Тверской бульвар, быть может, самое сильное театральное место Москвы, здесь сосредоточились легенды. И он полон призраков. Сюда выходил на прогулку Станиславский из своего заточения в Леонтьевском. Вот на этой, возможно, скамейке он беседовал с Михоэлсом. А здесь бродил безумный Таиров, ища афиши уже закрытого Камерного. С высоты вот этой квартиры раздался голос Алисы Коонен, проклинающий театр под нею.
Вот дом Ермоловой. Вот мрачное здание нового МХАТа, его называли Дантесом, напротив - театр имени Пушкина. Здесь МХАТ разделился на мужской и женский, тени Ефремова, Смоктуновского, Евстигнеева. А отсюда ушёл в последний свой поход Эфрос...
Дорога от Малой Бронной до Малой Дмитровки, тогда улицы Чехова, где в бывшем Купеческом собрании расположился театр имени Ленинского комсомола, Ленком, недальняя - несколько минут пешком по бульварному кольцу. Иду, а в голове вертится: "С такой горы пойти в таком болоте искать свой корм!" Это Гамлет говорит матери-королеве.
С уходом Анатолия Васильевича Эфроса на Таганку, где ему запретили стажеров, меня направили к Марку Анатольевичу Захарову. Предложили выбирать. Можно было перейти на другую сторону бульвара - к Ефремову. Уехать в Ленинград, где я учился, - к Товстоногову. Выбрал - Захарова. Видел его ранние спектакли : "Разгром", "Иванов", "Проснись и пой". Они были очень разными, яркими, сильными, молодыми, притягательными, но... Я сомневался - мой ли это театр? С Эфросом не сомневался - это мой идеал режиссёра!
Время, проведённое рядом с ним, - счастье, хоть и горькое. А тут?.. " Автоград", " Оптимистическая трагедия"... Хорошо помнил Эфросовский "Ленком" - самое сильное театральное переживание юности. А ведь было с чем сравнивать - блистательный БДТ, виртуозный Акимов, "Король Лир" Питера Брука, "Ромео и Джульетта" Дзефирелли. И, конечно, "Современник", Таганка. Эфрос был ближе всех. Как-то при мне его спросили - где ставить ударение в фамилии : на первом или на втором слоге? Он ответил, смеясь: "На первом, конечно. А то получается вроде барбос!" Для меня ударение стояло на всем его имени. И до сих пор этим именем ничего не названо. А ведь он был - эпоха...
Прохожу то место, где раньше стоял бронзовый Пушкин - как же прекрасно оно было выбрано: вышел с прогулки по бульвару и снял шляпу перед Страстным монастырем. Теперь он на другой стороне, монастырь снесен, позади " Россия"...
Захожу в кабинет Захарова - знакомиться. Это ещё его старый кабинет, он как раз перебирается в новый, в том здании, которое недавно отдали театру - Дом политического просвещения. Маленькая, показалось, комнатушка под лестницей. Марка Анатольевича не видно из-за стола - наклонился, вынимает какие-то бумаги, рвёт их. " Да-да, я в курсе. Приходите завтра на репетицию."
Прихожу. Репетируется пьеса Черных "Проводим эксперимент", на тему "о рабочем классе" объявлен московский конкурс. Ну вот, тоскливо подумал, началось! - с конъюнктуры...
Конечно, "чаша сия" не миновала в советском театре никого: и Ефремов, и Товстоногов, и Гончаров ставили "датские" спектакли - к юбилеям, к съездам, так сказать, подарки. Иначе было не удержаться. При увольнении отсюда Эфроса главным обвинением был репертуар, не соответствующий названию театра, - мало о героических делах молодёжи. Захаров учёл эти ошибки. Он торговался с властями: я вам "Эксперимент", а вы мне разрешаете "Трёх девушек в голубом" Петрушевской. Закрытые показы этого запрещённого спектакля время от времени происходили, на них ломилась вся Москва. Но так и не разрешили, пока не пришла перестройка...
Каждый вечер смотрю репертуар, открываю этот театр для себя.
