Но ни вскрика, ни всхлипа, ни вопля...
И у ночи не спросит рассвет:
"Что случилось?"... И вправду — а что, бля?
Ничего. Просто умер Поэт.
(Илья Рубинштейн)
Долги надо отдавать. Особенно долги дружбы и любви. Особенно, если должен, в том числе, и сам себе. Потеря, дыра в моей жизни слишком огромна, чтобы этой первой попыткой отписаться я мог её как-то обозначить. Он был большой частью моей жизни, а я – его. В этом году 25 марта из жизни ушёл Илья Рубинштейн. Писатель, режиссер, сценарист и поэт. Человечество потеряло Человека. Как водится, не вздрогнув.
Мой старый дом на Юго-Западе Москвы теперь для меня мёртв и пуст. Мы встретились там, случайные соседи по кооперативу (произносить надо с гортанным еврейским «ра»), ещё в 1969 году. Позднее этот район окрестили «интеллигентным районом». В соседнем подъезде с 1970 года проживал тогда ещё малоизвестный скрипач – Спиваков. В первом подъезде краткое время жил сам Макаревич. Над нами занимал трехкомнатную один из лучших детских сердечных хирургов союза. (фамилия его была Пшеничников, имя – уже не помню). Нам было по 7 лет. Нам - это Илье, Максу, Егору, Сереге и мне. Мы звали его «Рубель». Меня звали «Номер». Эти «кликухи» пристали к нам с 1970 года, и прилипли навсегда. Тогда в 70-м, мы только пошли в первый класс 31-й школы Гагаринского района Москвы. И мы дружили полвека и один год.
Через всю жизнь. 10 лет школы, потом вся юность - всегда вместе. Эмиграция – это уже порознь. Разойдясь по разным континентам, мы общались по телефону, и лично в моменты моих приездов в Россию. Особенно в свободные 90-е, когда я мог ездить часто и ездить хотел. Он уже тогда писал сценарии и тогда уже не был работником Госкомстата. Я многократно звал его в гости, но Илья ко мне в Калифорнию так и не доехал.
Невозможно вспомнить про Илью и не вспомнить про себя. Точнее, вспоминая про себя, я вижу его, присутствующего во многих сценах. Вижу, как он учит меня первым трем аккордам на гитаре. У него был от природы низкий тембр голоса.
«Номер, у тебя же нет никакой координации слуха с голосом. Зажми вот эти струны и делай вот такой аккомпанемент правой рукой». Потом аккорды добавились – их стало пять.
Серега же играл всё. Он даже добыл где-то электрогитару, и она в его руках была музыкой. Вдвоём с Ильей они могли претендовать на хорошую мини«банду». Мои же попытки научиться на «электро» были бесполезны. С той поры я подозрительно отношусь ко всем электроинструментам, предпочитаю классическую акустическую музыку компьютерной. Кроме блатных песен, кроме «Машины» или «Воскресенья», мы пели всякое. Помню, уже в старших классах, Илья мне пел Высоцкого, а я ему Галича. Рубель остался в России. Я уехал в Америку. Быть может, если бы он любил Галича, то тоже уехал бы и, может, сегодня был бы жив. Скажем, был бы в Голливуде сценаристом или даже режиссером. А может быть, он и в Америке тоже бы сгорел, потеряв здоровье в богемных тусовках. Нет такой вещи, как положительное влияние одного человека на другого. Это придумки. Есть работа человека над собой, есть сознательный выбор положительного героя и упрямое следование ему.
Но я точно знаю – есть отрицательное влияние. Кроме уроков на гитаре, я перенял от Ильи многое, что перенимать, может, и не следовало. Или следовало, чтобы точно знать, чего избегать в будущем. Он выходил чистым из всяких передряг, из игр в карты, употребления крепких напитков в неправильной последовательности и в неправильной компании. А вот доставалось мне. Неприятности – это было ко мне. Говорят, что за характер. Говорят, что за еврейскую физиономию. Но как тогда быть с Ильей? От него же всё отскакивало, как от чистой невинности. Он был любимцем любой компании, обаятельный, талантливый, остроумный. Это он писал мне уже после 1992 года:
Сентябрь. Петрович Александр. Бёздей.
