«Если уронишь золото и книгу, подними сначала книгу».
Еврейская пословица
В 1991 году в журнале «Дружба народов» №7 был опубликован «Сожжённый роман» Якова Голосовкера, написанный в конце 20-х годов ХХ века. Если принять во внимание, что автор прошёл через многие испытания, доставшиеся на долю его поколения, а рукопись романа дважды горела, то можно считать чудом появление на свет текста, который, подобно легендарной ящерице саламандре, смог выжить в огне.
Яков Голосовкер родился 16 сентября 1890 года в еврейской семье успешного киевского врача-хирурга Эммануила Гавриловича Голосовкера и Марии Абрамовны Филькенштейн. После окончания гимназии и историко-филологического факультета Киевского Университета в 1913 году Яков Голосовкер был приглашён на работу в Медведниковскую гимназию в Староконюшенном переулке в Москве. Ещё будучи студентом, он занимался переводами античных поэтов и в 1916 году под псевдонимом Якоб Сильв издал сборник стихотворений «Сад души».
После Октябрьского переворота Голосовкер, как и подавляющее большинство русских интеллигентов, был вынужден искать пути, чтобы выжить. В 1919 году нарком Луначарский направил его в Крым для обеспечения охраны памятников культуры. Во время НЭПа Голосовкер читал лекции по античной культуре в различных вузах Москвы. В конце 1920-х годов Голосовкер прослушал в Берлине курс лекций знаменитого филолога, специалиста по античной литературе фон Виламовиц-Мёллендорфа (von Wilamowitz-Moellendorff). В последующие годы он занимался переводами для издательства «Academia» древнегреческих лириков, немецких романтиков, писал работы по философии, теории перевода, истории литературы, художественные произведения.
Примечательные воспоминания о личной жизни Голосовкера написал его племянник Сигурд Оттович Шмидт – сын старшей сестры Якова Эммануиловича – Маргариты и академика Отто Юльевича Шмидта.
«Общаясь со многими литераторами и философами, Яков Эммануилович оставался вне литературно − партийной борьбы, любил тишину читального зала библиотек и одинокие прогулки. Это было, как писал он в автобиографическом эссе «Миф моей жизни», самопожертвование во имя самовоплощения творческой воли. Он пожертвовал всем, за что борются люди: возможностью лёгкой славы, карьерой, комфортом… пожертвовал благоразумием и здравым смыслом трезвых людей, даже любовью.
Яков Голосовкер жил холостяком (ранняя смерть невесты в молодые годы чуть не довела его до самоубийства), но отнюдь не был анахоретом, бывал на ипподроме, умел быть остроумным, элегантным собеседником, увлекательным рассказчиком».
В 1934−1935 годах Голосовкер осуществил полный перевод всех четырех частей философского романа Фридриха Ницше «Так говорил Заратустра». Впоследствии перевод был снабжен его комментариями «Систе¬ма философии Ницше» и «Истолкования символов поэмы «Так говорил Заратустра».
У немецкого писателя Ремарка в романе «Возвращение» есть фраза: «Невезучесть необъяснима. Это как музыкальный слух: либо он есть, либо его нет». Нечто сходное было в судьбе Голосовкера, − даже заказанные ему работы, например, переводы Ницше и Гёльдерлина были отвергнуты по причине «использования данных авторов в интересах нацистской пропаганды в фашистской Германии». Помимо этого, директором издательства «Academia» с которым сотрудничал Яков Эммануилович, был видный большевик, соратник Ленина Лев Борисович Каменев, арестованный в 1934 году и расстрелянный в 1936 году по делу «Троцкистско-зиновьевского объединённого центра». Как следствие, многие из тех, кто был с ним связан, оказались «троцкистами» и были репрессированы. Голосовкеру «повезло» − его арестовали в 1936 году чуть раньше «Большого террора» и он получил сравнительно маленький срок. Три года учёный и литератор провёл в лагере в Воркуте, затем с 1939 по 1942 год – в ссылке в городе Александров под Москвой.