На " Юнону и Авось" места в зале не нашлось - хит времени! Сижу в осветительской ложе. Спектакль ошеломляет, оглушает, ослепляет. Первый полноценный отечественный мюзикл! Всё свое - сюжет, музыка, декорации, пластика, свет, дым, вокал. И прекрасные драматические артисты - Караченцев, Абдулов, Шанина. Играют на пределе эмоционального напряжения. Да, такого нет ни у кого. Впоследствии, через несколько лет, в Америке, насмотревшись лучших мюзиклов, я понял, откуда тогда прилетела эта Юнона. И встала достойно в ряд. А может, и впереди...
Уникальным оказался "Вор" В. Мысливского, полная противоположность "Юноне". Тихий, какой-то психологически-истязающий, потрясающе атмосферный. От Евгения Леонова невозможно глаз оторвать. А присутствие на сцене его любимого сына Андрея делало высказывание артиста глубоко личным. И - запрет на аплодисменты и поклоны в финале! Такого не было ни у кого. Этот спектакль перевернул мои представления о Захарове-режиссёре. Он выступал как будто на "чужом поле" психологического театра и демонстрировал чудеса владения профессией...
"Оптимистическая трагедия" - вот уж действительно самое советское произведение. И после величественных, вошедших в историю театра постановок Таирова и Товстоногова вряд ли кому придёт в голову снова обратиться к этому материалу. Правда, в начале 80-х сам Товстоногов стал отрекаться от давнего триумфа в Александринке и решил "перепоставить" пьесу у себя в БДТ, но затея не удалась - время ушло.
Захаров захотел опровергнуть это, но, кажется впервые, наткнулся на серьёзное сопротивление своих звёзд - они выступили против агитки в театре. Тогда несдающийся режиссёр написал что-то вроде киносценария, где подробно изложил видение каждой сцены, прочел актёрам и - убедил их взяться за работу! Поступок героический. Заняты все "первые сюжеты": Чурикова, Леонов, Караченцев, Абдулов, даже в небольших ролях - Янковский, Збруев, недавно пришедший Козаков. Ансамбль получился изумительный, и играли отлично.
Тон задавали Леонов и Абдулов - Вожак и Сиплый. Сцены их "партийных собраний" вызывали смех и омерзение, поражали узнаваемостью, актуальностью. Пафос был снят полностью, вся интонация какая-то "домашняя", очень современная. Хрупкая, интеллигентная Чурикова, с зонтиком и связкой книг, нисколько не походила на большевисткую женщину-монстра в кожанке, она всерьёз вела любовную игру с Алексеем, в одной сцене даже давала ему звонкую пощечину.
На этот момент за кулисами собирались все: Караченцева в театре недолюбливали, а Инна Михайловна била по-настоящему. Захаров перевернул всю идеологию пьесы и добился впечатляющего результата - революция не выглядела здесь привлекательно. В середине 80-х это ещё было смело.
Я стал поклонником спектакля, приводил посмотреть друзей и родных. Давая контрамарку, администраторы грустно шутили: "Вы у нас один такой!" - привычного зрительского ажиотажа не наблюдалось...
А на репетициях "Эксперимента" я неожиданно для себя обнаружил у Захарова-постановщика редкие свойства режиссёра-педагога. Да он и был педагогом, вёл курс в ГИТИСе, там гремел его "Ревизор". Юные студенты демонстрировали полную сценическую раскрепощенность и поражали органической импровизационностью при очень строго заданном рисунке. И над всем царил смех - главное оружие мастера. Это был Гоголь - смешной, молодой, озорной и близкий нам. Странно, что в своём театре не поставил...
Постепенно вырисовывалась картина "театра Захарова." Он следовал завету Мейерхольда: каждый спектакль должен быть другим, новым открытием, с новой для самого себя задачей, может быть, даже с другой эстетикой. При этом нужно оставаться самим собой, "ни единой долькой не отступаться от лица". Казалось бы, очевидные вещи, но многим ли они удаются? Марку Захарову это удалось.
Не имея режисерского образования, он стал выдвигаться в лидеры режиссуры. В это время конфликт Юрия Любимова с властью достиг критической отметки и Ленком начал замещать Таганку на театральной карте Москвы. Это достигалось звёздным составом труппы, режиссурой Захарова, сценографией Олега Шейнциса и неповторимой атмосферой радостного творчества, которая сразу ощущалась на репетициях.