Девятый класс. По трёшнику портвейн.
Недостающий рубль. Шибает запах в ноздри.
Ты знаешь кто добавил – Рубинштейн
........
Сентябрь. Петрович Александр. Бёздей,
А с ним обмыв отвала из Совка,
И кто вразнос про штатовские грёзы?
Ну кто – да Рубинштейн наверняка…
........
Сентябрь. Петрович Александр. Бёздей.
И что? Да ничего. Не под портвейн
Успеть сказать пока ещё не поздно,
Что друг. И что – люблю. Хоть Рубинштейн...
И что супруга двух ещё родит,
Иль одного – ей тоже нужен роздых,
Но не купить нам даже и в кредит
Сентябрь, а с ним и твой совковый бёздей…
Футбол. Илья унаследовал от своего папы эту «болезнь», так что когда играл его «Спартак» - мир не существовал. Как сейчас помню эту картинку: накуренная большая комната, в углу черно-белый телевизор на тонких ножках и перед ним Илья в позе полной концентрации внимания. Если футбол был номер один, то мировой баскетбол был номер два. Вот фрагменты из стихотворения «20 августа 1980-го» (Мы как раз в то лето только закончили школу).
За час четыре пачки мой папа засадил,
И тапочек в раскачке то вверх, то вниз ходил,
Он даже не заметил того, что втихаря
К евонной сигарете приткнулся раз и я,
поскольку вдрызг загашен – ведь в телеке дают
Как наши против наших зарубу выдают…
А год – восьмидесятый и нету злей врага,
Чем сионист пархатый – понятненько, ага?..
А год – восьмидесятый, в парткоме папа член,
Но пункт, который пятый, не вытащить из ген…
Так и сидим в раздрае… Белов штрафной вогнал…
«СССР – Израиль»… по баскету финал…
Но ещё важнее было другое. Точнее другой. Ещё со школы, с поздних 70-х, у Ильи был герой. Герой писал песни, пел под гитару, играл в театре и был любимцем народа. Страстный поклонник Высоцкого, Илья пел его как никто и никогда. А я слышал многих. И дело не в прямом подражании хрипотце оригинала (так что почти не отличишь), а в поэтическом сопереживании всем сердцем строкам песен Владимира Семеновича. Мне кажется, дело в том, что когда Илья их пел, он творил их заново вместе с автором. И слушатель это чувствовал. Его квартира на Юго-Западе представляла собой музей публикаций Высоцкого, пожалуй, самая полная коллекция, которую я встречал. Книги, газетные статьи, брошюры и, конечно, записи.
Высоцкий был и кумир, и слабость в жизни Ильи. Как настоящий актер, Рубинштейн входил в роль, полностью перевоплощаясь. Без остатка. Его роль становилась им самим. Видимо, его кумир перенес свои слабости на Илью. Кумир дожил до 42. Илья перевалил аж за 57. Как жаль. Как глупо. Как рано. Отрывок из одного из его последних признаний:
Что тебе ещё шепнуть в дорогу
Штилем верхним, а не то да сё?
"Ночь тиха, пустыня внемлет Богу" -
Только Он давно забил на всё.
Да, вернемся назад. Евреев тогда принимали только в ограниченное количество институтов, и экзамены были сложными. В 1980 Илья поступил в экономико-статистический институт (МЭСИ), по окончании, в 1985, и не без рекомендации своего папы Юлия (Иосифа), был принят на работу экономиста в Госкомстат. Антисемитизм тогда был в расцвете, и хорошую работу найти было не просто.
Безработных осуждали как тунеядцев. А тунеядцы призывного возраста попадали в красную армию. А красная армия вела кампанию в Афганистане. И там убивали. Чисто- конкретно убивали. Но представляете, что такое для писателя работа в статистическом учреждении? Живая могила.
Когда Илья ощутил себя евреем? Когда увидел насквозь лживую советскую действительность? Не могу сказать точно, но осознание еврейства (не иудаизма, а именно советского «пятого пункта») произошло с ним раньше, чем со мной, и случилось ещё в средних классах школы. У меня было наоборот. Я стал антисоветчиком раньше, чем осознал свою принадлежность к «изгнанному» народу. Позже, гораздо позже, где-то после 2007 года, Илья напишет в «Экскурсии по Вене» так:
памяти Рут Майер
Хотелось бы, фрау, о малоизвестном.