Хлопотами писателя Александра Фадеева с Голосовкера в 1942 году была снята судимость, и он смог бывать в Москве, но жилья у него не было, и Яков Эммануилович нашёл пристанище в писательских дачах, расположенных в Переделкино.
В наступившую после смерти тирана «оттепель» у Голосовкера появились крыша над головой, небольшой круг друзей, куда входили Борис Пастернак, Арсений Тарковский, Илья Сельвинский, и успехи в литературной работе. Были изданы его статьи о Гёльдерлине (1961 год), книги «Сказания о титанах» (1955 год), «Сказания о кентавре Хироне» (1961 год) и «Достоевский и Кант» (1963 год).
На протяжении всей человеческой цивилизации, начиная от эпохи Древнего Египта и до настоящего времени, огонь был злейшим врагом рукописных и печатных книг. И, хотя повелитель сил тьмы, один из главных героев романа «Мастер и Маргарита» − Воланд – утверждал: «Рукописи не горят», всё же история знает немало примеров, когда тексты навсегда пропадали в пламени пожаров. Иногда случалось, что сами авторы выносили смертный приговор своему детищу, но в большинстве случаев это происходило вопреки их желанию.
Не избежал подобной участи и Яков Эммануилович Голосовкер, что лишний раз подтвердило его фатальную невезучесть. Незадолго до своего ареста, понимая, что «тучи сгущаются над его головой», Голосовкер передал наиболее важные рукописи своему знакомому – художнику Митрофану Михайловичу Берингову, что было трагической ошибкой. Оказалось, что Берингов страдал психическим заболеванием на почве алкоголизма, а именно − «белой горячкой». Посмотрите на один из примеров его творчества – картину «Свадьба слепых», свидетельствующую, что у автора было явно не всё в порядке с душевным здоровьем. Перед тем как покончить с собой в 1937 году, Берингов сжёг большую часть своих картин и оставленные ему на хранение рукописи Голосовкера.
После возвращения из лагеря Яков Голосовкер в 1940 году восстановил некоторые рукописи, и в том числе роман под названием «Запись неистребимая». Но на этом злоключения текстов Якова Эммануиловича не закончились. В 1943 году сгорела дача академика О.Ю. Шмидта, на которой хранился архив Голосовкера, в том числе и рукопись его романа. Однако Яков Эммануилович не смирился и вторично восстановил роман «Запись неистребимая». Именно этот вариант лёг в основу произведения, подготовленного к печати двумя замечательными литературоведами – Мариэттой Омаровной Чудаковой и Ниной Владимировной Брагинской и опубликованного в журнале «Дружба Народов» под названием «Сожжённый роман».
Произведение начинается с развёрнутого пролога, включающего описание действующих лиц романа и места, где разворачиваются события
«В апрельскую пасхальную ночь, в годы НЭПа, в Москве, из Психейного дома таинственно исчез один из самых загадочных психейно-больных, проживавший в Алтарной Палате и записанный в домовой книге под именем Исус….. Дом именовался «Юродом», т. е. дом юродивых. «Психейным домом» окрестили его многозначительно сами обитатели дома, и лукаво-добродушно — народ.
Сам «Юродом» отличается всеохватывающей пожизненностью: пожизненные жильцы, пожизненный персонал, пожизненный сторож со своей собакой «Другом», который как будто знает строку «Оставь надежду навсегда» из «Божественной комедии» Данте. Единственный путь из клиники, расположенной в бывшей церковке, ведёт через „почётную урну”.
В процессе поиска исчезнувшего больного в Алтарной Палате была найдена «РУКОПИСЬ» под крупным заголовком, написанным ярко-красным карандашом: «ВИДЕНИЕ ОТРЕКАЮЩЕГОСЯ». Срочно была создана «Редакционная комиссия», по распоряжению которой «РУКОПИСЬ» была помещена в библиотечной комнате, на особом столике, где она постоянно и лежала. На неё были наложены строгие ограничения: знакомиться с ней можно было только за этим столиком и уносить её к себе в комнату категорически воспрещалось. При этом «Редакционная Комиссия» особо уточнила, что исчезнувший психейно-больной страдал расщеплением личности. Одна личность записана в домовой книге Юродома под именем «Исус», а вторая именуется «Орам». (Можно предположить, что имя Орам выбрано Голосовкером неслучайно − Орам на языке караимов означает «улица», а в широком смысле – «мнение народа».)