Через некоторое время мне сообщили: "Вы будете работать с Панфиловым над «Гамлетом». Скоро первая встреча."
На неё пришёл весь театр - и занятые, и свободные. Коротко представили Глеба Анатольевича, его и так все знали - выдающийся кинорежиссёр, супруг Инны Чуриковой. Это его первый опыт в театре.
Он привёл другого кинорежиссера, Александра Орлова, которому и дали слово - о Гамлете. Говорил много и сбивчиво, запомнилось только, что Hamlet - перевернутое имя сына Одиссея: Телемах. Несколько слов сказал Панфилов. Главная мысль: они все - одна команда, вместе играли в футбол, все - ровесники. Гамлет - один из них. Он хотел быть королём, а ему не дали. И он стал бороться. Борьба за власть всех погубила. Политическая пьеса. На этом встреча и закончилась, оставив осадок сильного недоумения. Правда, стало понятно, почему на роль Офелии вместо предполагавшейся Елены Шаниной назначили начинающую Александру Захарову - для политических интриг любовная линия значения не имела.
Мои сомнения были связаны с образом Гамлета, с такой трактовкой. Наверное, у каждого режиссёра есть свой Гамлет, был и у меня, ещё с юности. В институт поступал с монологом "Быть или не быть", а на первом курсе сделал экспозицию всего спектакля. Мой Гамлет был очень молод и один выступал против "моря бед", влюбленный и талантливый. Я воспринимал его как "принца духа", что гвоздём вбит в благополучное, респектабельное общество. Точно, как в стихотворении Пастернака, которого тогда не знал: "Я один, всё тонет в фарисействе."
Конечно, Олег Янковский не молод, 40 лет, спектакль ставился на него, в театре, в отличие от кино, значительной работы не имел, нужна другая трактовка. Но если он - один из всех, то образ сильно снижается, думал я. Примерно такие же мысли, но громко высказывал Михаил Козаков, бывший Гамлет, а теперь Полоний. Его шутка: "Следующей будет роль могильщика, а потом - череп Йорика."
Именно он уговорил Панфилова играть в переводе М. Лозинского, а не Б. Пастернака, как тот хотел раньше.
Разумеется, мои сомнения и вИдения остались при мне, да и безразличны были режиссёру любые сомнения. Из многочисленных заданий, которые я получил от него, стало ясно: все детали будущей постановки уже придуманы. Например, я отправился в Новый цирк к Валентину Гнеушеву, автору многих аттракционов, чтобы разработать момент убийства Гамлетом короля.
По замыслу отравленная шпага должна перелететь через всю сцену и поразить Клавдия. Этот трюк мы нашли. Замечательного танцовщика и балетмейстера Владимира Васильева пригласили для постановки танцев, их было не много, но рисунок предлагался очень острый - мне предстояло работать с ним. Регулярно после репетиций я наведывался в мастерскую Олега Шейнциса, осуществляя связь происходящего у нас с рождением макета декораций.
Художник очень живо интересовался нашими делами. Его должность в театре вообще была уникальной - режиссёр-сценограф. И он разворачивал собственный спектакль, где главным действующим лицом становилось пространство. А к композитору Алексею Рыбникову в студию мы ездили уже вместе с Панфиловым. Правда, многого добиться не удалось - он дал фанфары и обещал ещё один номер, с этим пришлось смириться.
Но главной точкой приложения всех усилий стали, конечно, репетиции. Нам отдали новый репетиционный зал, прозванный Эльсинором. Шейнцис сам его любовно оборудовал, никого больше туда не пускали. Вскоре выяснилось - ежедневные репетиции не доставляли Панфилову особого удовольствия. Как кинорежиссёр он уже видел все будущие кадры, а возиться с актёрами над их построением ему не очень интересно, и он предпочитал отсутствовать, иногда подолгу - многочисленные зарубежные командировки отнимали время, Чурикова часто ездила с ним. Давал общие указания по содержанию сцены и - исчезал. Вот здесь начиналась моя территория - работать с актёрами всегда очень любил, да и немалый уже режиссёрский опыт был за плечами.