О чём? Ну не знаю… К примеру, о том,
Как под концертино для скрипки с оркестром
Здесь трижды на бис исполняли погром…
.......
Он Вене – аншлюс, как подарок сыновний –
Мышиным мундиром с чумного плеча…
И счастлив незнанием Людвиг Бетховен
О желтой звезде на пальто скрипача,
Забитого насмерть в районе Нойцбау
Скрипичным футляром – как кельтским мечом…
О нет! Не волнуйтесь, любезная фрау!
Ваш дедушка здесь ну совсем ни при чём.
....
Как только стало возможно, в 1988 году, Илья ушел из Госкомстата и поступил в ГИТИС, и далее занялся любимым творчеством. Писал сценарии, книги, стихи. Печатался. Расцвет его творчества пришелся уже на 21-й век. Особенно на его начало, когда сужающиеся рамки российской культурной политики ещё не затронули свободу искусства так, как они это делают сегодня.
Я знаю далеко не все подробности его творческой жизни. После 2006 года мы общались мало и не виделись вообще. По понятным причинам я избегал появляться в России, где отношение к туристам из Америки становилось всё хуже и хуже. Особенно к бывшим гражданам СССР. Мы общались в основном по электронной почте и с помощью телефонных звонков. Как часто бывает со старыми друзьями при редких встречах, вы продолжаете разговор с той точки, на которой закончился предыдущий. Прошло полгода с его смерти, а я до сих пор ловлю свой палец на нажатии кнопки под его аватаром.
Основные вехи и подробности творческой биографии – смотрите на интернете. Скажу только: в те годы Рубинштейн снялся в роли в кинофильме В.Машкова «Папа». Фильм был номинирован на «Лучший фильм года». По сценарию Ильи и под его режиссурой был снят фильм «Май», который также получил специальный приз на Всероссийском конкурсе. Илья писал и стихи, которые можно найти в различных изданиях, в том числе в «Чайке», «Эмигрантской лире» и многих других (здесь я так же отправлю читателя к Википедии). Рубинштейн мне регулярно присылал книги, а я ему свои. Пока почта работала исправно. Потом уже передавали друг другу сборники только с оказией.
Поэтический стиль Ильи Рубинштейна невозможно спутать с другими. Его строфа всегда несет в себе отпечаток эпохи написания в сленге времени. Илья не изобретал новых форм – он писал традиционной силлаботоникой. Вот только образы, язык, сценарно поставленный в стихотворении эффект присутствия - всегда несут отпечаток и автора, и эпохи. Илье особенно удавались сценарные приемы в поэзии. Вот стихотворение «Из таможенной хроники 1975 года», Виктору Некрасову:
За спиной, за границею пройденной,
Провожающих девять персон…
На нейтралке меж небом и Родиной
Прощевальный от Родины шмон…
Всё культурно, спокойно, таможенно
в «Шереметьево»-75:
– Это что?
– Ордена.
– Не положено.
– Так мои же.
– Глухой что ли, бать?
И в мгновенье похмелье – пожарищем,
И в руинах опять Сталинград…
– Я могу… ордена… провожающим?
– Поздно, батя. Теперь – конфискат.
И покончив со всеми печатями,
Разулыбился вдруг погранец:
– Тот, который про деда с зайчатами,
не роднёй тебе будет, отец?!
Что ж… Броня погранцовского темечка
Крепче всех фронтовых рубежей…
Гонит, гонит веселое времечко
Из России Россию взашей…
– Нет, до взлета, месье, не положено!
– Подождешь! Чай в Париж – не в Надым!...
И над совестью нерастаможенной
Честь взлетела. Тверёзая в дым.
