Конечно, составление антологических сборников и хрестоматий стало моим ремеслом. Но вот к этой работе я отнесся с особым чувством...Я принадлежу к поколению, у которого в детстве не было не только компьютерных игр, но и телевизора. Зато в доме читали вслух по вечерам. И "Житие протопопа Аввакума ",выслушанное в отцовском чтении, стало одним из ранних потрясений. Кажется, с годами ничего не убавилось от той жалости и от того восторга...
Должен признаться, что я давно устал от удручающе явной безблагодатности, пошлой приземленности многих современных служителей разных культов. Не то - владыка Корнилий, здравствующий митрополит древлеправославной Церкви.Скажу не из лести, что его единоверцам дарован пастырь зоркий, вдохновенный,бескорыстный, обаятельный и безусловно харизматичный. Четыре года назад я познакомился с владыкой Корнилием и был очарован с первой встречи. Поражен и его любовью к поэзии. Как-то митрополит позвонил мне на Рождество и, поздравляя, прочитал наизусть соответствующие стихи Бориса Пастернака...
По уговору наши совместные фотографии не подлежат публичному просмотру. Но, думаю, я вправе показать уже появившийся в Интернете снимок. Владыка радуется выходу юбилейной антологии...
Книга предваряется предисловием митрополита Корнилия и заключается моим послесловием. Оно следует далее.
«СВЕТ НАМ ЯВНЫЙ…»
(От составителя)
Старообрядчество сохранило животворящий дух православия. Оно сберегло и чистоту языка, и заповедный мир русской старины в целом: его народное искусство и ремесло, его предания, песни и поговорки, сказки и присказки. «У Лукоморья дуб зелёный, /Златая цепь на дубе том…». И вот изумительное и много значащее обстоятельство в истории нашей словесности: крепостная няня величайшего нашего поэта Арина Родионовна Яковлева, уроженка находящейся в Петербургской губернии Суйды, происходила из мест давнего проживания старообрядцев. Пушкин, нежно относившийся к няне, любивший её больше всех на свете, 9 января 1826 года писал своему другу П.А. Вяземскому со светлым юмором: «Няня моя уморительна. Вообрази, что 70-ти лет она выучила наизусть новую молитву «Об умилении сердца владыки и укрощении духа его свирепости», вероятно, сочинённую при царе Иване…». Тот факт, что Арина Родионовна знала наизусть или выучила услышанную где-то редкую старинную молитву, существовавшую ещё до раскола православной церкви, может свидетельствовать о её тесном общении или родстве со старообрядцами. Ведь только они так трепетно сберегали молитвы и другие религиозные тексты, многие из которых были утрачены, отброшены официальной церковью… Царскосельский Лицей дал Пушкину блестящее европейское образование, но первоначальной любовью к родному песенному и молитвенному слову поэт, конечно, обязан Арине Родионовне:
Спой мне песню, как синица
Тихо за морем жила;
Спой мне песню, как девица
За водой поутру шла.
Любовь к сокровищам родной речи и жажда истины в обращении к событиям отечественной истории, вот что помогло многим русским поэтам Золотого пушкинского века и последующих эпох осмыслить подвиг старообрядчества и узреть подлинные лики его героических мучеников. Если в предыдущем жестоком столетии иные видные поэты (да не этим будут помянуты!) в своих стихах и поэмах одобряли те свирепые правительственные гонения, которым подвергались «раскольники», то в девятнадцатом, всё же более милосердном веке постепенно произошёл перелом в общественном сознании. Отечественная война 1812 года вызвала всплеск патриотизма, отторжение от усвоенного у французов-гувернёров преклонения перед Западом. Взгляд обратился на родную старину. И убеждённо возглашал Чацкий в грибоедовском «Горе от ума»:
Пускай меня объявят старовером,
Не хуже для меня наш Север во сто крат
С тех пор, как отдал всё в обмен на новый лад,
И нравы, и язык, и старину святую,
И величавую одежду на другую,
По шутовскому образцу…
Сначала было принято, как очевидность, само духовное подвижничество, почтена непостижимая стойкость в отстаивании веры. Так и надо понять, увидев второй план, строки одного лирического стихотворения Евгения Баратынского: «Другим курил я фимиам, /Но вас носил в святыне сердца; /Молился новым образам, /Но с беспокойством староверца». Настало и время основательного ознакомления вполне светских писателей со старообрядческой литературой и прежде всего с бессмертным «Житием» протопопа Аввакума. В 1861 году оно впервые было издано в «Летописях русской литературы и древностей» и вскоре напечатано отдельной книгой. Впечатление было ошеломляющим – и от языка, и от самого содержания. Тургенев восхищался и восклицал: «… вот книга! Аввакум писал таким языком, что каждому писателю непременно следует изучать его. Я часто перечитываю его книгу». Лев Толстой вслух читал «Житие» своим домашним и плакал…
Но ещё ранее было прозрение гениального Гоголя: «Эта церковь, которая как целомудренная дева, сохранилась одна только от времён апостольских, в непорочной первоначальной чистоте своей; эта Церковь, которая вся со своими глубокими догматами и малейшими наружными обрядами, как мы спасена прямо с неба для русского народа, которая одна в силах разрешить все узлы недоумения и вопросы наши; которая может произвести неслыханное чудо в виду всей Европы, (заставив у нас всякое сословие, звание и должность войти в их законные границы и приделы) и, не изменив ничего в государстве, дать силу России, изумить весь мир согласной стройностью того же самого организма, которым она доселе пугалась, и эта Церковь нами знаема! И эту Церковь, созданную для жизни, мы до сих пор не ввели в нашу жизнь!» (1847 год).