С Олегом Янковским мы ровесники, так сказать, одно поколение, оба знаем провинциальный театр. У него волчье чутье на фальшь, на людей. Сразу понял, что помощи от Панфилова в его актёрской работе не будет, а он в ней очень нуждался. Может быть, поэтому наши отношения вскоре сделались доверительными. Его тоже одолевали сомнения: хороша ли трактовка, как быть с возрастом, со стихами? Об этом и о многом другом беседовали. Иногда после репетиции он предлагал: "Давайте съездим на выставку на Малой Грузинской!"
Садились в его машину и ехали смотреть художников. Или в больницу - навестить племянника Игоря, тоже актёра. Или к нему домой - познакомиться с совсем ещё юным сыном Филиппом. Среди сезона театр отправлялся на десятидневные гастроли в Ленинград, репетиции прерывались. Он пошёл в дирекцию и настоял, чтобы меня взяли на гастроли - продолжать работу.
В пятницу часто просил: "Можно не назначать моих сцен на субботу и воскресенье?" И делал характерный жест у горла: "Суровая рука голода!" Это означало - поездка по стране с концертами. Остановил все съёмки на время работы над Гамлетом, но на концерты ездил, ничего там не играл, только отвечал на вопросы, разговаривал с публикой, играли Абдулов с Ярмольником.
Работал над ролью трудно и упорно. Главная проблема - стихи. Его сверхправдивая природа не принимала эту условность. Нужно было находить путь - как оправдать стих, не перейти на прозу, сохранить размер и остаться в границах сегодняшней человеческой речи. Это давалось мучительно. Часто делал смешные оговорки. Например, о портрете отца: "Взгляд, как у Марса, кудри Апполона!" - неизменно говорил: "Взгляд, как у Маркса..." /Может, потому что театр в Саратове был имени Карла Маркса? / Или - о матери, вместо " почтенная матрона..." получалось "почтенная матрёна..."
Над этим потешался Михаил Козаков, у которого со стихами всё было в порядке. Однажды Панфилов предложил, чтобы Гамлет сочинял стихи. Решили взять сонет Шекспира. Я нашёл подходящий сонет, его утвердили. Олег скрипел: "Что, покороче сонета не нашлось? "
Как-то на репетицию, через полчаса после начала, буквально врывается Козаков и падает на колени :
- Ребята, простите меня, я опоздал - не мог поймать такси!
- Миша, ты сегодня не вызывался, у нас другие сцены, ты свободен.
- Боже мой, простите меня, я всё перепутал!
- Уходи, пожалуйста, не мешай!
- Ну, можно, я хоть стихи вам почитаю! И вопль Олега:" Нет! Нет! Только не это! Уходи!» Поднявшись с колен, Миша покорно ретировался, но в дверях всё же беззлобно наградил нас : " Пэ-тэ-ушники! " - его любимое словечко.
Вообще же дисциплина и творческая атмосфера поддерживались свято - важнейшее завоевание театра Захарова. За почти двухлетнее пребывание я видел крутые публичные разборки с нарушителями. Но и послабления иногда делались, например, всеобщему любимцу Александру Абдулову, нашему Лаэрту.
Он частенько опаздывал, влетал как угорелый и с порога атаковал потоком предложений: "Я сейчас несся по Москве на репетицию и понял, как сделать появление Лаэрта во дворце. Значит, так: я с дружками сваливаюсь с неба, буквально, будто парашютный десант. Мы захватываем дворец и власть, и король обязан выполнить наши требования. Я знаю как технически это сделать!" Понемногу укрощал свое буйное воображение, начинал репетировать сцену, но градуса не снижал, роль ему очень нравилась.
Один раз попал в серьёзную передрягу - стоял вопрос об увольнении. Мы собирались втроём - Олег, Саша и я - чтобы выработать тактику поведения. На сборе труппы особенно усердствовали Караченцев и ещё один актёр, член профкома. Спасла положение "баушка" - Татьяна Ивановна Пельтцер. Она сказала только одну фразу, ответила члену профкома: "А ходить-то на кого будут, на тебя, что ли?" Дело закончилось строгим выговором и лишением премии...
