянулась до его головы и чмокнула в щеку. Отойдя, она зевнула и сказала дочке: “Как я устала”.
На счастье неудачливых транзитных пассажиров, очень скоро Мотя остановил двадцатитонный самосвал. “К вокзалу довезешь”? “Довезу. Валяйте”. Теща и Леля уселись в кабине, а мужчины полезли в кузов. Их продувал холодный ветер, швыряло на бесконечных ухабах, вытряхивая душу с потрохами. Мотя, матюкаясь, как последний биндюжник, проклинал все на свете, особенно того типа в красной фуражке, который не остановил для них отъезжающий паровоз.
Утром Мотя Голубчик организовал билеты на поезд во Владивосток. Это было очень нелегко, но Мотя вспомнил, что он, кроме Моти, еще и Танкист, и не без помощи денег, конечно, добился своего. Вся семейка была счастлива и направилась в буфет на завтрак. Не думайте, что они имели бутерброды с черной икрой и чашечку пахучего бразильского кофе. Нет, эти вещи можно было видеть только во сне. А тем утром они довольствовались только пирожками с горохом и кефиром. Прикончив пирожок, теща опомнилась: “А эти пирожки были кошерные”? “Нет конечно, со свиными ножками. Мамочка, как- нибудь, потерпишь до Австралии. Там есть все. И кошерное, и не кошерное”, - успокоил ее Мотя.
В зале ожидания было шумно и душно. Оставив папашу с мамашей играть в подкидного дурака, молодежь разбежалась кто куда. Леля вместе с двенадцатилетним сыночком Лэйбом отправились в кино, а Алик - пройтись по Пушкинской улице. Он любил эту улицу и называл ее Одесскими Елисейскими полями, перенесенными из Парижа с берега Сены на берег Черного моря. Алик шел в сторону моря, чувствуя сердцем, что никогда больше не увидит этих мест. Прощай, Пушкинская, прощай, Одесса. Он дошел до бронзового Пушкина.
Посмотрел в его бронзовые глаза и сказал: “Здравствуйте, Александр Сергеевич. Вы, наверное, помните маленького несчастного заморыша со скрипкой, футляр которой был больше, чем он сам. Я приходил сюда каждое воскресное утро, прежде чем появиться у моего учителя музыки. Я всегда здоровался с вами, а вы всегда молчали. Вы и сейчас молчите”. И вдруг - то ли Алику показалось из-за недосыпания прошлой ночью, то ли это было наяву, но поэт улыбнулся и губы его раскрылись: “Я тебя помню. Как же не помнить маленького еврейского Паганини? Что уезжаешь, друг”? “Да уезжаю, пришел попрощаться с вами”. “Ну, что ж, поезжай. Если будешь в Израиле, сделай одолжение. Смотайся на денек в Эфиопию и передай от меня привет стране моих предков. Там много солнца и много красивых женщин. Завидую тебе”. На этом их разговор закончился. Губы поэта сомкнулись, и улыбка исчезла с его лица.
Потом был Дюк. Во весь рост, тоже бронзовый, как Пушкин, и тоже серьезный. Алик наговорил ему про их прежние встречи, но Дюк молчал. Может быть, он понимал только французский язык. Но Алик, к сожалению, во французском был ни бум-бум. “Прощай, Дюк”,- сказал Алик, и на этом они растались.
Было двенадцть часов дня. Аллея, ведущая к Потемкинскому дворцу, была пустынна. Только ищущие чего-бы поесть голуби и парочка старичков. Внизу под обрывом полоскалось сероватое море и над ним висело невеселое серебряное солнце. Чуть правее был порт с кораблями, застывшими в спящем море. Алик любил тишину и спокойное сентябрьское море.
И впервые за много дней, даже месяцев, на душе у него стало спокойно. Но разве покой может длиться долго? Я сомневаюсь. Всегда найдется кто-то или что-то, чтобы нарушить его. Так оно и случилось. Не прошло и пяти минут, как Алик услышал, что незнакомый мужской голос за спиной произнес: “Тишь и благодать, не правда ли“? Алик повернулся. Перед ним стоял старый человек в одежде, которую может себе позволить только бродяга или неудавшийся гений. На нем была серая, изношенная, в пятнах, шляпа, старый, наверное, с довоенных времен, костюм и яркий, в шахматную клетку, галстук. Под мышкой он держал шахматную доску. Но лицо его совершенно не соответствовало внешнему виду.