Наша последняя личная встреча была в сентябре 2018 в Москве - у него в нашем старом доме на Юго-Западе. Илья уже был смертельно болен и знал, что долго не протянет. И страшный вирус следующего 19-го года тут ни при чём. С его букетом болезней у современной медицины просто не было средств. Ему не смогли помочь даже в Израиле, куда он ездил в надежде ещё в 2016 году. После этой неудачной медицинской экскурсии, Илья творил, как мог, просто наперегонки со временем. Я помню, что его последний сценарий, который он мне проговаривал на кухне по сценам, должен был быть про людей, протестовавших против вторжения в Чехословакию. Сценарий писался от имени главного героя – одного из солдат, которым было приказано арестовать и избить тех семерых, вышедших на площадь 25 августа 1868 года на сидячую забастовку. Илья сказал, что вряд ли этот сценарий примут к постановке, но он его всё равно напишет, потому что испытывает потребность именно сегодня, в 2018 году, его написать.
«Мосфильм платит за сценарии, но многое не ставит», – сказал мне Илья. За свою карьеру сценариста он написал более 30 сценариев, купленных разными киностудиями. Но где-то половина из них положена «под сукно», - как сказали: «Неправильное время по ним фильмы снимать».
Мы сидели на кухне нашей «хрущобки, постройки образца 1969 года. Между нами был стол, один конец которого упирался в подоконник. За окном было ещё не темно. Тёплый сентябрьский вечер располагал к беседе. Я вдруг вспомнил, что мы всю жизнь провели с ним на кухнях. Ибо тут есть и выпивка, и закуска, и не надо далеко бегать. А также есть спички, чтобы прикурить и спичечный коробок, чтобы стряхивать на него пепел. Пепельница? – это же её потом мыть надо! Пить врачи ему запретили, но как он мне сказал, когда он пьёт, то боли отпускают. Я тогда же ночью написал ему будущий некролог и показал. И он одобрил. И мы ещё потом выпили. Некрологи на живых печатать нельзя. И только вот сегодня, спустя два года после написания, – можно.
Я встречу старого поэта
Мы заведём про то, про это.
Не юнен друг ушедших дней –
плевать на лето.
Тоска сильней.
Он загрустит, налив по третьей.
Он буркнет что-то там о смерти.
А я в глазах читаю жизнь.
Конвертик
чуда,
продержись,
дойди посланием оттуда.
На строчки
лет нанизан дух.
Плесни ещё, на тост не вслух.
Что мы знаем о жизни и смерти? Эта статья не об этом. Где-то я натолкнулся на гипотезу, что наши души имеют квантумных двойников, там, в другом мире. Что в момент смерти душа переселяется через квантумный переход. Быть может, и так. Понятно и ежу, что тело не вечно и что жизнь пребудет. Ушедшие не исчезают, они даже иногда к нам приходят, и не один раз. И иногда даже птицы ведут себя странно на 9-й день.
Он любил жизнь. Он хотел признания. Он был человеком своего времени и, что очень важно, своего места. Он загонял себя, работая над текстом, он творил. И он сгорел. А мне остались стихи, кассета с очень некачественной записью его несерьёзных песенок и чёрно-белые фотки для памяти, которой больше не с кем поделиться.
А, дружище, привет!
Очень рад, что зашёл хоть сейчас.
Мы тогда не успели,
и завис разговор на вопросе.
Не помню уже про ответ.
Ну, давай по одной. Как в тот раз,
ты закуришь и просто
себе, в самом деле,
помогая руками, начнёшь убеждать.
Как сценарий кино?
Что? Закончен? А купят его,
чтобы ставить
или снова под скатерть –
до лучших времён
переждать?
Мне сказали – ты мёртв,
Как же так мы болтаем?
Мы, конечно, когда-то умрём,
но ещё не сегодня. Покуда нам катит,
пока наливаем
и вдвоём
нам тепло.
Я пытаюсь запомнить, услышать и вникнуть.
Он же машет рукой.
Сигаретой меж пальцев задевает стекло.
О чём – не понять. Не легко
промолчать,
постараться не вскрикнуть,
в этот воздух густой,
что напротив, в остывающий чай.
Я проснулся в пустыне рассвета.
Всё же мёртв. Но ведь был разговор?
На полу у постели – пепелок сигареты,
и как будто он только что вышел во двор.
Добавить комментарий