Память о постановке Тарковского жила в театре, Олег тогда хотел сыграть Гамлета, но режиссёр пригласил Солоницына. Закончилась та история неудачей, спектакль быстро сошёл со сцены. Опасения по поводу нынешней трактовки очень тревожили, мы это обсуждали. "Один из них, такой же, как все" - не устраивало Янковского, он старался выстроить внутри себя сопротивление этому, не ломая по возможности общего замысла режиссёра.
Уважение к режиссёру - отличительная черта Ленкома той поры. Александр Збруев, например, любимый актёр Эфроса, не признавал опыты Захарова, называл его "инженером, архитектором". Культ Эфроса жил в нём, и противоречие с нынешним направлением ввергало в длительную депрессию. Зная, что я пришёл от Эфроса, часто звонил вечерами по телефону, расспрашивал про Малую Бронную, делился серьёзными сомнениями.
Но на репетициях - предельно собран, немногословен, готов пробовать и выполнять предложения режиссуры, роль короля Клавдия его вдохновляла. Михаил Козаков - вечный спорщик, тотально со всем несогласный, громогласный и эгоцентричный, умный и образованный - немедленно смолкал перед режиссёром и становился послушным исполнителем. Сыграв свою сцену, часто - блестяще, мог забиться в дальний уголок и там тихонько бурчать что-то себе под нос. Панфилов стоически терпел, старался не обижаться на его иногда очень резкие высказывания.
После одной удачной репетиции спросил меня: "Куда сейчас идёшь?" А я шёл на заседание по Шекспиру в кабинете драматургии ВТО, куда был приглашён. "А можно мне туда?" Пришли вместе. Минут 10-15 он слушал выступления, потом взял слово, и - всё, заседание разлетелось в пух и прах. Устроители пеняли мне потом - зачем привёл его? Темперамент разрушителя бушевал в нём. Кончилось тем, что после премьеры он ушёл из спектакля, потом из театра, потом уехал из страны...
Инна Чурикова без Панфилова на репетиции приезжала редко - режиссерское управление согласовывало каждый раз. Машину она не водила, а жили далеко, но рядом с Николаем Караченцевым, он и привозил, если по пути - бывший Лаэрт занят у нас не был. Когда появлялась, сияла лучезарной улыбкой и интересовалась: "А какая сцена будет?" - как бы не знала.
Но роль свою, да и всю пьесу, знала прекрасно, включалась сразу. Мы становились свидетелями работы её сверхъестественной интуиции. У Тарковского она играла Офелию, которая мечтает стать королевой. А вот теперь - королева! В любой своей сцене оказывалась хозяйкой положения. Ради неё захватывал власть Клавдий. Сверхчувственность, сверхвозбудимость - ключевые определения её состояния.
И все вокруг немедленно попадали в поле воздействия и подчинялись этой сильнейшей магии. Особенно интересно было, когда ей противостоял Янковский, обладатель не менее сильного поля. Их поединок импровизировался - оба любили такое взаимодействие и были отличными партнёрами. Эта королева не ведала стыда, ни в чём не раскаивалась, казалось, она сама помогала безвольному Клавдию в убийстве старого мужа. И наступило её время - она расцвела. Могла убить и сына, если тот будет покушаться на её счастье. Гамлет это понимал и являлся в её покои с охраной. Напряжение их диалога не ослабевало ни на секунду, и он, безусловно, принадлежал к лучшим мгновениям, созданным талантом этих великолепных актеров...
В таком мощном окружении Офелия Александры Захаровой могла потеряться - первая большая роль будущей "принцессы Ленкома". Она остро нуждалась в помощи - и все радостно помогали. Панфилов обставлял её появления эффектными мизансценами и всевозможными придумками.
Например, он придумал, что Офелия беременна. И в сцене безумия ей казалось, что она рожает - из-под юбки должен выбежать и убежать маленький человечек в костюме шута. С этой целью пригласили лилипута Витю. Он был опытным актёром и с удовольствием принимал участие в репетициях. Но Саша его страшно боялась и зажималась, приучить их друг к другу не удавалось. Не раз она просила меня уговорить Панфилова отказаться от этой затеи, сама не решалась. Но Глеб Анатольевич находку не отдавал. После какой-то очередной неудачной попытки объявили перерыв и все, вместе с Витей, отправились в буфет пить кофе.