Один из видных поэтов послепушкинской поры Аполлон Майков сочинил драматическую поэму «Странник», главный герой которой ходит по Руси, проповедуя и повествуя о скором конце света. Цитаты из Аввакумова «Жития» своевольно превращены в стихи: ««К тебе, о, царь, пред смертью из темницы/ Я как из гроба, ныне вопию:/ Опомнися! Покайся!..Изболело/ Моё всё сердце по тебе, царю! / О душеньке своей попомни, милый! Слукавили лгуны перед тобою! / Какие ж мы еретики, помысли! / Порушили ль мы где уставы церкви?..» И так далее… Однако ещё велика была сила предубеждений, и в концовке поэмы «странник» оказывается простым проходимцем… Но вот совсем иначе звучит одно найденное в бумагах скончавшегося Майкова стихотворение. В нём тоже воссоздана речь «огнепального» протопопа, обращённая к царю, и стихи проникновенны, произнесены с душевной мукой и с преклонением перед великим, истинно христианским подвижником.
Не со скиптром Мономаха,
Не в челе своих полков,
Но исполнен слёз и страха
Ты придёшь на суд Христов,
Не один - мы все предстанем
В белых саванах, - в ряду
Всех, от века живших, встанем
По делам приять и мзду.
Ты нас жжёшь огнём палящим;
Мы ж, не мысля о себе,
Распаляемся лишь вящим
Сокрушеньем по тебе;
И средь пламени не стоны
Издаём, а токмо глас --
Да Господь тебя в дни оны
Не осудит ради нас...
В великой поэме великого поэта Николая Некрасова «Дедушка» жизнь и судьба сосланных старообрядцев увидена глазами ссыльного декабриста. В этих, ставших широко известными стихах с восторгом говорится о и жертвенном долготерпении и о трудолюбии и жизнеспособности той надёжной и не унывающей человеческой породы, которая принадлежит, конечно, к лучшей части нации:
……………………………………….
Горсточку русских сослали
В страшную глушь, за раскол,
Волю да землю им дали;
Год незаметно прошёл -
Едут туда комиссары,
Глядь - уж деревня стоит,
Риги, сараи, амбары!
В кузнице молот стучит,
Мельницу выстроят скоро.
Уж запаслись мужики
Зверем из тёмного бора,
Рыбой из вольной реки.
Вновь через год побывали,
Новое чудо нашли:
Жители хлеб собирали
С прежде бесплодной земли.
Дома одни лишь ребята
Да здоровенные псы;
Гуси кричат, поросята
Тычут в корыто носы...
Так постепенно в полвека
Вырос огромный посад -
Воля и труд человека
Дивные дивы творят!
……………………………………
В конце девятнадцатого века и в наступившем Серебряном веке старообрядческие мотивы стали нередкими в русской поэзии и прозе, да попутно и вообще в русском искусстве (прежде всего в живописи, шедеврами которой стали полотна Сурикова и Нестерова, и в стилизованной под древнюю Русь архитектуре, так называемый нео-русский стиль). Знаменательно появление вольного стихотворного переложения «Жития протопопа Аввакума», принадлежащего одному из выдающихся деятелей цветущей эпохи Дмитрию Мережковскому. Оценённое критикой, в основном, положительно, оно вызвало неудовольствие администрации. Цензор Коровин в своём докладе возмущённо отметил «крайнюю тенденциозность» поэмы: «Г. Мережковский вздумал представить этого известного фанатика расколоучения в совершенно новом свете. Он окружает своего героя ореолом святости…». Но Мережковский в своих убеждениях был неукротим.