Вы не поверите, но это было лицо из разряда древнегреческих или римских философов. Таких лиц сейчас не встретишь. Может быть, одно на сто тысяч. Его взгляд пробуравил Алика всего. Старик глядел довольно долго, так что Алику стало не по себе. Потом он сказал: “Простите, молодой человек, очень приятно было увидеть симпатичное лицо в этом противном мире.
Я присяду, если вы не против. Ноги не держат, сволочи”. И он, кряхтя, сел на краю скамьи. “А сколько они исходили, когда я был помоложе. Если сложить их в одну цепочку, то, я думаю, она весь земной шар по экватору обнимет”. “Вы наверное были геологом”? - сказал Алик. “Нет, вы не угадали. Я был и есть, пока голова варит, шахматист. В общем - свободный художник”. Он снял шляпу, положил ее на скамью и рядом положил шахматы. Алик тоже сел. “Так, выходит, вы не угадали, молодой человек, про меня, а я вам скажу, что такой человек, как вы, с печальными еврейскими глазами, сидит и думает: «Чего он пристал ко мне, этот Капабланка? Наверное выпить хочет? Нет, на данный момент я бы выкурил сигарету с чашечкой турецкого кофе. Вы, скорее всего, инженером смотритесь.” Потом последовала длинная пауза. “И еще, что я вам скажу, что, скорее всего, вы уезжаете. Правильно я говорю”? Он посмотрел на Алика своими прожигающими человечесий череп глазами и засмеялся. “Конечно уезжаете. Что вам делать здесь? Очень правильно делаете. А здесь будет пусто и гадко, как мне сейчас.
Слушайте, что я придумал, чтобы отвлечься от дурных мыслей. Давайте перекинемся в шахматишки”. “Да я очень слабый шахматист, - сказал Алик. -Последний мой турнир был в шестом классе. Я вам не пара, к сожалению”. Старик долго молчал. Видно что-то надумал. “Слушайте, молодой человек, возьмите меня с собой. Я вполне сойду за вашего папу или дядю.
Я остался один как перст. Никого не осталось. Только память да шрамы от проигрышей”. Старик наблюдал за Аликиным лицом. А Алик думал, как бы помягче отказать ему. “Простите, это невозможно сделать, потому что я уезжаю сегодня вечером”, - сказал Алик. “Я понимаю. Простите, и еще один, последний вопрос. Kуда вы едете?» «Я уезжаю в Австралию”, - сказал Алик. “Какой вы счастливчик! Вы даже не представляете, в какой рай вы едете. Это страна, где сплошные ананасы, а вдоль берега растут кокосовые пальмы и на них орехи, величиной с херсонский арбуз”. Старик погрустнел: “Я вижу по вашим глазам, что нам надо закругляться. Что ж, мы расстанемся, так и не сыграв ни одной партии?
Вам не жалко старика Капабланку? Ну, давайте, друг. Двадцать минут ничего не решают”. Алику было действительно жалко старика Капабланку. И тот прочитал это в Аликиных глазах: “Давайте сыграем одну, всего по десять рубчиков”. И Алик сказал: “Давайте”. Старик быстренько расставил на доске фигуры, и они начали играть. Старик был на много голов выше Алика, и на двадцатом ходу игра закончилась. “Вы не так уж плохо играете, мистер”,- сказал старик, ожидая своих заслуженных десять рубчиков. Алик полез в карман, вынул из бумажника новую, еще хрустящую пятидесятидолларовую бумажку и протянул ее победителю...
Других денег у него не было. Это было все, что Алик получил в ОВИРе на дорогу из Одессы до самой Австралии. “Простите, молодой человек, но у меня нету сдачи с таких денег”, - разглядев бумажку, сказал старик. “Это ерунда,- сказал Алик.- Надеюсь мы когда-нибудь встретимся, тогда и рассчитаетесь”. “Вы шутите, мистер. Мне встретиться? Мне, который старше императора Петра Первого”? Вот что ответил Алику расстроганный Капабланка. И нервный смех вырвался из его нутра.
Алик уже был далеко, но все еще слышал, висящее в воздухе: “Встретимся когда-нибудь! Встретимся когда-нибудь!”.
Добавить комментарий