Буфет в Ленкоме больше, чем буфет - любимое место актёров , превосходно обставленное, уютно освещённое. Сюда приходят отдохнуть, назначают встречи. Занятым в репетиции привилегия - можно подходить без очереди. И ещё одна чудесная традиция: если репетировали хорошо и режиссёр оказывался на высоте, кто-нибудь из участников ставил перед ним чашечку кофе.
Обычно это делали Олег Янковский и Александр Абдулов, и я горжусь, что не раз удостаивался такой чести. На этот раз настроение у всех, кроме Вити, не весёлое. Он шутит, курит большую сигарету, заигрывает с дамами. Перерыв заканчивается, наша команда уныло плетется назад в Эльсинор. На выходе из буфета Витя оказывается рядом с Инной Михайловной.
А навстречу им в тускло освещённом коридоре несётся Людмила Поргина, жена Караченцева. Она целуется с Инной и, показывая на Витю, говорит: "И Ванечка здесь, как вырос!" Нужно было видеть реакцию Чуриковой! Ванечка - это их с Глебом маленький сыночек. Для бедного Вити нечаянная встреча оказалась роковой - больше его на репетиции не вызывали. Официальная версия - запой, он и правда был пьющий. Саша - на седьмом небе. Но от затеи с родами не отказались. Вместо Вити изготовили мягкую куклу в костюме Йорика, её вытаскивала из-под юбки безумная Офелия и швыряла через всю сцену.
Линия Офелии не стала удачей спектакля, хотя трудилась дебютантка самоотверженно. Не было обаяния, не было контакта с Гамлетом, не было любви. Она выглядела несчастной жертвой, которую терзали в разных целях разные силы. Может, для концепции Панфилова это и подходило. Но на репутацию Гамлета беременность девушки бросала сомнительную тень...
Происходящее в Эльсиноре живо интересовало театр, нередко к нам заглядывали не занятые артисты, при встречах расспрашивали с пристрастием. Ещё бы - так много сошлось необычного: второй дебют кинорежиссёра с этой пьесой, звёздный состав, первая роль дочери худрука, современная трактовка... Мы были открыты для общения, ничего не прятали.
Панфилов, кстати, переживал в кино тяжёлый период - закончил работу над " Темой" с Чуриковой и Ульяновым в главных ролях, а ленту положили на полку, запрещали прокат. Время от времени он устраивал закрытые просмотры в театре для нескольких человек, на один из них пригласил меня. Фильм очень понравился, он точно воспроизводил гнетущую атмосферу нашей жизни. После показа мы остались вдвоём, долго сидели молча. Потом он заговорил, горько и неожиданно откровенно. Сказал, что не надеется на лучшее, что фильм не выпустят, он в отчаянии, не знает, как и что делать дальше, перспективы нет. Я высказал смелое предположение, что фильм скоро выйдет. И привёл цитату из Талмуда: "Когда очень тяжело, держись за свою ношу." Он встрепенулся - не знал этого текста, даже записал, чуть повеселел. Фильм через некоторое время действительно выпустили на экран...
На утреннюю репетицию были вызваны двое - король и Гамлет, сцена "в домашней церкви". Вдруг прибегает молодой администратор Сергей Даниельян и слёзно умоляет пустить к нам его приехавших армянских родственников, обещает контрамарки на любые спектакли.
Актёры не возражают, я тоже, вереница армянских женщин тихо проникает в Эльсинор и благоговейно рассаживается вдалеке...