В один из дней «На место, освободившееся от одного психейно-больного, удостоенного почетного переселения в урну, в его палату-одиночку въехал новый психейно-больной жилец, еще не старый, художник-маринист, последователь замечательного художника Чурлёниса» (прототипом данного персонажа романа безусловно является художник Митрофан Берингов, сыгравший трагическую роль в жизни автора романа).
«Катастрофа, как это ей и свойственно, разразилась и на самом деле катастрофически слепо − художник выкрал и сжёг найденный текст, после чего самостоятельно ушёл в урну. Акт сжигания РУКОПИСИ был его местью свету грядущей жизни».
«Редакционная Комиссия» жителей «Юродома» тщательно собрала и с благоговением поместила в особую папку все остатки сожженной «РУКОПИСИ», и тут же приняла решение, одобренное всеми психейно-больными − самим изложить основные события романа.
Текст «РУКОПИСИ», восстановленный психейно-больными и озаглавленнный «ЧАСТЬ I Видение Отрекающегося» начинается с описания встречи жильца Алтарной Комнаты Орама с Исусом, материализовавшимся из фрески, нарисованной на стене.
«Орам выпрямился. Он уже знал: сейчас произойдет то, что должно было произойти в эту страстную ночь, — их встреча. Они стояли друг против друга: Исус в белом покрове и Орам в белом больничном халате, похожем на балахон, оба — одного роста, одного возраста, пытливо и глубоко всматриваясь друг в друга, еще не произнося ни слова, но уже понимая, что главное свершилось.»
Устами Орама, беседующего с Исусом, Голосовкер доводит до читателя шокирующую любого верующего христианина мысль, что идея истребления зла добром оказалась несостоятельной. И далее следует вывод, взятый на вооружение творцами свершившейся в стране революции: «Если зло неистребимо добром, то зло следует истребить злом». Автор раскрывает подоплёку оголтелой атеистической пропаганды, обрушившейся на Россию: «Образ Спасителя есть последнее препятствие на пути истребления зла злом, и его следует вырвать из сознания человека».
Голосовкер безжалостно препарирует идеологию новой власти в стране: «Они экспроприировали все, что уворовали одни у других за века и века, и отдали добычу этому чудовищу, созданному мозгом человека — И д е е. Сегодня эта идея носит имя «Государство», завтра она переменит имя и будет называться иначе, но суть ее останется та же: все пожирать и властвовать. ….Они провозгласили собственность воровством и экспроприировали ее, отдав её во власть этого Государства, этого самого прожорливого дракона, какого породил панический страх человека перед человеком…. они экспроприировали совсем другое: а именно — идеалы человечества и твою л ю б о в ь. О, они хитры, очень хитры!».
Можно себе представить, что стало бы с автором этих строк, стань они достоянием партийных идеологов, − тут уж трёхлетним сроком явно не отделаешься.
Осознав, что Исуса не переубедить, и что тот предпочёл остаться с «ненужным добром и бессильной любовью», Орам предложил:
«Выйди же отсюда и узнай: нужен ли Ты сегодня человеку. Пройди по улицам, войди в дома. Испытай и убедись, и испытав и убедившись, возвратись снова ко мне и расскажи мне все, что Ты познал. Я буду ждать тебя здесь…. Иди и помни: только Ты сам…»
Следующая часть романа, озаглавленная «Запись Неистребимая (изнанка)» состоит из четырёх эпизодов и описывает хождение Исуса по большевистской Москве в поисках доказательства того, что он нужен человеку и в современном послереволюционном городе.
В первом эпизоде «Рассвет − расстрел» Исус встречается со смертником-анархистом накануне его казни. Тот, находясь в твёрдом убеждении, что Исуса никогда не было и что он «выдумка рабов и жрецов», сначала отказывается говорить с Видением в белом, но потом не может воздержаться и высказывает всё, что у него на душе, хотя и считает Исуса «посланником властей, пришедшим за последним допросом».