Позже, собирая материалы для романа о царевиче Алексее, он посетил Керженские леса Семёновского уезда, заповедный край старообрядчества. «Невозможно передать всего энтузиазма, с которым он рассказывал и о крае этом, и о людях», — писал В. В. Розанов. «Болярин (так его называли там) уселся на пне дерева, заговорил об Апокалипсисе… и с первого же слова он уже был понятен мужикам. Столько лет не выслушиваемый в Петербурге, непонимаемый, он встретил в Керженских лесах слушание с затаённым дыханием, возражения и вопросы, которые повторяли только его собственные. Наконец-то, «игрок запойный» в символы, он нашёл себе партнёра». Нельзя не сказать, что тексте поэмы было много, проистекающей из собственного религиозного учения, пылкой «отсебятины» (в значительной мере всё же устранённой из позднейшей редакции). Так или иначе, впечатление от стихотворной повести Мережковского на самых разнородных читателей было огромным: некоторые отрывки из неё перешли в народные песенники.
Эстетические поиски эпохи были вместе с тем явными попытками сближения творческой интеллигенции с народом – в канун грозных исторических событий, сокрушивших жизнь и народа, и интеллигенции. Жгучий интерес к старой вере проявил и самый значительный в итоге поэт предреволюционного времени Александр Блок. Замечательна его переписка с поэтом-старообрядцем Николаем Клюевым. Прекрасны и стихи, в которых принято старообрядческое написание имени Спасителя - «Исус». Этим святым именем заключается и знаменитая, сумбурно и дерзостно воссоздавшая революционную стихию поэма «Двенадцать»:
… И от пули невредим,
Нежной поступью надвьюжной,
Снежной россыпью жемчужной,
В белом венчике из роз –
Впереди – Исус Христос.
Между тем поднялась поросль так называемых «ново-крестьянских» поэтов. Их отличие от предшественников, также пришедших в печатающуюся литературу, если не прямо от сохи, то от «золотой бревенчатой избы», не только в большей одарённости, но и в способности, не утрачивая связи с почвой, освоить мировую культуру. По существу, возникла своеобразная разновидность символизма. И эти поэты по большей части происходили из старообрядческих семей, или по крайней мере тяготели к русской старине с её мироощущением и лексикой. «Кто за что, а я за двоеперстье!» - уже в советское время возглашал Николай Клюев, поэт грандиозный, чьи стихи и поэмы стали и утверждением веры предков, и апофеозом Руси Уходящей и прощанием с ней, и нерукотворным памятником ей.
Совершенно неслучайно обращение Максимилиана Волошина в революционные годы, в новое «Смутное время», к судьбам мучеников, борцов за старую веру. Замечательный поэт, уловивший некую роковую и вечную повторяемость, цикличность в российской истории, воскликнувший «Царь Пётр был первый большевик!» и увидевший в терроре и красном и белом продолжение давних свирепостей и мучений, создал своё переложение Аввакумова «Жития». В силу непосредственной связи с нахлынувшими трагическими событиями, более мощное и пронзительное, чем уже отдалённый временем парафраз Мережковского.
Многолетняя, казавшаяся нескончаемой кровавая смута двадцатого столетия заставила обратиться к вере и поэтов, ранее далёких не только от старообрядчества, но и вообще от религии. Ибо сбывшимся пророчеством и заветом, с небывалой ещё страстной мощью прозвучали давние слова Аввакума:
«Выпросил у Бога светлую Россию сатана, даже очервленить ю кровию мученическою. Добро ты, дьяволе, вздумал и нам то любо, Христа ради, нашего света, пострадать».
Светлые образы мучеников старой веры возникали и в поэзии русского зарубежья, и в стихах поэтов советской эпохи, не утративших связи с Писанием. Эти в осознаваемой цикличности, в роковой повторяемости событий российской истории вечно воскресающие образы оказались жизненны и учительны… И гонимая властью и сурово религиозная Анна Ахматова вдруг ощущала в своей участи некое позднее отражение судьбы боярыни Морозовой:
Прикована к смутному времени
В нищете ледяных дворцов.
Но капля за каплей по темени
Бьёт таинственный древний зов.
Я знаю - с места не сдвинуться
Под тяжестью виевых век.
А если бы вдруг откинуться
В какой-то семнадцатый век.
С душистою веткой берёзовой
Под Троицу в церкви стоять.
С боярынею Морозовой
Сладимый медок попивать.
А после на дровнях, в сумерки
В навозном снегу тонуть.
Какой сумасшедший Суриков
Мой последний напишет путь...
1937
Конечно, примечательна и дата под этим стихотворением…
Погибельное время, изломавшее судьбы всех народов необозримой страны, вторглось и в жизнь старообрядцев, живших в северной глуши. В блестящих стихах выдающегося поэта Сергея Маркова немногими словами создана картина времени:
Скупы староверки-каргополки,
В сёлах не допросишься иголки
Кожаную куртку починить.