Клавдий пытается молиться, исповедуется небу в содеянном. Это очень важный момент роли - человек наедине с Богом. Мы сегодня видим многих политиков со свечкой в руке, их искренность доверия не вызывает. Александр Збруев, которому свойственны рефлексия и самоанализ, хотел выразить подлинную борьбу в душе преступного правителя и - тщетность попытки раскаяния. Именно это видит "случайно" оказавшийся в церкви Гамлет, мы считали, что он тоже пришёл на исповедь перед началом важных дел. И он уже готов к действию, то есть - готов убивать. Если по трактовке он "один из них", "увижу в церкви - перережу горло", то лучшего момента для свершения мести не найти: король один и беззащитен. Гамлет заносит кинжал. Здесь актёров ожидал сюрприз. Незаметно для них я пошептался с армянскими гостьями, попросил спеть что-нибудь нежное, они переглянулись и по сигналу запели какую-то чарующую национальную мелодию без слов. Пели чудесно, это выглядело так, будто голоса ангелов раздались с неба.
Рука с кинжалом застыла, Гамлет растерянно оглянулся, а Клавдий, услыхав "глас божий", понимает безнадёжность своих терзаний. Финал сцены наградили аплодисментами, причём - с обеих сторон. А Сергей Даниельян, в будущем известный кинопродюсер, даже был счастлив...
Одна из отлучек Панфилова сильно затянулась. Мы с Олегом посоветовались и решили взять в работу сцену, по которой указаний не давалось - первая встреча Гамлета с друзьями Гильденстерном и Розенкранцем.
Во вступительном слове режиссёр упомянул, что они все - одна футбольная команда, и это воспринималось как образ. А что если сделать буквально - на радостях от встречи молодые люди вспоминают своё увлечение футболом. Это предлагает Гамлет, друзья подхватывают, и вот уже витенбергские студенты азартно, как мальчишки, гоняют мяч по импровизированному полю. Сложить реплики с физическими действиями оказалось не так легко, но мы работали увлечённо и скрупулезно. Футбольный сценарий выстраивался разнообразно : то Гамлет становился в ворота, то сам бросался в атаку и забивал. Текст в этой ситуации возникал очень органично. Найти
окончательный рисунок, зафиксировать его - сюда направлены были наши дружные усилия, работа нравилась всем. Друзей Гамлета играли очень крепкие профессиональные артисты, но, конечно, не уровня Янковского. А он был лидером - по всем статьям. И хотелось выразить, что Гамлет, хоть и играет с ними в одной команде, но вовсе "не их поля ягода ." Кажется, это отчётливо вырисовывалось в сцене.
Приехал Панфилов, показываем ему и Инне сцену, подтянулись другие участники. Вроде как экзамен сдаём. Глеб сидит мрачный, почему-то в перчатках, долго молчит, возникает напряжение. Инна, которая очень живо и непосредственно реагировала, не выдерживает: "Глеб, ну скажи что-нибудь!" Он объявляет: "Спасибо! Все свободны."
И спрашивает меня: "Вы куда сейчас?" - "Не знаю, - говорю, - домой, наверное." - " Я Вас подвезу."
Инна садится сзади, я - рядом. Разговариваем. "Я принимаю сцену полностью, не надо её больше репетировать, она войдёт в спектакль в таком виде. Хорошо поработали. Хочу поговорить о другом. У Вас какие планы после стажировки?" - " Трудно сказать. Обычно министерство решает." - "Я сейчас возглавляю кинообъединение "Дебют", мы даём деньги на первую постановку. Выбирайте любой сценарий, актёров, оператора и приступайте, я договорюсь с Бондарчуком, он решит с министерством." Пауза. Неожиданное предложение! " Спасибо, - говорю, - Глеб Анатольевич, я должен отказаться." - " Почему?" - " Лучше я буду стараться хорошо делать своё дело, чем плохо - чужое." Молчание. Инна, сзади:" Подумайте, Боря, это интересное предложение. " Как раз доехали до станции метро около моего дома, он остановился. " Спасибо, что подвезли. Можно передать артистам ваше мнение о сцене? " - " Да, можно. " Расстаёмся. Когда они уехали, понимаю, что мой ответ, наверное, невольно задел его - в чей огород камень? Впрочем, скорее всего, ошибаюсь. Во всяком случае, это был, что называется, "судьбоносный момент", но уходить в кино я точно не хотел. А сцена с футболом действительно вошла в спектакль без изменений...