В ответ на обвинение, что он «инквизитор», Исус чётко выражает свою непричастность к современной церкви, объясняя, что он «не поп», и что о нём «много наврали». Но смертник, ставящий верность идее анархизма выше своего существования и выше спасения, согласен признать Исуса только как анархиста − «антигосударственника». Предложение Исуса занять место смертника и пойти на казнь вместо него обижает анархиста, потому что подвергает сомнению искренность его преданности анархизму: «Уйди! Уйди! Ты любишь жалко, не умея ненавидеть.»
Второй эпизод называется «За дарма (Кафе на Тверской)» и описывает посещение Исусом типичного московского кабака времён НЭПа. Двое нэпмпнов решили развлечься с одиннадцатилетней девчонкой и пригласили её в отдельный кабинет. Возмущённый Исус требует прекратить совращение малолетки. Попытки увести девочку наталкиваются на её презрение:
«— Уйди от них, — сказал Исус. — Иди со мной.
— С тобою? — подозрительно переспросила Муська, окидывая глазами Исуса с ног до головы. — Ишь ты! С ним идти. Они богатые, они мне на билет в кино дадут. А ты — белохалатник.
И уже вовсе вызывающе посмотрела на Исуса:
— Ишь, какой! За дарма хочет! Босота!».
Люди в кабаке не зловредны и предупреждают необычного посетителя о возможных последствиях его поведения. Прибывший милиционер требует предъявить документы, но у Исуса с собой случайно оказалась лишь карманная Библия.
«— Ваша, что ли? — спросил Исуса милиционер.»
— Я не писал этой книги, — просто сказал Исус. — Я не знал ее»
Милиционер инстинктивно чувствует странность в поведении задержанного человека и отпускает его.
В третьем эпизоде «На пустыре» Исус на берегу Москвы-реки становится свидетелем изнасилования. Прибежав на крики и полный решимости помочь жертве, он терпит поражение: девушка, которую насиловали, отказывается от предложенной чужаком помощи и предпочитает остаться «со своими».
«Исус находился на пустыре один — с ветром и лаем растревоженных псов. Он смотрел во след веселой, вовсе не страшной ватаге. Видел, как задорно откинув голову, шла девушка под руку с парнем, накинув на одно плечо пальтишко, с дерзко открытыми миру глазами: чего бояться ей! И хотя, тому мгновение, ее насиловали свои же парни, и еще целая банда бежала сюда, чтобы и ей, банде, принять участие в торжестве ликующей молодости, она все же пошла с парнем-насильником, а не со спасителем Исусом».
Четвёртый эпизод под названием «Человек на стене» основывается на слухах, распространившихся по стране через пару лет после смерти большевистского вождя Ленина.
«Разговоры о явлении человека на Кремлевской стене сперва смутно и шопотно (орфография Голосовкера) сначала возникли в разных уголках Москвы, а затем и в России. Слухи эти разрастались в растерянном и растрепанном виде, как нечто неясное и зыбкое, еще не связанное в легенду и не оплотнившееся в быль: что за человек на стене? кто?
Его имя не произносилось.
Однако как-то само собой постепенно пробивалась в умах молва, что на Кремлевской стене гулял ни кто иной, как «С а м». Так оно и пошло: по Кремлевской стене в полночь гуляет покойный Ленин…»
«Под вторую пасхальную ночь, в пору заката солнца, как раз тогда, когда кремлевские окна горят багрянью в том месте, где часовые когда-то впервые увидели покойного Ленина, снова возник на стене ч е л о в е к: на этот раз — человек в белом. Часовые дали тревогу.
— Кто такой? Стой! Куда?
Зарево заката кровавым потоком пролилось на его белую одежду и окровавило ее.
На мостовой Кремля глаза, ноги, винтовки и звуки в горле часовых замерли:
На стене стоял Красный Исус. Он воздел к небу руки в ниспадающих широких окровавленных рукавах: не то будто благословляя кровью Красный Кремль, не то являя ему свою кровь, — и ладони Его были красны. Казалось, что не закат, а эти истерзанные ладони заливают кровью Кремль.