Да ведь не в скупости тут было дело. А в народном настороженном отчуждении от комиссарской власти, явившейся в неизбежной кожаной куртке…
Поколение, призванное на войну из выпускного класса, советской школы, было уже за редкими исключениями безрелигиозным. Сама война с её жестоким опытом заставила столь многое переосмыслить. В преамбуле стихотворения Евгения Винокурова повторено привычное суждение о том, что в эпоху никоновских искажений церковного богослужения, мученик-протопоп встал на лишь защиту описок и опечаток в старых книгах. Но заключительное четверостишие содержит в себе и опровержение навета и осознание того простого обстоятельства, что в делах веры нет «мелочей»:
Он чувствует, что смрад уже ползёт из Рима,
что близится пора постыдных свар и смут,
и к отжитому страсть его неукротима,
всё новые пути к Антихристу ведут.
Пожалуй, стоит здесь привести высказывание Владимира Соловьёва, относящееся к 1897 году, времени административного вовлечения староверов в единоверие, то есть подчинение господствующей церкви с дозволением дониконовской обрядности: «Огромное большинство древле-православных не захотели принять единоверия… и тем доказали, что их отделение от господствущей церкви держится не на почве обряда, а на почве веры…»
Герои старообрядчества стали не только для собственно староверов символами неодолимого духовного сопротивления произволу. В одном подцензурном стихотворении Александра Межиров, «сибирском», вдруг вспыхивает внезапная строчка: «Ну, и для рифмы Аввакум!» Да, нет, вряд ли только для рифмы. Это имя неразделимо с судьбой и землепроходческой и каторжной Сибири…
В 1966 году приехавший с литературной делегацией на открытие Братской ГЭС Ярослав Смеляков посетил по случаю и острог, в котором томился заключённый протопоп Аввакум. Вот отрывок из написанного тогда потрясающего стихотворения:
Как вдруг из внешности всегдашней
и повседневности самой —
из леса рубленная башня
явилась крупно предо мной.
Она недвижно простояла,
как летописи говорят,
не то чтоб много или мало,
а триста с лишком лет подряд.
В её узилище студёном,
двуперстно осеняя лоб,
ещё тогда, во время оно,
молился ссыльный протопоп.
Его проклятья и печали
в острожной зимней тишине
лишь караульщики слыхали,
под снегом стоя в стороне.
Мятежный пастырь, книжник дикий,
он не умел послушным быть,
и не могли его владыки
ни обломать, ни улестить.
Попытки их не удавались,
стоял он грубо на своём,
хотя они над ним старались
и пирогом, и батогом.
В своей истории подробной
другой какой-нибудь народ
полупохожих и подобных
средь прародителей найдёт.
Но этот — крест на грязной шее,
в обносках мерзостно худых —
мне и дороже, и страшнее
иноязычных, не своих.
Ведь он оставил русской речи
и прямоту, и срамоту,
язык мятежного предтечи,
светившийся, как угль во рту.
***
И я с улыбкою угрюмой,
как бы ступив через межу,
от протопопа Аввакума
в своё столетье ухожу.
Да, «в своё столетье»... А ведь сам Смеляков, быть может, последний, русский поэт с большим небесным даром, провёл и в заключении и ожидании очередного ареста существенную часть этого столетия. Будем же веровать, что чаша страданий испита до дна всей вереницей поколений, и времена неправых гонений никогда не вернутся!
«Долог путь до Беловодья…». В поэзии запечатлена и история старообрядческого странничества, ухода от властей предержащих в неведомую вольную страну справедливости и добродетели, ниспосланного небесами изобилия. Дорога к Беловодью к берегам Дуная, отрогам Тянь-Шаня, к волнам Великого Океана. Мечта о заповедном Лукоморье, воплотившаяся в поэтическом слове, в бессмертной сказке. «Златая цепь на дубе том…».
Вновь и вновь переселенцы сами созидали своё «Беловодье» и под гнётом гонений отстаивали сложившийся в столетиях свой уклад. Не изменило основ этого уклада и рассеяние по странам и континентам.
Судьба старообрядчества наконец стала возвышенной темой русской поэзии. В прикосновении к этой теме поэтов, и старообрядцев и принадлежащих к иным вероисповеданиям, воодушевляли и преклонение перед силой жертвенной веры, и та неизбывная жалость, о которой сказано, что она «мирами правит». А в старинном старообрядческом стихотворении слово «жалость» дано во множественном числе – «Жалости». Стихотворение, так озаглавленное, начинается со следующих слов: «Ах, ах, свет нам явный, евангелски в мире сиявый…»
Свет этих стихов, то назидательно-покаянных и исполненных апокалиптических предчувствий, то полных высоких упований, свет этих слов, жгучих и подобных блещущему скатному жемчугу, не стареет, не меркнет, не угасает. И нетленны прежде всего слова самого Аввакума. Живое красноречие динамичной и патетической прозы Аввакума переросло риторику и местами незаметно для самого автора превратилось в явление поэзии, в прекрасные стихи…