Подошло время переходить из репетиционного зала на сцену - готовы замечательные декорации Олега Шейнциса, сшиты костюмы, написана музыка Алексея Рыбникова. В первый день вызван весь актёрский состав - сцена "коронации", её ни разу до этого не трогали. У всех участников какое-то праздничное, приподнятое настроение. Костюмы Валентины Комоловой великолепны. Под звуки фанфар торжественно выходят король с королевой, двор их шумно и радостно приветствует, король произносит тронную речь, двор аплодирует, опять фанфары.
Получается очень эффектно. Панфилов просит всё повторить - повтор так же неотразим. Артисты ждут дальнейших указаний. Но Глеб почему-то молчит. Повисает странная пауза. Человек тридцать на сцене тоже уважительно молчат, смотрят в зал. Дисциплина в Ленкоме отменная - ни шороха, ни шепота. Я сижу у режисерского столика рядом и краем глаза наблюдаю Панфилова, он напряжен и неподвижен. Со сцены голос Чуриковой: "Глеб, скажи, пожалуйста, что нам дальше делать?" И неожиданно резкий ответ: "Прошу мне не указывать!" И снова - тягостная пауза.
Затем короткое объявление: "Перерыв!" После неутомительного труда все отправляются в буфет. Панфилов тоже уходит, на ходу бросает мне: " Продолжайте репетицию. " И уезжает из театра. Мне кажется, я нашёл тогда объяснение его состоянию. Это чисто профессиональное : ведь его глаз заточен под кинокамеру, а она выхватывает из круга жизни только то, что ему нужно. И тогда он видит то крупный план, то общий. А здесь, в театре, все стоят на сцене, и зритель куда хочет смотреть, туда и смотрит. И с таким взглядом его глаз-кинокамера смириться не мог.
Он увидел и понял объём необходимой работы с массовкой, в кино сам давно уже этого, скорее всего, не делал, это работа второго режиссёра. И - ушёл от неё. После перерыва мне не очень трудно было разделить участников сцены по группам и объяснить им: вы - приближенные короля, а вы тайно симпатизируете Гамлету, вы - шпионите за теми и другими и т. д.
И артисты быстро сориентировались, нашли свои мотивировки и реакции на происходящее, стали появляться признаки жизни. Ведущие персонажи возглавили это движение, обращались к сторонникам, вдохновляли их. За два часа дружной работы костяк сцены определился и индивидуализировался, возникали и шутки, и юмор, мы солидно продвинулись.
Рассказывая это, я вовсе не хочу как-то противопоставлять или выпячивать свою долю работы, она была скромной, да сегодня это совсем и не важно. Просто здесь наглядно явлен разный подход к делу у театрального и кинорежиссёра, это же принципиально разные профессии. Панфилов выступал как начинающий театральный режиссёр, многому на ходу учился, и уже его следующие опыты в Ленкоме демонстрировали иное качество.
А мне было приятно, когда после репетиции подошёл Козаков и, пожимая руку, сказал: "Я за тебя волновался. Рад!" А в буфете около меня оказалась чашечка кофе...
Приближалась премьера, работа шла полным ходом, а мне сообщили из министерства, что срок стажировки заканчивается и надо определяться с трудоустройством. Пришлось заняться этим, получил предложения, но для беспартийного с пятым пунктом всё оказывалось непросто. После многих мытарств согласился принять театр в далёком сибирском городе.
Но там настаивали на приезде безотлагательно - сезон следовало открыть с новым главным режиссёром. А премьера в Ленкоме раньше января не выйдет. Выбор не велик - надо прерывать своё участие в репетициях. Сообщаю об этом Захарову, чьим стажёром я официально являлся, Панфилову и актёрам. Все отнеслись к моим проблемам с пониманием. На нашей последней встрече Олег Янковский сказал: "Как же вы будете после нас работать с другими актёрами?!" Саша Абдулов поддержал друга: "Будет трудно - зовите, сразу приедем!" Михаил Козаков кстати прочёл : "Быть знаменитым некрасиво..." А Олег Шейнцис подарил оригинальный вечный календарь из кубиков - до сих пор каждый день складываю эти кубики и думаю с благодарностью о моих замечательных товарищах по Гамлету...
Добавить комментарий