Грохнул как-то само собой выстрел — без прицела. Пуля ударилась об край зубца стены, шаркнула по кирпичу, взбила красную пыль и отлетела рикошетом в сторону. Солнце затмилось грозовой тучей, и закат обернулся мглой. Часовые выскочили на стену. На стене никого не оказалось.
Исус исчез».
Вернёмся к прологу романа Голосовкера
«В апрельскую пасхальную ночь, в годы НЭПа, в Москве, из Психейного дома таинственно исчез один из самых загадочных психейно-больных, записанный в домовой книге под именем Исус» По прочтению этой фразы в памяти возникает роман, написанный примерно в то же время, а именно, «Мастер и Маргарита» Михаила Афанасьевича Булгакова. И подобные ассоциации постоянно возникают по мере прочтения текста «Сожжённого романа».
Свидетельств о знакомстве Якова Эммануиловича и Михаила Афанасьевича нет, хотя они оба в юности жили в Киеве и даже обучались в соседних гимназиях. Но у них был общий знакомый − Борис Исаакович Ярхо – выдающийся языковед и литературовед. Голосовкер был в очень дружеских отношениях с Ярхо, глубоко переживал его арест по делу «О Большом немецко-русском словаре», случившийся в 1935 году, и по наивности пытался вызволить того из заключения. По мнению Сигурда Оттовича Шмидта, соображения исследователя творчества М.А. Булгакова Мариэтты Омаровны Чудаковой, не исключающие знакомства Булгакова с рукописью Голосовкера, представляются небезосновательными.
В сюжетах обоих произведений используется один и тот же приём – перенос библейских персонажей в современную Москву. Голосовкер и Булгаков в своих романах употребляют неортодоксальные варианты имени Иисуса (Исус и Иешуа), создающие атмосферу погружения читателя в историческую эпоху. Настоящее имя автора «РУКОПИСИ» в «Сожжённом романе», также как, и фамилия Мастера у Булгакова в обоих романах отсутствует. Рукописи Мастера, как и рукописи Орама − Исуса хоть частично, но всё же сохранились. Не менее очевидно совпадение места действия обоих романов. Возможно, пытливый читатель сумеет отыскать другие примеры подобного рода.
Язык «Сожжённого романа» Голосовкера вызывает в памяти художественную прозу Андрея Платонова, в основе языка которого лежит инверсия, то есть перестановка слов, нарушающая их обычный порядок. В качестве примера возьмём описание жильца по имени Исус: «Его настоящее имя и фамилия, если таковые у него когда-либо имелись, не были известны ни пожизненным жильцам, ни обслуживающему персоналу, тоже пожизненному, этого высокого по своему культурному содержанию Дома». А вот как автор обрисовывает жилое помещение: «Зато XX век понял свою задачу по-своему и, заручившись всей решительностью революции, обратил церковку в жилое помещение для жильцов особого порядка».
Если внимательно прочитать эпизоды «За дарма («Кафе» на Тверской)» и «На пустыре», то там можно найти образцы городского фольклора, вполне достойные пера Михаила Зощенко или Ильи Ильфа и Евгения Петрова.
Литературовед, антиковед, переводчик Нина Владимировна Брагинская в своей статье, озаглавленной «Яков Эммануилович Голосовкер (1890—1967). Философ, культуролог, филолог» писала: «Голосовкер, почти ничего из своих философских трудов не обнародовавший при жизни, не имевший учёных степеней, считал себя философом и был им. Он всю жизнь писал стихи, романы, трагедии, делал переводы, но не входил организации писателей, не опубликовал своих художественных произведений. Кто же он? Сам себя Голосовкер не раз называл «один мыслитель». Мыслитель в простом и первоначальном значении слова: не величайший ум, но тот, чьё призвание мыслить. В стихотворении «Муза» (1947 год) Яков Эммануилович писал:
«Не ищу чертогов: мне бы
Тихий уголок.
Где бы я при скромном хлебе
Честно мыслить мог».
Светлая память замечательному человеку, чьё стотридцатилетие со дня рождения мы отмечаем в этом непростом году.
Добавить комментарий